отзвука этой славы не достигло сторожки Фошлевана; он продолжал прививать,
полоть, прикрывать от холода грядки, не подозревая о своих высоких
достоинствах и о своей святости. Он столько же знал о собственной славе,
сколько знает о своей дургемский или сюррейский бык, изображение которого
красуется в Illustrated London News {"Лондонские иллюстрированные новости"
(англ.).} с подписью: "Бык, получивший первый приз на выставке рогатого
скота".
Глава девятая. ЖИЗНЬ В ЗАТОЧЕНИИ
естественно. Но, ничего не зная, она ничего не могла рассказать, а если б и
знала, все равно бы никому не сказала. Ничто так не приучает детей к
молчанию, как несчастье, - мы уже об этом говорили. Козетта так много
страдала, что боялась всего, даже говорить, даже дышать. Как часто из-за
одного только слова на нее обрушивалась страшная лавина! Она понемногу
начала приходить в себя лишь с тех пор, как попала к Жану Вальжану. С
монастырем она освоилась довольно быстро. Тосковала только по Катерине, но
говорить об этом не осмеливалась. Как-то раз она все же сказала Жану
Вальжану: "Если бы я знала, отец, то взяла бы ее с собой".
пансионерки. Жану Вальжану удалось упросить, чтобы ему отдали снятую ею
одежду. Это был тот самый траурный наряд, в который он переодел ее, когда
увел из харчевни Тенардье. Она его еще не совсем износила. Жан Вальжан запер
это старое платьице вместе с ее шерстяными чулками и башмачками в
чемоданчик, который умудрился себе раздобыть, и все пересыпал камфорой и
благовонными веществами, распространенными в монастырях. Чемодан он поставил
на стул возле своей кровати, а ключ от него носил с собой. "Отец! Что это за
ящик, который так хорошо пахнет?" - как-то спросила его Козетта.
которой он не подозревал, был вознагражден за свое доброе дело: во-первых,
он был счастлив, что оно удалось, а во-вторых, у него намного убавилось
работы благодаря помощнику. Наконец, питая пристрастие к табаку, он теперь
мог нюхать его втрое чаще и с гораздо большим наслаждением, так как платил
за него г-н Мадлен.
Фован".
бы в конце концов заметили, что всякий раз, когда приходилось выходить за
пределы монастыря по делам садоводства, то шел дряхлый, хворый, хромой
Фошлеван - старший, а другой никогда не выходил. Потому ли, что взор,
устремленный к богу. не умеет шпионить, потому ли, что монахини были заняты
главным образом тем, что следили друг за другом, но только они не обращали
на это внимания.
показывался. Жавер целый месяц наблюдал за кварталом.
четыре стены представляли для него вселенную. Здесь он мог видеть небо, -
этого было достаточно для душевного спокойствия, - и Козетту -этого было
достаточно для его счастья.
домишке, сколоченном из строительных отходов и еще существовавшем в 1845
году, было, как известно, три совершенно пустые, с голыми стенами, комнаты.
Самую большую Фошлеван отдал, несмотря на упорное, но тщетное сопротивление
Жана Вальжана, г-ну Мадлену. Стена этой комнаты, помимо двух гвоздей,
предназначенных для наколенника и корзины, украшена была висевшим над
камином роялистским кредитным билетом 1793 года, изображение которого мы
здесь приводим:
КАТОЛИЧЕСКАЯ
умершим в монастыре старым шуаном, которого заместил Фошлеван.
он работал подрезальщиком деревьев и охотно взялся снова за садоводство.
Вспомним, что он знал множество разнообразных способов и секретов ухода за
растениями. Он ими воспользовался. Почти все деревья в саду одичали; он
привил их, и они опять стали приносить чудесные плоды.
всегда мрачны, а он приветлив, и девочка обожала его. В определенный час она
прибегала в сторожку. С ее приходом здесь воцарялся рай. Жан Вальжан
расцветал, чувствуя, что его счастье растет от того счастья, которое он дает
Козетте. Радость, доставляемая нами другому, пленяет тем, что она не только
не бледнеет, как всякий отблеск, но возвращается к нам еще более яркой. В
рекреационные часы Жан Вальжан издали смотрел на игры и беготню Козетты и
отличал ее смех от смеха других детей.
это солнце: оно прогоняет с человеческого лица зиму.
по-детски нежный, и она мило болтала.
окна ее класса, а по ночам вставал, чтобы поглядеть на окна ее дортуара.
и завершить в Жане Вальжане тот переворот, доброе начало которому положил
епископ. Не подлежит сомнению, что одной из своих сторон добродетель
соприкасается с гордыней. Их связывает мост, построенный дьяволом. Быть
может, Жан Вальжан бессознательно был уже близок именно к этой стороне и к
этому мосту, когда провидение забросило его в монастырь Малый Пикпюс. Пока
он сравнивал себя только с епископом, он чувствовал себя недостойным и был
полон смирения; но с некоторых пор он начал сравнивать себя с другими
людьми, и в нем пробуждалась гордость. Кто знает? Быть может, он незаметно
для себя научился бы вновь ненавидеть.
то время, которое можно назвать зарею его жизни, и позже, еще совсем
недавно, он видел другое место, - отвратительное, ужасное место, суровость
которого всегда казалась ему несправедливостью правосудия, беззаконием
закона. Ныне после каторги перед ним предстал монастырь, и, размышляя о том,
что он жил жизнью каторги, а теперь стал как бы наблюдателем монастырской
жизни, он с мучительной тоской мысленно сравнивал их.
бесконечной винтовой лестнице, погружался в пучину раздумья.
зарей, они трудились до поздней ночи; им почти не оставалось времени для
сна; они спали на походных кроватях с тюфяками не больше чем в два пальца
толщиной, в помещениях, отапливаемых только в самые жестокие морозы; на них
были отвратительные красные куртки; из милости им позволяли надевать
холщовые панталоны в сильную жару и шерстяные блузы в сильные холода; они
пили вино и ели мясо только в те дни, когда отправлялись на особенно тяжелые
работы. Утратив свои имена, обозначенные лишь номером и как бы превращенные
в цифры, они жили не поднимая глаз, не повышая голоса, обритые, под палкой,
заклейменные позором.
глазами.
повышая голоса; их уделом был не позор, но насмешки; их спины не были избиты
палками, зато плечи истерзаны бичеванием. Их имена были тоже утрачены для
мира; у них были только строгие прозвища. Они никогда не ели мяса, не пили
вина; часто ничего не ели до самого вечера; на них были не красные куртки, а
шерстяные черные саваны, слишком тяжелые для лета, слишком легкие для зимы,
и они не имели права ничего убавить в своей одежде и ничего к ней прибавить;
у них не было даже в запасе, на случай холода, ни холщовой одежды, ни
шерстяного верхнего платья, полгода они носили грубые шерстяные сорочки, от
которых их лихорадило. Они жили не в помещениях, которые все же отапливались
в жестокие морозы, а в кельях, где никогда не разводили огня; они спали не
на тюфяках толщиной в два пальца, а на соломе. Наконец, им не оставляли
времени для сна; каждую ночь, когда, закончив дневные труды, они,
изнеможенные, кое-как согревшись, начинали дремать, им надо было прерывать
первый свой сон, чтобы молиться, преклонив колена, на каменном полу холодной
темной молельни.
часов подряд на каменных плитах пола или лежать, распростершись ниц,
раскинув руки крестом.
Володихин Дмитрий
Максимов Альберт
Куликов Роман
Березин Федор
Орлов Алекс
Мурич Виктор