старый гимназический товарищ.
за обедом был скучен, даже есть не стал. Я его спросил - утомил вас
Родзянко? А он: "Да нет... Там в Синоде завалялось какое-то старое дело о
Распутине, скажи ему, чтобы забрал его, но пусть об этом никто не знает..."
Миша, слушай, не мог бы ты вечерком заглянуть ко мне?
сейчас возникнет война (а дело к тому и идет), то все в империи полетит
вверх тормашками.
царица бухнулась в постель, объявив себя больною. Конечно, никакой Боткин
или Бехтерев тут не помогут - спасти ее может только Гришка. А я, -
подытожил Дедюлин, - еще полюбуюсь на этот романовский бардак и...
застрелюсь!
Джунковский, бывший московский губернатор. Родзянко, исполняя решение царя,
взял за глотку жулика Даманского и душил его до тех пор, пока тот не выдал
ему из архивов секретное дельце о Распутине. Но когда подошло время
докладывать о нем царю, Коковцев снова получил от царя резолюцию,
отказывающую Родзянке в аудиенции с глазу на глаз. На этот раз Коковцев не
стал выкручиваться, а сунул эту резолюцию к носу Родзянке.
Синода, а теперь видеть меня не желает.
импровизированные "капустники" (наподобие театра Балиева), - о Коковцеве
светские дамы распевали такие частушки:
****
своего самолюбия, в атаку на штурм твердынь распутинщины двинулся элегантный
премьер империи. Коковцев начал с того, что Распутин - шарлатан и негодяй, а
газеты...
потребовал от своего презуса, чтобы печать империи больше не смела трепать
имя Распутина.
этого пусть Распутин живет не здесь, а в Тюмени! Царь молчал. Коковцев решил
бить в одну точку:
навсегда застрял в Покровском селе?
крепких папирос. Он без нужды ее передвинул.
Неужели царь, утомленный борьбой за Распутина, решил от него избавиться?
решение окончательное?
половину первого, и циферблатом повернул их в сторону своего премьера. -
Больше я не держу вас...
молча повесил трубку на крючок.
карьеру, и, прости, дорогая, я сам обкладывал их виртуозно. Но теперь-то
я... премьер великой империи!
гневе выкрикивая:
ним справиться, но я ему не Столыпин...
****
лишних никого нет, бомб в багаже не спрятано, все и порядке, можно ехать.
Джунковский, маленький хрупкий человек, обладавший колоссальной нервной
силой. Ступая лакированными сапожками по мягкому ворсу ковра, он подошел к
его величеству и на ухо (как шепчут слова нежной любви) прошептал:
Тосно. Джунковский решительным жестом отодвинул клинкет купе, в котором,
сняв сапоги, сидел босой Григорий Ефимович и вел приятную беседу с
попутчиком по дороге князем Тумановым, закручивая ему мозги "насчет
святости".
нам с тобою тут чикаться?
и нанесла святому обширное сокрушение в области глаза. Божий свет наполовину
померк, расцвеченный удивительно красивыми искрами. Распутин вылетел в
коридор и бойко побежал в конец вагона, подгоняемый сзади регулярными
ударами генеральского сапога под то самое чувствительное место, из которого
у доисторических предков Распутина произрастали хвосты...
затылку, и Гришка кубарем выкатился на доски перрона. Вслед ему полетели
шикарные перчатки генерала, которые брезгливый Джунковский уже не пожелал
носить после осязания ими "святого старца". Он помахал рукой машинисту
поезда - трогай! И царский экспресс помчался в благоуханную Ялту, а Распутин
поднялся с перрона, еще не сознавая, что же такое случилось. Тут его взяли в
кольцо агенты полиции.
Джунковский прошел в помещение вокзала, попросил связать его с кабинетом
премьера Коковцева.
решительнее Столыпина!
****
поздравления императрице с днем ее тезоименитства. По очереди подходили
министры, выражая в двух-трех словах свою "искреннюю радость по случаю" и
т.д. Коковцев подошел тоже, но императрица, украшенная диадемой из огромных
жемчужин Екатерины Великой, повернулась к нему... задом.
"искреннюю радость по случаю...", и тут он понял, что он, конечно, не
Столыпин и отставка его неизбежна. Здесь же, в Ливадии, он узнал, что
царская семья поджидает скорого приезда Распутина... Коковцев в недоумении
развел руками:
сакраментальный:
Осталось утешиться песенкой:
ФИНАЛ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ
темнице Флорищевой пустыни, закончил анализ своего прошлого - настало время
устраивать будущее... Для начала он созвал монастырский синклит, начав речь
перед ними, как гоголевский городничий в канун нашествия ревизора:
бога нет. А потому я отныне уже не считаю себя связанным с церковью и слагаю
с себя духовный сан. Исходя из того положения, что я заточен в тюрьму не
гражданским судом, а уставами церкви, я теперь вправе покинуть эту тюрьму,