Чтение 88–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

-- Слушай, -- говорю, -- ты видишь, майор оказался лучше, чем мы
думали. Раз до сих пор не капнул, значит, пронесло. Я же вижу, ты не в своей
тарелке. Ты же гробанешься с таким настроением!

-- Ну и что, -- говорит, -- неужели ребята, которых мы потеряли, были
хуже, чем мы с тобой?

Ну, думаю, вон куда поплыл. Но виду не показываю. Мы, фронтовики, такие
разговоры не любили. Если летчик начинает грустить и клевать носом -- того и
жди: заштопорит.

-- Конечно, нет, -- говорю, -- но война кончается. Глупо погибнуть по
своей вине.

Вдруг он сморщился, как от невыносимой боли, и говорит:

-- Кстати, можешь больше не врать про мою болезнь. По-моему, я ее видел
сегодня в поселке, и она меня видела.

-- Хватит ерундить, -- говорю, -- пошли сегодня вечером, она же усохла
вся, как стебелек.

-- Нет, -- говорит, -- я не пойду.

Теперь уже самолюбие и всякое такое мешает. Он очень гордый парень был
и в воздухе никому спуска не давал, но и мандраж этот перед начальством у
него был. Это типично русская болезнь, хотя, конечно, не только русские ею
болеют.

И вот я в тот вечер опять прихожу к девушкам со всякой едой и выпивкой.
Подымаюсь наверх и не обращаю внимания на то, что нет большого зеркала,
стоявшего в передней. Захожу в комнату, где мы обычно веселились, и вижу,
обе сестрички бросаются ко мне. Но моя Катя как бешеная, а у Греточки личико
так и полыхает радостью. У меня мелькнуло в голове, что Алексей днем без
меня все-таки зашел.

-- Майор ист диб! -- кричит Катя, то есть вор, и показывает на комнату.
-- Майор цап-царап! Аллес цап-царап!

-- Я, я, -- восторженно добавляет Греточка, показывая на голую комнату
-- ни венских стульев, ни дивана, ни шкафа, ни гобелена на стене, -- один
только стол, -- майор ист диб! Майор ист нихт гестапо! Заге Алеша! Заге
Алеша!

Значит, скажи Алеше.

-- Это возмутительно! -- кричит старик. -- Цап-царап домхен
антифашистик!

Сейчас это звучит смешно, а тогда я впервые почувствовал, что кровь в
моих жилах от стыда загустела и остановилась. Конечно, грабили многие, и мы
об этом прекрасно знали. Но одно дело, когда ты знаешь этих людей, да еще
связан с женщиной, которая рассчитывала на твою защиту. Никогда в жизни я не
испытывал такого стыда.

А главное, Греточка -- вся рассиялась, глаза лучатся, невозможно
смотреть. Она решила, что раз майор обчистил их дом, значит, он не может
быть энкаведешником, а раз так, Алеше нечего бояться. Как объяснить ей, что
все сложней, хотя майор и в самом деле был штабистом.

Так вот, значит, почему он шнырял в три часа ночи на мотоцикле:
смотрел, где что лежит. Только поэтому и не накапал на нас.

Я сказал Грете, что обо всем расскажу Алеше, и старику соврал, что буду
жаловаться на майора. Надо же было их как-нибудь успокоить. Девушки
притащили откуда-то колченогие стулья, мы поужинали, и я со стариком крепко
выпил.

На следующий день я все рассказал Алексею и вижу: он немного ожил.

-- Хорошо, -- говорит, -- завтра пойдем попрощаемся. Кажется, на днях
нас перебазируют.

Но мы так и не попрощались с нашими девушками. Нас перебазировали в ту
же ночь. Новый аэродром находился в двухстах километрах от этого местечка.

Алексей все еще плохо выглядел, и меня не покидало предчувствие, что он
должен погибнуть. И я, честное слово, облегченно вздохнул в тот день, когда
его ранило. Рана была нетяжелая, и вскоре его отправили в госпиталь, в
Россию.

На этот раз мы жили в небольшом городке. Однажды с ребятами вышли из
кафе и поджидаем у входа товарища, который там замешкался.

-- Кемал, -- говорит один из ребят, -- эта немочка с тебя глаз не
сводит..

Я оглянулся, смотрю, шагах в пятнадцати от нас стоит немочка, приятная
такая с виду, и в самом деле мне улыбается. Ясно, что мне. Я, конечно,
слегка подшофе, тоже улыбаюсь ей как дурак, и подхожу познакомиться.

Господи, это же Катя! Как это я ее сразу не узнал! Сейчас она была в
пальто, в шапке, а я ее никогда такой не видел. Оказывается, она меня
искала!

Ну, я прощаюсь с ребятами и снова захожу в кафе.

-- Как Грета? -- спрашиваю.

-- О, Грета трауриг, -- вздыхает она и качает головой.

Я объяснил ей, что Алеша ранен и отправлен в тыл. Мы переночевали в
квартире у женщины, где она остановилась. Ночью она несколько раз плакала,
вздыхала и повторяла:

-- Шикзаль...

Значит, судьба. Я почувствовал, что она хочет что-то сказать, но не
решается. Утром, когда мы встали, она сказала, что беременна. Смотрит
исподлобья своими внимательными, умными глазками и спрашивает:

-- Киндер?

Ну что я мог ей ответить?! Разве можно ей объяснить, что это посложнее,
чем выгнать майора?!

-- Найн, -- отрезаю, и она опустила голову.

В тот же день мы расстались, и я ее больше никогда не видел. А с
Алексеем мы увиделись через тридцать лет в Новгороде на встрече ветеранов
нашего полка.

Мы все, приехавшие со всех концов страны ветераны, остановились в одной
гостинице, где в тот вечер предстоял банкет во главе с нашим бывшим
командиром полка, теперь генералом. Все это время я ничего об Алексее не
знал, даже не знал, жив ли он.

Заняв номер, спустился к администратору и спросил у него -- не приехал
ли Алексей Старостин? Он посмотрел в свою книгу и кивнул: да, приехал, живет
в таком-то номере.

Подымаюсь к нему, примерно часа за два до банкета. Смотрю: елки-палки,
что время делает с нами! Разве я когда-нибудь узнал бы в этом облысевшем,
как и я, человеке того молодого, как звон, красавца летчика в далеком
военном году, обламывавшего ветки прусской рябины в красных кистях! А он
смотрит на меня и, конечно, не узнает: мол, что от меня хочет этот лысый
толстяк? Я расхохотался, и тут он меня узнал.

-- А-а-а, -- говорит, -- Кемал! Только зубастая пасть и осталась!

Ну, мы обнялись, поцеловались, и я его повел в свой номер. Я с собой
привез хорошую "изабеллу". Сидим пьем, вспоминаем минувшие дни. И конечно,
вспоминаем наших немочек.

-- Ах, Греточка! -- говорит он, вздыхая. -- Ты даже не представляешь,
что это было для меня! Ты не представляешь, Кемал! Я потом демобилизовался,
женился, летал на пассажирских, у меня, как и у тебя, двое взрослых детей.
Сейчас работаю начальником диспетчерской службы, пользуюсь уважением и у
райкома и у товарищей, а как подумаю, диву даюсь. Помнишь, у Есенина: "Жизнь
моя, иль ты приснилась мне!" Кажется, там, в Восточной Пруссии, в двадцать
четыре года закончилась моя жизнь, а все остальное -- какой-то странный,
затянувшийся эпилог! Ты понимаешь это, Кемал?

И надо же, бедный мой Алексей прослезился. Ну, я его, конечно,
успокоил, и тут он вдруг заторопился на банкет.

-- Да брось ты, Алеша, -- говорю, -- посидим часок вдвоем. Наши места
никто не займет, а они теперь на всю ночь засели.

-- Ну что ты, Кемал, -- говорит, -- пойдем. В двадцать ноль-ноль
генерал будет открывать торжественную встречу. Неудобно, пошли!

Ну что ты ему скажешь? Пошли. Такой он был человек, а летчик был
первоклассный, в воздухе ни хрена не боялся!

На этом Кемал закончил свой рассказ и оглядел застольцев, медленно
переводя взгляд с одного на другого.

-- Слава богу, кончил, -- сказал дядя Сандро, -- еще бы немножко, и мы
бы заговорили по-немецки!

Все рассмеялись, а князь разлил коньяк по рюмкам и сказал:

-- И по работе он не так уж далеко ушел от тебя.

-- Да, -- сказал Кемал, -- начальник диспетчерской службы, особой
карьеры не сделал.

-- Он не должен был бросать эту девушку, пока их не перевели в другое
место, -- сказал дядя Сандро и, чуть подумав, добавил: -- А ты понял, почему
он в последний раз согласился прийти попрощаться с ней?

-- Ясно, почему, -- ответил Кемал, -- он понял, что майор на нас не
накапал и, значит, за нами никто не следит.

-- Дурачок, -- в тон ему отозвался дядя Сандро, -- твой же рассказ я
тебе должен объяснять. Когда он согласился пойти попрощаться со своей
девушкой, он уже знал, что в ту же ночь вас переведут в другое место.

-- Нет, -- засмеялся Кемал, -- такие вещи держали в строгой
секретности.

-- Как нет, когда да! -- возразил дядя Сандро. -- Я же лучше знаю! Он
вертелся возле начальства, и кто-то ему тихо сказал.

-- Оставьте человека! -- вступился за него князь, подымая рюмку. -- Он,
бедняга, и так наказан судьбой. Лучше выпьем за Кемала, угостившего нас
хорошим фронтовым рассказом.

-- Кто чем угощает, а Кемал рассказом, -- уточнил дядя Сандро,
насмешливо поглядывая на Кемала, -- отбивает хлеб у своего дяди. Только
"кар" нам больше не надо!

-- А мне жалко этого человека, -- сказал маленький Хачик, -- бедный,
любил... Потому плакал... Если б не любил, не плакал...

-- Да нет, -- начал Кемал возражать, но, неожиданно замолкнув, сунул
палец в ухо и стал с нескрываемым наслаждением прочищать его. Движения
Кемала напоминали движения человека, пахтающего масло, или водопроводчика,