Чтение 89–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

-- Близко лая нет.

Я вспоминаю про лепешку, что захватил с собою про запас. Обрадую сейчас
старика! Сбрасываю рюкзак, тороплюсь развязать ремешок, достаю круг свежей
пшеничной лепешки. У Улукиткана добреет лицо. Он приподнимает голову,
осторожно, точно не доверяя глазам, тянет носом и начинает жевать пустым
ртом. Тут уже не до собак!

Бедный старик забыл давно вкус хлеба. Он протягивает просящие руки ко
мне, не может оторвать от лепешки глаз.

Я разламываю податливый круг. Одну половину даю старику, вторую
оставляю для Николая. Улукиткан берет кусок, торопливо запихивает его край в
рот, надкусывает, жует. Но вдруг что-то вспоминает. Разламывает свою порцию
пополам, стаскивает с худой, изъеденной мошкою шеи полуистлевший платок,
бережно завертывает в него хлеб и прячет глубоко в карман.

-- Это Кучуму... Его я не должен забывать, -- и грусть воспоминаний
сузила глаза.

-- Да ты что, Улукиткан, ешь, тебе он сейчас важнее, а отблагодарить
успеешь, на табор придем -- там всего много.

-- Это верно: когда много -- не жалко отсечь кусок, но ты разве забыл,
что Кучум спас меня слепого, вывел на Джегорму. За это не жалко отрезать
даже кусок сердца, -- отвечает он и молча жует лепешку.

Землю окутала ночь. Тайга слилась с небом, захлебнулась тьмою, уснула.
Ни лая, ни рева зверя, только звон в ушах да жук шевелится под жестким
листом, и где-то над болотом пронесся пугливый бекас.

-- Пошли, одному Николаю без огня неловко, -- и старик, припадая на обе
ноги, ощупью спустился с пригорка.

Захлюпала под дырявыми олочами черная маристая вода, взлетел уснувший у
озерка табунчик куличков. По пути я захватил мясо на ужин. Запах леса
остался позади. Там из-за сквозных вершин старых лиственниц выполз кособокий
месяц. Ушли выше звезды. Приближалась полночь. Мы долго петляли по мари. При
лунном свете кочки показались стадом пингвинов, преградившим наш путь. Среди
них фигура Улукиткана была странной, особенно ее горбатая тень, качающаяся
впереди по кочкам.

За падью, у края леса, Улукиткан устало опускается на валежину. С плеча
валится бердана... Виснет голова. Щуплое тело сползает на землю.

Я тороплюсь к старику. Засовываю руку ему за пазуху. "Тук, тук, тук",
-- вяло бьется сердце.

Растираю лицо старика, грудь. Оживает его дыхание. Раскрывается рот, и
он спрашивает со жгучей боязнью:

-- Со мною что?

-- Устал ты, Улукиткан.

Я помогаю ему приподняться, усаживаю на валежину, а сам думаю: как
много ты, друг мой, пережил за эти пятнадцать дней нашей разлуки, и как ты
еще ходишь по тайге? Не пора ли тебе бросить испытывать счастье, повернуть
след к родному очагу!

Вдруг подозрительный хруст, глухой топот, стремительный бег. Улукиткан
поворачивает голову в сторону звука, напрягает узкие глаза. Из леса
вырывается олень, пугливо бежит в сторону луны.

-- Майка своих не узнала! -- ласково бросает старик и начинает
подниматься. Я помогаю ему выпрямить спину.

Месяц подбирается к звездам. Припорошенной лыжней стелется по небу
Млечный путь. Безмолвен таежный простор. Идем лесом. Он весь просветлен, но
сквозь этот дымчатый свет мы с трудом различаем пни, валежник, промоины...

-- Скоро табор, -- говорит старик.

-- А почему костра не видно?

-- Я же говорил -- огонь уже три дня как покинул нас. До этого порохом
добывали, и теперь только два заряда осталось, без костра и без чая ночуем.
Шибко худо.

Вот и табор, под стеною темного леса. Нас встречает Николай. Он
удивлен. Не верит, кого привел к нему Улукиткан.

-- Э-э, как попал ты на нашу тропу? -- старик ощупывает всего меня
костлявыми пальцами -- не дух ли явился?

Я достаю спички. Рыжим колонком запрыгало в костре пламя. Улукиткан
насадил кусок свежей телятины, принесенной нами, на деревянный шомпур.
Приткнул ее к огню. Бросил под себя оленью шкуру. Потоптался по ней, как
глухарь на сучке. Опустился с тяжелым вздохом, точно только теперь
почувствовал усталость.

Николай калит камни в костре, бросает в чуман с водою -- готовит чай. Я
присаживаюсь к Улукиткану. От дыма у него веки красные. Лицо, при свете
костра, кажется еще более морщинистым.

-- Как так получилось, что мы не встретились за стрелкой? -- начинает
он трудный разговор.

-- Нас набросило на корягу. Надо было хоть бы выстрелом предупредить
вас, что мы задерживаемся, да не догадались. Долго снимались с коряги.
Василий простыл, у него совсем отнялись ноги. А когда вечером выплыли за
носок, там никого не оказалось. Мы долго искали вас, кричали, потом нашли
след и решили, что вы ушли совсем. Так было, Улукиткан.

Тепло от костра выхватывает ветер. Старик вздрагивает от озноба,
сжимает плечи. Лицо становится строгим. Куда-то далеко откочевывают его
невеселые думы.

-- Вспоминать Маю -- все равно что сдирать с раны свежую коросту. Пусть
заживет, но не забудется. Сломанная нога оленя срастается, да все равно он
хромает.

-- Почему же вы все-таки ушли с реки? Старик весь поворачивается ко
мне.

-- На стрелке Баюткан ногу поломал, долго искали сухой пень, клали на
ногу щепу, много времени прошло -- не бросишь же больного оленя в тайге без
помощи. Потом спустились к реке -- ни следа, ни заломок ваших не нашли. Ты
думаешь, мы не ждали вас? Всяко разно думали и решили, что по такой большой
воде вас на плоту пронесло ниже за скалы. Вот и пошли искать. И там никого
не оказалось. Еще половину дня глаза от реки не отнимали, караулили вас, да
напрасно...

Старик передохнул. Растер рукавом правой руки взмокшие от огня скулы.
Отсек ножом поджаренный ломоть телятины, проглотил нежеваное. Облизал жирные
пальцы.

-- Всяко думали с Николаем. Как так получилось, что мы не встретились,
остались без палаток, без лепешек, без щепотки соли, и спичек совсем мало? А
место шибко глухое, далеко от стойбища человека, ни зверя. Мы знали, что вы
не бросили нас, так в тайге не бывает, человек человеку не должен плохо
делать. Значит, что-то случилось. Злой дух и на вас мог послать беду. Надо
идти по Мае, сказал я Николаю, будем смотреть, нет ли близко вас, может, тут
где найдем пастухов, скажем, что люди не вышли с Маи, пусть ищут. Вот и
пошли...

На костер падает упругий ветер, проносится дальше. Тайга отвечает ему
ворчливым прибоем. Улукиткан засовывает под себя босые ступни ног, поднимает
к небу глаза, ищет приметы ночного времени.

-- Может, довольно, пора спать, -- говорит он, стряхнув с дошки горящий
уголек.

-- Успеем, выспимся, рассказывай до конца, -- прошу я.

Он глотнул из кружки горячего чая, бросил в огонь сушнику.

-- Шли каждый день, допоздна мяли ноги, -- устало продолжал старик, --
путь держали по-над Маей, без тропы, как звери. Тяжелым был наш ход: в брюхе
пусто, в груди боль -- сыромятным ремнем сердце стянуло. Через несколько
дней оглянулись -- почти ничего не прошли, а намаялись шибко. Так, думаю, и
к зиме не дойдем до устья. Говорю Николаю: давай переправляться на левый
берег, будем тайгою пробиваться. Мая для каравана совсем худой речка -- ты
теперь сам знаешь... Сделали салик, плавились через реку. Пошли тайгою.
Места худые: бурелом, болото, куда ни свернем -- горы поперек. -- И вдруг
его голос зазвучал печально: -- Обезноженных оленей бросали. Торопились.
Думали, не дойдем и чужая тайга станет могилой. А теперь... -- он облегченно
вздохнул, -- теперь в груди не осталось боли. Скажи, куда идти нам, и мы
пойдем с тобою дальше.

Старик придвинулся к костру, смолк, а брови так и остались сомкнутыми
от каких-то невысказанных дум.

-- Спасибо, Улукиткан, я верю тебе и рад, что все это закончилось
благополучно.

-- Однако, не плохо, что ветер дул нам в лицо, это хороший ветер, --
заключил старик. -- А как же с Василием? -- вдруг спохватился он.

-- Василий в хабаровской больнице, но я ничем не могу порадовать тебя.

-- Его вылечат, обязательно вылечат, доктор хороший люди, -- убеждает
он меня.

-- Будем надеяться.

Ложимся спать. Кто-то живой грустно вздыхает в лесу. Падает лист на
влажную почву. Гаснут последние угольки костра. Мне сейчас все кажется
обновленным, легким... Видно, чем труднее путь, тем сильнее ощущение жизни.

Собаки не пришли, и я в сон уношу тревогу за них. С медведем шутки
плохи.

...Близко на озерке внезапно прогорланила гагара -- скоро утро. Под
полог врывается холодная струя воздуха. Вижу, Бойка просовывает ко мне свою
морду, затем поочередно обе лапы.

-- Набегалась, заползай, -- предлагаю я, отодвигаясь, к противоположной
стене.

-- Зову Кучума. Он не пришел! -- кричит Улукиткан. -- Однако,
задержался у зверя.

Я выбираюсь из полога. От костра веет теплом. Над лагерем, над еще
дремлющей тайгою трепещет бледный свет раннего утра. Горы, точно
пробудившиеся чудовища, поднимаются из мрака. Ближние еще в зеленой щетине
леса, с каймою яркого пурпура, у границы курума; у дальних же видны только
черные ребристые скосы вершин на фоне чистого неба.

По пади бесшумно крадется туман, захватывая мари и перелески. Какие-то
легкие тени скользят в тающем сумраке старого леса. Тайга колышется, шумит