Большемуртинского района, где села сплошь почти именуются по-татарски и
живет здесь много обрусевших татар.
земля в самом деле цвела в три, в четыре, в пять этажей! Она буйствовала,
она, озоруя, мазалась красками, безудержно, по-детски радуясь самой себе,
теплу и солнцу. Понизу земля была опрыскана белыми цветами клубники и
земляники, гусиной лапкой, ветреницами желтыми и белыми, блестками
травы-муравы, звездочками любки и майника. Выше синели ирисы, качались
ландыши белые и лесные -- орехового цвета, и кое-где уж птичьим яичком
выкатывались из сдвоенного листа рябенькие кукушкины слезки, робко и
просительно открывая ротик, обметанный молочной пеной, а еще выше -- и цветы
эти, и землю всеохватно и яростно захлестывал пожар сибирских жарков.
Огненное буйство усмиряли только спокойные цветы медуницы, синеющие по
опушке леса, и уверенные, крупно растущие по мокрым логам и склонам гор
марьины коренья с уже забуревшими, кругло выпирающими бутонами.
какое-то сибирское село с приземистыми, крепко рубленными избами,
приветливость которым придавали, пожалуй, только ставни, пестро, как у
теремков, покрашенные, да цветы на окнах.
стороны курицы и от каждого двора, сатанея, гнались псы, пытавшиеся ухватить
зубами за колесо наш транспорт.
разметавшейся челкой. На ней сидел человек с предостерегающе поднятой левой
рукой, в правой он крепко держал повод обороти.
сказал он и тихо, уважительно прибавил: -- Извините!
гибкую шею, как бы обтекая собой автомобиль, и в то же время не двигалась с
места, а лишь пританцовывая, щелкала подковами.
плеч, с прямым доверительным взглядом и тем достоинством в каждом движении,
в слове и в улыбке, которое дается истинным труженикам земли, ничем не
запятнавшим свою жизнь во многих поколениях, не дрогнувшим в лихолетье,
уверенным в себе и в той пользе, какую они дают миру и людям, -- парень этот
не горячил молодого жеребца, чуть порябленного серыми пятнами по ногам и по
груди, он как бы давал полюбоваться конем и собою, и мне показалось, лошадь
понимала его и, гарцуя, немножко кокетничала перед нами, но страх все же жил
в ней, она боялась машины, у которой стучало сердце и выбрасывало душный
дым, и людей, сидящих в машине, боялась, не понимая, отчего они сидят в ней,
а не на ней, и вообще жеребец был еще молод, ему хотелось мчаться, лететь
над землей, и он вдруг понес, трусовато закидывая ноги и зад, как это делали
когда-то беспородные, дураковатые крестьянские кони, не видавшие никаких
машин, как мы когда-то в детстве, ополоумев от страха, очумело мчались в
сумерках мимо деревенского кладбища.
стременами, что-то ей сказал, наклонившись, и она вроде как поняла его,
перешла на красивый, стелющийся намет.
поля, в нарождающееся лето, к солнцу, а мы еще долго смотрели им вслед, и
мне посейчас еще видится белая-белая лошадь и ладно, уверенно сидящий в
седле парень с приветливо и предостерегающе поднятой рукой. Рука была
большая, узловатся, величиной с совковую лопату, с мозолями на ладони. А
лошадь -- пугливая, юная, с шелковистой, нежной гривой и звонкими, серебряно
сверкающими копытами.
замусоренная вода пузырилась вокруг мертвой рыбины.
бык, который безо всякой надобности смахнули гидростроители, стал за камни
-- ближе к живым донным ключам.
ослаблены.
разгружалась железная лесовозная баржа -- колымага, разом обрушив в воду
весь лесной груз тонн в семьдесят весом, и, как глупого мелкого ельца,
хряпнуло бревнами, оглушило речного красавца, быть может, последнего из тех
речных богатырей, что стояли веками за Манским быком зимней порой в
холодной, тихой яме и украшали жизнь реки, продляя богатырский таймеиный
род, разжигали рыбачью удаль и страсть.
звезду. И спустя время узнал, что это был спутник.
работу, в забой, где шли "зачеты", хотя до этого он был вором в законе и
лихим арестантом -- бездельником во многие годы.
глядеть на звезды привычки не утратил. И часто плачет он, глядя на них,
потому что каждая звезда кажется ему бесцельно, зазря прожитым годом.
тихий, с неработающей машиной, недымящей трубой и навсегда умолкшим гудком,
но все с той же окраской, какая на нем была в тридцатые годы: желтые
палубные надстройки, рубка и жилые каюты с коричневыми прогонами,
черно-смоленый корпус с алой лентой вдоль борта, труба в три цвета --
красная, черная полоса и остальное бревно трубы -- желтое -- национальные
цвета Германии, еще фашистской. Фашисты, как и их собратья по борьбе за
общее счастье человечества, коммунисты, обожали кровавый цвет, и знамена у
тех и у других были красные, лишь знаки на полотнах были разные: у первых --
свастика, у вторых -- серп и молот. Собираясь завоевывать мир, фашисты и
коммунисты прибегали к древним, мирным знакам труда. Без обмана и лжи они не
могли обойтись даже в символике.
Норильска, Игарки, Диксонской базы, Усть-порта и Дудинского порта и
невиданно возросшими по Енисею перевозками, укреплялось речное пароходство.
В Германии было закуплено пять первоклассных по тому времени теплоходов --
два пассажирских и три буксирно- транспортных. Их перевели из Гамбурга через
северные моря и Ледовитый океан на великую сибирскую реку и сразу же
прилепили к ним имена достославных и скромных советских вождей. Пассажирские
теплоходы были названы именами Сталина и Орджоникидзе, один буксир -- именем
первого маршала Клима Ворошилова, а вот два оставшихся чужестранца
удостоились имен по тем годам неожиданных, как бы брошенных сибирскому
народу в виде подачки -- ешьте, мы добрые. А может, и не хватило на ту пору
вождей, достойных исторической памяти. Многие из них уже сидели в тюрьме или
находились под здоровым подозрением. "Восточная Сибирь" и "Красноярский
рабочий" -- такие исключительные названия получили два германских судна. И
самый мощный теплоход -- в честь местной газеты, начавшей выходить еще в
1905 году. Газета жива до сих пор, и теплоход, старостью томимый, жив еще,
хотя и не дышит. Дети Севера, вечно ждущие вестей, гостей и приключений,
бегали на берег Губенской протоки в Игарке, чтобы полюбоваться чужестранными
кораблями- гигантами, по сравнению с которыми наши, колесные, еще
дореволюционных времен, пароходы казались нам унылыми, тихоходными
лапотниками. Один пассажирский пароход из "стариков" прибыл на Енисей с
милым названием "Дедушка", но потом конфузливо менял имена пламенных
революционе- ров, которые, как на подбор, оказывались людьми "не нашими",
стало быть, врагами народа. Успокоился "Дедушка" лишь на "Марии Ульяновой",
сестре Ленина -- эта успела умереть раньше начавшейся кампании против
вредителей и изменников, а то б и ее переименовали.
дивно-музыкальные гудки, и слушать их было сплошное удовольствие. У
гамбургских кораблей гудки чужие, угрюмо-басовитые, отчужденные, как бы с
того света, из запредельности быком ревущие. Чалдоны-ребятишки чужестран-
ных гудков боялись и говорили, ежась: "У-у, запел, фашист".
Березин Федор
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Жюль Верн
Шилова Юлия
Орлов Алекс