Чтение 88–й страницы книги ~Санго из Чегема книга1~

Она была в те времена чуть ли не единственной женщиной, которая
посещала колхозные собрания, и притом вполне добровольно.

Бывало, принарядится, выйдет на верхнечегемскую дорогу, поджидая идущих
сзади или, наоборот, громко окликая идущих впереди, чтобы ее подождали, а
другие чегемские женщины смотрят на нее со дворов и бормочут что-нибудь
вроде того что: "Иди, иди... Там тебе сделают мальчика..."

Так жила тетя Маша со своими богатырскими дочерями -- бедно, вольно,
неряшливо. Дети и сама она питались чем попало, но могучая природа брала
свое, и все они выглядели румяными, сильными, довольными.

И каждый день, особенно в плохую погоду, в затянувшийся полуденный
перерыв во дворе играл патефон, доедали последние персики и начинали есть
первую вареную кукурузу.

Пастушеский волкодав, оставленный хозяином дома в качестве мужской
защиты, после появления патефона сбитый с толку обилием приходящих и
уходящих людей, вообще перестал лаять и почти целыми днями сидел под домом,
стоявшим на высоких сваях, и тоскливо следил оттуда за происходящим во
дворе.

Между прочим, собака эта так и не смогла привыкнуть к патефону. Первый
раз, услышав голос Большеусого, она вдруг зарычала и приблизилась к тени
лавровишни, где стоял патефон. Она несколько раз недоуменно полаяла на его
голос и тут, словно поняв, кому этот голос принадлежит, на глазах у всех она
поджала хвост и, словно огрызаясь на ходу, повернулась и убежала в
кукурузник. Оттуда она долго продолжала лаять и возвратилась домой только к
вечеру, когда все разошлись.

-- Знает, кого бояться, чувствует время, в котором стоим, -- говорили
чегемцы, цокая языками и поглядывая друг на друга с намеком на вещие
способности животного.

("Эх, время, в котором стоим", -- вообще любят говорить чегемцы по
всякому поводу, и выражение это, в зависимости от того, как его произносить,
имеет множество оттенков, выражающих разную степень безнадежности. При всех
оттенках само время неизменно рассматривается, вернее сказать, ощущается,
как стихия текучая, но не подвластная нам, и не в нашей воле войти в него
или выйти, мы можем в нем, как в потоке, стоять и ждать -- то ли поток
усилится и покроет нас с головой, то ли вдруг исчезнет под подошвами ног.)

Со временем собака попривыкла к голосу патефона и уже обычно даже не
лаяла и не рычала на него, а просто, если он заставал ее во дворе, тихо
вставала и уходила под дом.

Смешная тонкость ее поведения (разумеется, не оставшаяся незамеченной
чегемцами) заключалась в том, что она уходила не тогда, когда патефон
выносили из дому и устраивались с ним в тени лавровишни, и даже не тогда,
когда ставили пластинку, а лишь тогда, когда, поставив пластинку, начинали
крутить ручку. Тут она лениво вставала, брела под дом и там, брякнувшись в
прохладную пыль, с сонной скорбью следила за тем, что происходит под
лавровишней.

В то лето в доме у тети Маши стал появляться молодой парень из соседней
деревни. Звали его Баграт. Был он по происхождению наполовину лаз,
наполовину абхазец. Многими чегемцами было замечено, что парень этот своими
глубоко запавшими глазами и большими часами кировского завода на широком
запястье, носимыми поверх рукава рубахи, сильно смущает девушек округи.

Часов тогда в Чегеме ни у кого не было, ни стенных (солнце заменяло
стенные часы), ни ручных. Ручные часы были только у председателей колхоза и
сельсовета, и, бывало, во время затянувшегося собрания они вдруг начинали
сверять часы, подгоняя вперед или, наоборот, отгоняя назад стрелки на
циферблате, при этом переговариваясь почему-то всегда по-русски, что
придавало их словам и действиям некий кабалистический оттенок и еще раз
убеждало чегемцев, что эти люди как раз и держат в своих руках то самое
время, в котором стоим.

Кстати говоря, кроме часов в те годы, как знак власти, начинали входить
в моду чесучовые кителя. Так что некоторые чегемцы, как и жители других сел,
стали шить себе эти самые кителя, чтобы на свадьбах или похоронах в чужих
селах для незнакомых людей сходить за незнакомого начальника и тем самым
занимать лучшие места за свадебными и поминальными столами.

В первое время, когда стали появляться эти кителя-самозванцы с липовой
идеологической подкладкой, истинные начальники то и дело окидывали их
недоуменно-подозрительными взглядами, которые вскоре сменились взглядами
презрительными, что нисколько не смущало чесучовых самозванцев. В самом
деле, запретить было невозможно, потому что чесучовые кителя были только
неофициальным признаком официального положения.

В конце концов, как говорится, жизнь учит всему. Истинные начальники в
истинных чесучовых кителях придумали приходить или приезжать к поминальным и
праздничным пиршествам с хорошим опозданием и этим сдвигом, солидной паузой,
очистительным пробелом во времени отгораживаться от своих несносных
двойников.

Правда, уже в наше время, когда начальство на поминальные и праздничные
пиршества запросто приезжает на служебных машинах, эти проклятые подражатели
опять-таки приспособились к обстоятельствам. Например, какой-нибудь
лавочник, имеющий свою "Волгу", будучи приглашенным на такое пиршество,
думаете, просто садится в свою машину и приезжает? Черта с два! Нет, он,
видите ли, нанимает шофера, чаще всего таксиста, свободного в тот день от
работы, и приезжает, солидно скучая рядом со своим шофером. Поди пойми,
лавочник он или начальник, если там человек пятьсот, а то и тыщи собрались.
Иногда этот же лавочник, поигрывающий в начальника, в самый разгар пиршества
вдруг подзывает кого-нибудь из обслуживающих столы и спрашивает у него якобы
вполголоса:

-- Моего шофера не забыли покормить?

-- Нет, что вы, -- отвечают ему, -- он сидит вон в том углу рядом с
шофером секретаря райкома.

-- Ладно, -- кивает он, -- только ради бога вина не давайте...

Сидящие вокруг прислушиваются, чтобы из этого маленького диалога
что-нибудь узнать о таинственном соседе и, конечно, узнают ровно столько,
сколько надо самому соседу.

Но мы, кажется, слишком отвлеклись от парня, что своими запавшими
глазами и часами кировского завода на руке вызывал смутные приятные мечтания
у чегемских девушек. Нет, он и без часов был в самом деле хорош. Среднего
роста, широкоплечий, стройного сложения, он, к уважительному удивлению
чегемцев, обладал необычайной физической силой.

Впервые замеченный всеми, он этой весной появился у тети Маши и
предложил ей за два пуда кукурузы вспахать ее приусадебный участок. Тетя
Маша с радостью согласилась. Она послала к Хабугу одну из своих дочерей,
чтобы тот одолжил им своих быков. Быки были пригнаны, и парень этот в два
дня, работая с восхода до заката, вспахал ее участок.

Получив свой мешок кукурузы, он надел на руку часы, перекинул мешок
через плечо и молча удалился в свою деревню, сопровождаемый ласковыми
благодарностями тети Маши.

-- Чертов сын, -- сказал старый Хабуг, осмотрев его работу и отгоняя
своих быков домой, -- моих быков замордовал.

С неделю после ухода молодого пахаря в доме тети Маши стоял могучий
запах мужского пота, в который с удовольствием внюхивалась она сама и все ее
дочери.

-- Ах, молодчина, -- вздыхая, вспоминала тетя Маша, -- мне бы такого.

Было решительно непонятно, что она имеет в виду: мужа, сына или зятя.
Дело в том, что родственники и соседи, гадая, чего это он вздумал вспахать
за такую смехотворную плату ее участок, пришли к выводу, что ему
приглянулась одна из ее миловидных великанш, а именно Лена. Ей он отдавал
часы во время работы, а во время отдыха научил узнавать время, не
подглядывая за солнцем. Она и в самом деле научилась узнавать время по
часам, но потом опять забыла и снова перешла на солнце. Тете Маше такое
предположение было приятно, хотя Лена казалась ей чересчур рослой для этого
парня. Она была на голову выше его и, судя по всему, не собиралась
останавливаться в росте -- ведь ей было всего восемнадцать лет.

И вот он стал появляться у тети Маши. То сам зайдет, то снизу окликнут
его, когда он, бывало, проходил по верхнечегемской дороге, и он, срезая
расстояние, прямо по осыпям косогора загремит вниз.

Во всех играх, которые затевали чегемские ребята, будь то толкание
камня, игра в мяч (абхазский регби) или борьба, он всегда выходил первым.
Всеми как-то сразу было принято, что с ним состязаться невозможно, и только
Чунка, двоюродный брат Тали, юный гигант, бешено ревновавший к успехам этого
чужеродца, не мог с этим примириться.

Иногда ему кое в чем удавалось сравняться с Багратом. Так, однажды ему
удалось остановить Баграта, когда тот, расшвыривая людей, мчался с мячом к
воротам противника. Чунка в прыжке схватил его за пояс и, бороздя носками
сильных волочащихся ног зеленый двор тети Маши, сумел остановить его.

В другой раз ему удалось поднять пятипудового пастуха Харлампо,
которого держал у себя дома Хабуг. В это время года Харлампо, бродя с козами
в окрестностях Чегема и поедая несметное количество созревающих грецких
орехов, прибавлял в весе целый пуд, и обычно в это время года его уже никто
не мог вытянуть наверх. А в начале лета его многие чегемские ребята
поднимали, но не сейчас, когда он целыми днями лопал грецкие орехи и
потолстел на целый пуд.

Обычно поднятие живого веса чегемцы производят таким образом. Человек,
который собирается подымать другого человека, ложится на траву. Рядом с ним
садится на корточки тот, кого поднимают, и, обхватив бедра, крепко сцепляет
руки. Тот, который подымает его, продевает свою руку под его руку и изо всех
сил сжимает предплечье другой руки. Потом, помогая себе другой рукой, он
взваливает его себе на грудь, выпрямляет руку, держащую вес, и с этого
мгновенья он уже ничем не должен ей помогать. Задача состоит в том, чтобы,
больше не прикасаясь к грузу, без посторонней помощи встать на ноги.

Почему-то для этой цели чаще всего употребляли пастуха Харлампо. То ли
потому, что он был маленький, сбитый и потому удобный для поднятия, то ли
потому, что он никогда не жаловался, если поднимающий, не выдержав