Чтение 88–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Живи!

Живи, дурак.

- Следующее.

- Есть!

Последнее. Я ставлю душу. Ну!

Тасуй-ка и сдавай, насмешливый партнер.

Так... Потяну... Еще... Еще одну...

Довольно. Хватит. Перебор.

Черт побери, какое невезенье!

Я рву и комкаю крапленые листы.

Вот так игралось и продулось ты,

Мое шизофреническое поколенье.

- Следующее.

Читаю:

Мир в затемненьи. Черное в окне.

И жизнь моя напоминает мне

Обед, что получаю по талону.

Из милости дарованный обед.

К нему, признаюсь, вкуса нет.

- Следующее.

- "Понять - простить..." Но я не внемлю.

Бог не дал мне тишайших сил.

Я понял все. И не простил

Мою запятнанную землю.

Так не простил бы я жену,

Мне изменившую однажды.

Так не прощаю я войну

С ее неукротимой жаждой.

- Следующее.

- Не хватит ли?

- Читай и не разговаривай.

- Вот эти горькие слова:

Живут писатели в гостинице "Москва",

Окружены официанской службой,

Любовью без любви и дружбою без дружбы.

А чтоб витать под облаками,

Закусывают водку балыками.

- Следующее, - приказывает величайший из стихолюбов.

А ну - со смертью будем храбры!

Ведь все равно возьмет за жабры.

После чего он вытащил из наружного кармана пиджака вечное перо, а из
внутреннего - записную книжку в темносинем переплете, перепоясанную
резинкой.

- Диктуй.

- Все? Подряд?

- Конечно.

Я повиновался.

Он снял резинку, старательно записал стихи и сказал:

- Стало быть: "А ну-со смертью будем храбры... ". Что ж, попробуем.

- Что попробуем?

- Да вот... быть храбрым с ней.

- Не дури, Вася.

Опять перепоясав резинкой книжку, он бережно ее спрятал.

- Представь, мой друг, я только сегодня узнал, что умер Шершеневич.
Где-то у черта на куличках.

- В Барнауле, - подтвердил я. - Он туда эвакуировался из Москвы. Вместе с
Камерным театром.

- Да. Таиров с Алисой его и похоронили.

- Почему "Таиров с Алисой"? Его хоронили все камерники.

Качалов повертел в пальцах вечное перо, как на сцене вертел карандаш,
играя Ведущего в толстовском "Воскресении".

- Алиса сказала: "Бедный Дима ужасно не хотел умирать. Он очень любил
жизнь".

- Да. Очень.

- Я тоже ее очень люблю, - тихо признался Качалов. - И тоже, вероятно,
ужасно не захочу умирать.

Надо было чуть пошутить.

- А тебе, Вася, и не придется. Ты уже бессмертен.

- Ну да, бессмертен! Бессмертны, дружище, только граммофонные пластинки,
которые третьего дня я гнусно наговорил. И голос-то на пластинках будто не
мой, а из пустой бочки. Голос огромной пустой бочки.

Мне это понравилось - "голос бочки".

Василий Иванович в редчайших случаях был доволен собой. "Да нет, друзья
мои, я сегодня паршиво играл", - частенько жаловался он без всякого
кокетства.

Шершеневич не выходил из головы.

- И умер-то он непонятно. От какого-то "милиарного туберкулеза".

Качалов широко развел руками. У него и в жизни были крупные жесты.
Редкие, но крупные.

- Туберкулез и Шершеневич. Не укладывается это в мозгу. Не вяжется одно с
другим.

- Да. Не вяжется, - коротко ответил я.

Мне всегда было стыдно говорить высокие слова. Но иногда хотелось. И
тогда я говорил пышно. Конечно, так, в уме говорил, а не вслух. И сейчас
захотелось поговорить пышно. И я произнес в уме: "Шершеневич был похож на
свой портрет, высеченный из камня. На портрет в римском стиле императорской
эпохи".

- Туберкулез и... Шершеневич! - повторил Качалов.

Он любил повторять слова, фразы. Думается, это было в актерской природе -
от привычной работы над ролью.

- Шершеневич умер от туберкулеза. Черт знает что!

- Лечили от одного, - сказал я, - а умер он от другого.

- Неужели? Вот негодяи!

- Это частенько случается. Лечат, скажем, от вирусного гриппа,
оказывается рак. Диму лечили от тифа, а умер он от милиарного!

- Эскулапы!.. А знаешь, мой друг, чем теперь меня спасают? - усмехнулся
Качалов. - Мочой беременной женщины.

- Ого!

- В задницу эту мочу каждый день впрыскивают.

- От какой же болезни?

- От всех сразу.

И он назвал имя модного врача, который в те годы лечил этим могучим
средством самых знаменитых в Москве людей.

- Вот шарлатан! - воскликнул я.

- Ну да.

- Для чего же, Вася, ты позволяешь дурачить себя?

- А я, видишь ли, друг мой, люблю шарлатанов. Я их и в театре люблю.

Он не назвал имен, но я сразу понял, в чей огород камушек.

- И в жизни люблю шарлатанов. Они талантливые. А вот всякие там
академики...

Качалов махнул рукой.

- До революции у врачей одно верное средство было. Здорово помогало!

- Какое ж это?

- Сюртук! Придет эдакий важный дядя в черном сюртуке ниже колен, от
хорошего портного...

Я грустно улыбнулся, вспомнив врача, который лечил покойную маму.

- Придет, пощупает пульс с серьезной рожей. И сразу тебе лучше. Даже
температура у меня спадала. Честное слово! От этих сюртуков я и при
воспалении легких быстро выздоравливал. Не то что теперь. То и дело по
месяцу и больше в Кремлевке валяюсь.

Он снова завертел в пальцах вечное перо:

- Стало быть, друг мой...

Испугавшись, что гость опять процитирует мое злосчастное двустишие, я
попытался перевести разговор:

- В двадцатых годах Шершеневич работал вместе с Таировым. Ведал у него в
театре литературой. И на приемных экзаменах в студию сидел по левую руку от
Александра Яковлевича. Экзаменующиеся мальчики и девочки с косичками это
сразу учли: "Имеет-де вес..."

- Еще бы! Они смекалистые, эти мальчики и девочки.

- И вот все, как один, - сказал я, - перед экзаменационным столом читали
нараспев:

Другим надо славы, серебряных ложечек,

Другим стоит много слез, -

А мне бы только любви немножечко

Да десятка два папирос...

Василий Иванович тут же продолжил своим зачаровывающим голосом знаменитое
стихотворение Шершеневича:

А мне бы только любви вот столечко,

Без истерик, без клятв, без тревог,

Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку

Обсосать с головы до ног.

Ах, Шершеневич, Шершеневич!..

И мы оба с нежностью посмеялись над лирикой тех неповторимых лет.

После чего Качалов вскинул правую бровь. Так была она вскинута у него в
"Анатэме" Леонида Андреева. Эту роль он играл "потрясающе! ", как говорят
нынешние театралы. Качаловская "Анатэма" живет и поныне в моем воображении.
Живет прочно. Словно с этим хозяином преисподней я знаком ближайшим образом.
Даже лучше, чем со Спасителем Леонардо из "Тайной вечери".

- А какой был блестящий оратор Вадим Габриэлевич! - сказал Качалов.

- Ото!