разлуки. Первое он написал еще из Москвы и написал точно в каком-то
припадке. Он уведомлял, что обстоятельства так сошлись, что ему никак
нельзя воротиться из Москвы в Петербург, как было проектировано при
разлуке. Во втором письме он спешил известить, что приезжает к нам на днях,
чтоб поскорей обвенчаться с Наташей, что это решено и никакими силами не
может быть остановлено. А между тем по тону всего письма было ясно, что он
в отчаянии, что посторонние влияния уже вполне отяготели над ним и что он
уже сам себе не верил. Он упоминал, между прочим, что Катя - его провидение
и что она одна утешает и поддерживает его. Я с жадностью раскрыл его
теперешнее третье письмо.
неразборчиво, закапано чернилами и слезами. Начиналось тем, что Алеша
отрекался от Наташи и уговаривал ее забыть его. Он силился доказать, что
союз их невозможен, что посторонние, враждебные влияния сильнее всего и
что, наконец, так и должно быть: и он и Наташа вместе будут несчастны,
потому что они неровня. Но он не выдержал и вдруг, бросив свои рассуждения
и доказательства, тут же, прямо, не разорвав и не отбросив первой половины
письма, признавался, что он преступник перед Наташей, что он погибший
человек и не в силах восстать против желаний отца, приехавшего в деревню.
Писал он, что не в силах выразить своих мучений; признавался, между прочим,
что вполне сознает в себе возможность составить счастье Наташи, начинал
вдруг доказывать, что они вполне ровня; с упорством, со злобою опровергал
доводы отца; в отчаянии рисовал картину блаженства всей жизни, которое
готовилось бы им обоим, ему и Наташе, в случае их брака, проклинал себя за
свое малодушие и - прощался навеки! Письмо было написано с мучением; он,
видимо, писал вне себя; у меня навернулись слезы... Наташа подала мне
другое письмо, от Кати. Это письмо пришло в одном конверте с Алешиным, но
особо запечатанное. Катя довольно кратко, в нескольких строках, уведомляла,
что Алеша действительно очень грустит, много плачет и как будто в отчаянии,
даже болен немного, но что она с ним и что он будет счастлив. Между прочим,
Катя силилась растолковать Наташе, чтоб она не подумала, что Алеша так
скоро мог утешиться и что будто грусть его не серьезна. "Он вас не забудет
никогда, - прибавляла Катя, - да и не может забыть никогда, потому что у
него не такое сердце; любит он вас беспредельно, будет всегда любить, так
что если разлюбит вас хоть когда-нибудь, если хоть когда-нибудь перестанет
тосковать при воспоминании о вас, то я сама разлюблю его за это тотчас
же..."
слова. Так было и при первых двух письмах, да и вообще о прошлом мы теперь
избегали говорить, как будто между нами это было условлено. Она страдала
невыносимо, я это видел, но не хотела высказываться даже и передо мной.
После возвращения в родительский дом она три недели вылежала в горячке и
теперь едва оправилась. Мы даже мало говорили и о близкой перемене нашей,
хотя она и знала, что старик получает место и что нам придется скоро
расстаться. Несмотря на то, она до того была ко мне нежна, внимательна, до
того занималась всем, что касалось до меня, во все это время; с таким
настойчивым, упорным вниманием выслушивала все, что я должен был ей
рассказывать о себе, что сначала мне это было даже тяжело: мне казалось,
что она хотела меня вознаградить за прошлое. Но эта тягость быстро исчезла:
я понял, что в ней совсем другое желание, что она просто любит меня, любит
бесконечно, не может жить без меня и не заботиться о всем, что до меня
касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего
брата, как Наташа любила меня. Я очень хорошо знал, что предстоявшая нам
разлука давила ее сердце, что Наташа мучилась; она знала тоже, что и я не
могу без нее жить; но мы об этом не говорили, хотя и подробно разговаривали
о предстоящих событиях...
было сегодня, кажется, незачем, - прибавила она в раздумье, - мог бы и
завтра.
даже тяжело, Ваня. Он, кажется, и во сне только одну меня видит. Я уверена,
что он, кроме того: что со мной, как живу я, о чем теперь думаю? - ни о чем
более и не помышляет. Всякая тоска моя отзывается в нем. Я ведь вижу, как
он неловко иногда старается пересилить себя и показать вид, что обо мне не
тоскует, напускает на себя веселость, старается смеяться и нас смешить.
Маменька тоже в эти минуты сама не своя, и тоже не верит его смеху, и
вздыхает... Такая она неловкая... Прямая душа! - прибавила она со смехом. -
Вот как я получила сегодня письма, ему и понадобилось сейчас убежать, чтоб
не встречаться со мной глазами... Я его больше себя, больше всех на свете
люблю, Ваня, - прибавила она, потупив голову и сжав мою руку, - даже больше
тебя...
что. Она думает, что он до того все это знает (ну там законы и все это),
что всякое дело может обделать. Как ты думаешь, какая у ней теперь мысль
бродит? Ей, про себя, очень больно и жаль, что я не сделалась княгиней. Эта
мысль ей жить не дает, и, кажется, она вполне открылась Маслобоеву. С отцом
она боится говорить об этом и думает: не поможет ли ей в чем-нибудь
Маслобоев, нельзя ли как хоть по законам? Маслобоев, кажется, ей не
противоречит, а она его вином потчует, - прибавила с усмешкой Наташа.
упреком сказала Наташа.
Нелли отдалась ей, наконец, всем своим сердцем. Бедное дитя! Она и не
ждала, что сыщет когда-нибудь таких людей, что найдет столько любви к себе,
и я с радостию видел, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась
для нас всех. Она с каким-то болезненным жаром откликнулась на всеобщую
любовь, которою была окружена, в противоположность всему своему прежнему,
развившему в ней недоверие, злобу и упорство. Впрочем, и теперь Нелли долго
упорствовала, долго намеренно таила от нас слезы примирения, накипавшие в
ней, и, наконец, отдалась нам совсем. Она сильно полюбила Наташу, затем
старика. Я же сделался ей чем-то до того необходимым, что болезнь ее
усиливалась, если я долго не приходил. В последний раз, расставаясь на два
дня, чтоб кончить наконец запущенную мною работу, я должен был много
уговаривать ее... конечно, обиняками. Нелли все еще стыдилась слишком
прямого, слишком беззаветного проявления своего чувства...
было, что она останется навеки в доме Николая Сергеича, а между тем отъезд
приближался, а ей становилось все хуже и хуже. Она заболела с того самого
дня, как мы пришли с ней тогда к старикам, в день примирения их с Наташей.
Впрочем, что ж я? Она и всегда была больна. Болезнь постепенно росла в ней
и прежде, но теперь начала усиливаться с чрезвычайною быстротою. Я не знаю
и не могу определить в точности ее болезни. Припадки, правда, повторялись с
ней несколько чаще прежнего; но, главное, какое-то изнурение и упадок всех
сил, беспрерывное лихорадочное и напряженное состояние - все это довело ее
в последние дни до того, что она уже не вставала с постели. И странно: чем
более одолевала ее болезнь, тем мягче, тем ласковее, тем открытее к нам
становилась Нелли. Три дня тому назад она поймала меня за руку, когда я
проходил мимо ее кроватки, и потянула меня к себе. В комнате никого не
было. Лицо ее было в жару (она ужасно похудела), глаза сверкали огнем. Она
судорожно-страстно потянулась ко мне, и когда я наклонился к ней, она
крепко обхватила мою шею своими смуглыми худенькими ручками и крепко
поцеловала меня, а потом тотчас же потребовала к себе Наташу; я позвал ее;
Нелли непременно хотелось, чтоб Наташа присела к ней на кровать и смотрела
на нее...
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Жюль Верн