гладкотесаного потолка волнами прокатывают веселье и клики. Встают,
подымая заздравные чары, приветствуют князя бояре, купцы, житьи и старосты
ремесленных братств Господина Великого Новгорода. Откидывая долгие рукава
опашней, выпрастывают руки в белом тонком полотне, в шелку, в парчовых
наручах и перстнях, тянут чарами ввысь. И лица в улыбках, и
грозно-задорные хмельные взоры - и вс° к нему, для него! А Юрий -
распахнутый, сияющий, солнечный, лучится весь, весь из счастья и светлоты
- кого-то обнимает, с кем-то целуется и пьет. Тут не надо думать, гадая:
как теперя быть и что делать? Тут сами не дураки, подскажут!
скорее исполнитель замыслов, чем творец. Ему, чтобы действовать, нужно
было не задумывать о самом главном. Высшие причины действования были для
Юрия звук пустой. Было родовое: не упустить великий стол из семьи потомков
Невского, - и дрался. Можайск, Коломна, Переяславль - все то было
исполнением или продолжением замыслов Данилы. Даже то, как справиться с
Михайлой Тверским, свалив на него гибель Кончаки, подсказал Юрию Кавгадый.
И теперь, в Новгороде, его ласкают, и дарят, и чествуют, как великого
князя владимирского и новгородского тож (еще Дмитрий не добрался до хана,
и еще ярлык не передан тверским князьям!), и среди пиров и утех шепчут ему
в уши, и он, милостиво соглашаясь, кивает головой: <Свея так Свея! И под
Выборг пойдем, свею выбивать!> И переглядываются, подмигивая, новгородские
вятшие мужи - по-ихнему вышло! На лето назначен поход, и полки великого
князя уже вызваны в Новгород.
песчаную, сплошь в красных сосновых борах, землю Суоми, настигло Юрия
известие о решении хана. Но и здесь, посвистывая и зло узя глаза, не упал
он духом. Про себя крепко-таки ругнул Узбека: <За две тысячи тверского
серебра ярлык отобрать! Хорош родственничек!> Поморщился, вспомнив, что
Кончаки-то нет. <Ну и жадна была на ласки татарка! Не умори ее Кавгадый,
замучила бы вконец!>
на приступы. Взяли окологородье, испустошили всю волость вконец. Крепости,
однако, взять не смогли. Свеи защищались отчаянно. Девятого сентября сняли
осаду и, волоча обозы с добром, потянулись назад.
в Орду сейчас, под первый гнев хана, не было, но ханский посол Ахмыл
натворил, передавали, много пакости по Низовской земле, взял и пограбил
Ярославль, иссек много народу... Идти надо было.
обозом, казной и добром. На подарки псам-бесерменам опять невестимо сколь
серебра утечет! Не дают обрасти добром, стригут и стригут, стервы!
тверичи...
скачущий вроссыпь, облавою, строй вражеской конницы, сумасшедшую рубку,
чьи-то яростные глаза и яростный блеск танцующих в воздухе сабель, помнил
стрелы низко над головой, когда он, пригнувшись, рвал сквозь кусты,
холодный веер водяных брызг, и как плыл, фыркая, конь, и как он, мокрый до
плеч, скакал потом под холодным ветром и только молил Господа об одном:
<Уйти, уйти, уйти!> И ушел, запалив и бросив коня, потеряв весь обоз,
казну и половину дружины. Ушел-таки и, петляя, как заяц, добирался потом
во Псков, куда затем долго еще добирались и добредали его разбежавшиеся
дружинники...
постоянный молчаливый укор, находится мать со скорбным иконописным ликом
русской Богоматери.
трагической и обреченной красою. Тонкий в поясу, широкий - <просторный> -
в плечах, высокий, с прямым долгим носом и легкою кудрявою русой бородкой,
с черно-синими, бездонными, страшными иногда глазами, в которых, даже
когда он смеялся, все стояла спрятанная глубоко-глубоко немая печаль, с
бровями вразлет, с грозным гласом отца, с породистыми узкими ладонями и
долгими материнскими перстами рук (руками этими, почти женскими по
рисунку, он как-то на охоте без труда, сдавив за горло, задушил рысь,
прыгнувшую с дерева к нему на седло). Любил ли он дочерь Гедимина? Мария
изнывала от счастья, даже и глядя на него; и когда он погиб, уже не могла
жить, умерла вскоре. Но и ее временем охватывало отчаяние. Дмитрий был
весь в одной неизбывной мечте. Душа его горела и сгорала одним-единым
огнем: отмстить за отца! И даже мать, сама помогавшая разгореться этому
пламени, пугалась, чуя обреченность сына, ибо жить только гневом нельзя,
не дано живому человеку. Он должен тогда уж погибнуть или погубить. Или и
погубить и погибнуть. Но не жить. Ибо для жизни нужны прощение, забвение и
любовь. (Хоть не хотим мы прощать, и забывать не хотим, и трудно нам
заставить себя полюбить обидящих нас!)
с Юрием. И пока тот беспечно пировал в Новгороде и готовился к войне со
свеей, тверские князья обкладывали его, как волка, загнанного в осок.
Сашка, послал за Кострому. Александр был тоже красив, и высок, и строен, и
соколиной статью и породистым славянским лицом, главное в котором были
гордая прямота и удаль, вряд ли уступал брату. Только он был проще и
живее, и не было обреченной страстности в его ясном, голубом и веселом
взоре. Они все были красавцы, тверские князья, и даже много после, и через
полтора-два столетия не исчезли в тверском княжеском роду эта величавая
стать и открытые породистые лица, прямоносые, крупноглазые, не исчезли ни
смелость, ни удаль, и даже ратный талан нередко являлся в их потомках -
только судьбою обделил их Господь...
красиво, пожалуй. Преизлиха много было бурной скачки и сабельного блеска.
Во всяком случае, захватив казну и обоз, Юрия он упустил.
Перешерстил всю дружину - победители прятались от него по углам.
рухляди, воины! Дети Михаила такого не допускают! Позор! Понимаешь ли ты?
Ах, Сашко, Сашко... И все сначала, все заново теперь...
страшные глаза в одну точку. Юрий - это было теперь уже не из мира людей,
это было зло, которое требовалось уничтожить, чтобы освободить, нет, -
очистить мир. И в том, что Юрий ушел из засады, тоже было нечто зловещее,
какой-то недобрый и грозный знак, быть может, знак того, что зло неизбывно
в мире... Но человек же он! Дмитрий, издрогнув, крепко повел руками по
вискам и щекам. В полутьме покоя, и верно, что-то начинало вроде бы трупно
посвечивать и шевелиться.
не соберешь сил, да и хан не позволит, да и что ему Москва без Юрия!
Москва, где сидит Иван Данилыч, коего он видел только малым дитем, сидит и
тихо показывает зубы, почти уже как владетельный князь, давая понять, что
он не поступится ничем из приобретений Юрия и покойного Данилы: ни
Коломной, ни Можайском, ни тем паче Переяславлем...
псковичам отбить немецкий набег. Впрочем, те справились сами, с помочью
кормленого литовского князя Давида. Летом новгородцы опять перезвали Юрия
к себе. Вместе с ними он ставил город на устье Невы, на Ореховом острову,
и там, приняв свейских послов, заключил наконец столь нужный Новгороду
мир. По нраву пришелся Юрий новгородцам! Шел уже второй год его сидения на
севере, и, с легкой руки Юрия и его стараниями, Владимирская Русь
окончательно распалась на два независимых государства, ибо Великий
Новгород, захватив огромные области Заволочья и простирая руки за Югорский
камень, становился уже не городом и не волостью, а почти империей с
вечевым управлением и советом вятших во главе.
отрядов. Капризно-непостоянный и нерешительный, он как-то терялся от
наглости своего бывшего шурина и уже начинал злобиться на тверских князей,
явно облагодетельствованных им и не желающих без него, Узбека, разрешить
все эти урусутские ссоры и свары. А между тем доброхоты Юрия не дремали
тоже, и <новые люди> Орды, последовательно стремясь к ослаблению
христианской Руси, настраивали хана противу тверских князей.
Куликово поле, а не льстить и не прятаться по углам... Но до поля Куликова
было еще с лихвой пятьдесят лет.
его дружиной, повели его в Заволочье, на Устюг, отчаянно мешавший
новгородским молодцам проходить в Пермскую землю и за Камень, где они
добывали то самое <закамское серебро>, из-за которого велась у Господина
Великого Новгорода бесконечная пря с владимирскими, позже с московскими
князьями, растянувшаяся на целых два столетия.
поклонились Юрию и заключили ряд с Новгородом, уже по весне, по воде - по
Каме, - минуя неподвластное ему Понизовье, где его бдительно стерегли
тверичи, Юрий отправился в Орду.
было произойти, учитывая нрав Узбека и устремления ордынских вельмож. Юрия
не схватили, не заключили в колодки, не пытали и не мучали... К осени ясно
стало, что Дмитрию необходимо, чтобы чего-то добиться, ехать в Орду
самому. Если еще не поздно! Ежели Юрий не вошел опять в милость и доверие
к хану!