Чтение 89–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

- Написал жене?

- Да, товарищ комбат. - Голос Заева был тверд, он без заискивания, без
робости смотрел прямо мне в глаза. - Написал, что одна позорная минута
сгубила мою жизнь. Одна минута! И за эту минуту расплачиваюсь честным
именем и жизнью. Написал, что буду расстрелян перед строем. Написал, чтобы
поберегла сына, не говорила ему правды. Мальчик должен быть уверен, что
отец погиб в бою.

- Хорошо. Садитесь. Рахимов, дайте Заеву конверт.

Заев сел, вложил письмо в конверт, надписал адрес.

- Заклейте, я ваше письмо читать не буду.

Заев заклеил конверт, передал мне. Я сказал:

- Рахимов, берите бумагу. Пишите: "В Военный трибунал дивизии.
Препровождаю вам арестованного мною бывшего командира второй роты моего
батальона Заева. В бою 30 октября сего года близ деревни Быки Заев позорно
бежал и увлек с собой в бегство часть роты. Став предателем, изменником
Родины, он заслуживает единственной кары - расстрела перед строем. Прошу
трибунал рассмотреть преступление Заева и прислать его ко мне с приговором
суда, чтобы расстрелять перед строем батальона". Написали?

- Да, товарищ комбат.

Я взял бумагу, перечел, обозначил дату, расписался.

С этой бумагой Заев был направлен под конвоем в трибунал дивизии.

16. ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПРИЕЗЖАЛ?

На следующий день после обеда к нам неожиданно приехал Панфилов.

Выполняя задание генерала, я писал историю боев батальона. Заботами
Рахимова и Синченко для меня был устроен рабочий уголок на хозяйской
половине - в тишине, в тепле. Неведомо откуда появившийся маленький стол с
письменным прибором удобно приткнулся к окну. Хозяин и хозяйка старались
меня не беспокоить, я их почти не замечал. На столе росла горка исписанных
мною листов.

Погруженный в работу, я услышал стук подков по звонкой, прихваченной
морозом земле. У крыльца топот оборвался.

В сенях послышались шаги. Дверь отворилась. Пораженный, я увидел
генерала. Нащипанные морозом, его смуглые щеки раскраснелись, квадратики
усов заиндевели. Он был одет в длинный, по колени, добротный нагольный
полушубок, перехваченный а талии ремнем. Овчина у ворота и на плечах
собралась складочками, облегая впалую грудь.

Я встал навстречу гостю, хотел доложить, но Панфилов с улыбкой протянул
мне руку.

- Пустите погреться?

Достав носовой платок, он вытер усы, снял полушубок и ушанку,
поздоровался с хозяйкой. Она спросила:

- Чайку выпьете? Самовар поставить?

- А что же? Не откажусь.

Хозяйка вышла с самоваром.

- Как дела, товарищ Момыш-Улы? Помыли батальон? Баньку организовали?

- Да, товарищ генерал.

- Как материальное снабжение? Сапоги чините? Сапожный товар есть?
Теплые фуфайки прибыли?

- Нет, товарищ генерал, фуфайки еще не получили.

- Эк они, наши интенданты, тянут... Если вам завтра доведется побывать
по делам в Строкове, вы на них нагряньте. Надевайте шашку и нагряньте.

В деревне Строково, как мне было известно, расположились разные тыловые
отделы дивизии. Еще несколько вопросов Панфилова тоже касались солдатского
житья-бытья. Потом он спросил:

- Как подвигается описание боев?

- Подвигается, товарищ генерал. Как раз этим занимаюсь.

- А ну, прочтите, прочтите, что написали.

В эту минуту со двора вошел с вязанкой дров совсем седой, но еще
крепкий хозяин. Свалив у печи поленья, он поклонился генералу.

Панфилов встал, протянул руку. Старик посмотрел на свою - загрубелую, в
черных въевшихся пятнах древесной смолы.

- Грязновата, - с сомнением сказал он.

Панфилов пожал старику руку.

- Рабочая грязь не грязная. Часом, не из лесорубов?

- Пильщик... Окрест во всех домах моей работы доски. Ежели попросят, и
теперь еще хожу, занимаюсь распиловкой.

- Добре... Послужили и в солдатах?

- Так точно... Служил, товарищ... не знаю, как вас величать...

- Иван Васильевич. А вас?

- Значит, тезки... Меня Иван Петрович.

- Может, присядете с нами, Иван Петрович? Вот командир батальона
почитает про бои. А мы, старые солдаты, послушаем, покритикуем.

- Оно можно бы... Но уж другим разом. Сейчас занимайтесь сами. Иной раз
глядишь: человек все пишет, пишет... А не знаешь, что там у него: небыль
или быль.

Расправив свою шишковатую ладонь, хозяин добавил:

- Быль - что смола, а небыль - что вода.

Перекинув через плечо веревку, которой были обвязаны дрова, он пошел к
порогу.

Генерал сказал:

- А почаевать с нами придете?

- Чайку выпью... Шумните...

- Интересный, кажись, у вас хозяин, - протянул Панфилов, когда за
старым пильщиком закрылась дверь. - Не правда ли? А?

Я не ответил. Не хотелось признаваться, что я ничего не знал о своем
хозяине, ни разу с ним не потолковал. Панфилов, несомненно, уловил мое
замешательство, но ничем этого не показал.

- Читайте же, товарищ Момыш-Улы... Бои на дорогах, ваши первые
спиральки... Об этом у вас уже написано?

- Да, товарищ генерал. Этот раздел закончен.

- Вот, вот. Это и давайте.

Сев возле меня, Панфилов с интересом смотрел на листки, которые я
перебирал. Отобрав нужные, те, где говорилось о боях, что вели на дорогах,
на подходах к рубежу батальона, две горстки, взвод Брудного и взвод
Донских, я начал читать вслух. В своих записях я стремился поточней
охарактеризовать замысел этих боев, панфиловскую спираль-пружину. Искусно
бороться малыми силами против больших - таково было ее предназначение.
Далее я писал о том, что практически удалось и что не удалось в этих боях.

Панфилов внимательно слушал. Возможно, он хотел проверить, как я усвоил
уроки войны; возможно, еще и еще раз выверял свой план надвигающегося
нового сражения.

Хозяйка втащила кипевший самовар. Панфилов кивнул ей: "Поставьте!" - и
продолжал слушать. Дочитав заключительные строки, я поднял глаза. Генерал
улыбался. Улыбка сделала явственнее две глубокие складки на щеках и
сеточку разбежавшихся по вискам морщин. Я видел, что Панфилов доволен.

- Под селом Новлянское, - проговорил он, - у вас спиралил взвод, а
теперь вам придется пружинить батальоном. Сначала вы будете сзади, а потом
окажетесь впереди всех войск. Как, где, когда это произойдет - не знаю. Но
понимать друг друга - это для нас, товарищ Момыш-Улы, самое главное.
Понимать с одного слова! А иногда даже и без слов...

Я понимал генерала. Он жил, горел своей идеей - нового оборонительного
построения, нового боевого порядка, - опять и опять возвращался к ней. Как
назвать это состояние? В одной книге я встретил выражение: неотступное
думание. Лучше, пожалуй, и не скажешь. Военачальник-творец непрестанно
прикидывает, примеривает в уме все варианты, все возможности предстоящего
боя. Как поступить, если бой сложится так? Что предпринять, если дело
обернется эдак? Вот почему такой командир сам все дотошно, досконально
проверяет, настойчиво, даже назойливо возвращается к тому, о чем уже не
раз говорил с подчиненным. То, что для тебя является его заданием, он уже
пережил, выносил. И радуется, если встречает понимание.

Однако порой нить мыслей генерала ускользала от меня. Вот он спросил:

- Как у вас поживает Ползунов? Кажется, стал пулеметчиком?

Я ответил, что Ползунов провинился, устранен от пулемета.

- Провинился? В чем?

- Удрал вместе с Заевым, товарищ генерал.

- А... С Заевым... - протянул Панфилов.

И ничего больше об этом не сказал. Взял листки, только что мною
прочитанные вслух, пробежал глазами по строкам. Остановился на фамилии
Брудного.

- А как Брудный? Командует ротой?

- Да, товарищ генерал.

- Справляется?

- Один из моих лучших офицеров, товарищ генерал.

- А ведь вы его... Ведь вы его... Помните, товарищ Момыш-Улы?