Чтение 89–й страницы книги ~Два капитана~

очевидно, придется вызвать. Где он?

- В Заполярье.

У меня сердце стало биться и биться, и зачем-то я еще раз сказала:

- В Заполярье.

Он лукаво посмотрел на меня.

- Вот возьмем и вызовем, - с детским удовольствием повторил он, и я
поняла, что Ч. рассказал ему обо мне и Сане. - Как вы полагаете, ведь он
же нам тут необходим для решения этого вопроса?

- Мне кажется, да, - сказала я смело.

- Ну вот. Я был очень рад, - серьезно сказал он, вставая, -
познакомиться с вами. Состоится ли экспедиция или нет, но это превосходно,
что вы пришли ко мне и так энергично, горячо говорили.

Глава шестая

У БАБУШКИ

Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне каждый вечер. Она
приходила надутая, важная и гордо разговаривала с Кириной мамой. Ей не
нравилось, что я "живу у чужих людей", а дома - "чудная комната", и она
боялась какой-то Доры Абрамовны, которая уже два раза "забегала и нюхала".

- Уже и старость моя стала, - однажды сказала она мне со слезами, - а
в таком одиночестве я еще не жила.

Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позвонила и сказала, что у
нее что-то стало с сердцем. Она рассердилась, когда я спросила, дома ли
Николай Антонович.

- Глупый вопрос, - сказала она строго. - А где же ему быть? Как ты,
что ли? Хатки считать?

Потом она сказала, что он ушел, и я живо собралась и поехала к ней.

Она лежала на диване, покрывшись своею старенькой зеленой шубкой.
Лавровишневые капли стояли на столике подле дивана - единственное
лекарство, которое она признавала, и она только махнула рукой, когда я
спросила о ее здоровье.

- Чуть что, поклоны бьет, - сказала она сердито. - Сейчас видно, что
в монашках жила. Религиозная. А я ее спрашиваю: "Тогда зачем служить?" И
прогнала.

Она прогнала домработницу, и это было очень плохо, потому что
домработница была, хотя религиозная, но хорошая, и прежде бабушке даже
нравилось, что она когда-то жила в монашках.

- Бабушка, что же ты наделала? - сказала я. - Осталась больная и
совершенно одна! Теперь я тебя к себе заберу.

- Не поеду. Вот еще!

Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и сказала, что это
- не сердце, а просто она вчера не готовила, а поела редьки с постным
маслом, и это у нее - от редьки.

- Если ты не ляжешь, я сейчас же уйду.

- О! Напугала.

Однако она разделась, кряхтя легла в постель и вдруг уснула...

В маминой комнате всегда был почему-то сквозняк, когда открывали
окна, и я, чтобы проветрить, открыла дверь в коридор. Потом зашла к себе,
и как же неуютна и пуста показалась мне комната, в которой я прожила
столько лет! Все стало даже лучше в ней после моего отъезда. Кровать была
покрыта бабушкиным старинным кружевным покрывалом, занавески
белые-пребелые и даже топорщились от крахмала, все чисто прибрано, и том
энциклопедии, который я зачем-то читала перед отъездом, остался открытым
на той же странице. Меня здесь ждали...

На окне, среди старых школьных учебников, я нашла тетрадку с цитатами
из любимых книг: "Странная вещь сердце человеческое вообще, а женское в
особенности. Лермонтов".

Это были чудные, смешные цитаты, и я прочитала их от первой до
последней страницы. Как во сне - я была в гостях у какой-то знакомой
девочки, которая так прекрасно думала обо всем и которой весь мир
представлялся таким великолепным.

"Мир - театр, люди - актеры. Шекспир".

Мне показалось, что кто-то метнулся по коридору, когда с этой
тетрадкой в руках я вышла из комнаты.

Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная бабушка бегала
по коридору в своей зеленой бархатной шубке, но кто-то бегал - и именно в
зеленой шубке. И все-таки бабушка, потому что когда я вернулась, она, хотя
по-прежнему лежала в постели, но видно было, что только что бухнулась и
даже не успела покрыться.

Это было очень смешно - так старательно она притворялась, даже
зажмурила глаза, чтобы показать, что она все время спала и вовсе не думала
бегать по коридору. Конечно, она подглядывала за мною - а вдруг мне
захочется домой?

- Бабушка, а доктор был? - спросила я, когда она, наконец, открыла
глаза и фальшиво громко зевнула.

Не был. Не хочет она доктора. Она знает, что это от редьки.

- А по телефону сказала, что сердце.

- И сердце от редьки.

- Что за глупости! Я сейчас же позову.

Но бабушка вспылила и сказала, что если я позову доктора, она сейчас
же оденется и уйдет к Марии Никитичне - так звали соседку.

И прежде нужно было скандалить, чтобы позвать к бабушке доктора,
поэтому я не стала настаивать, - тем более, что бабушке с каждой минутой
становилось все легче. Наконец ей стало совсем хорошо, потому что она
вдруг с ужасом понюхала воздух и, сказав: "Подгорел!..", накинула салоп и
побежала в кухню.

Подгорел - не очень - пирог с мясом, который в чудо-печке стоял на
керосинке, издавая великолепный запах, и бабушка объявила, что ей опять
станет хуже, если я не попробую этого пирога.

Все это было совершенно в бабушкином духе - эти хитрости и в
особенности мой любимый пирог с мясом, на который она не пожалела масла.
Пирог должен был окончательно убедить меня в преимуществе своего дома
перед "чужим". Но я съела два куска, потом поцеловала бабушку и сказала
только, что очень вкусно.

Пока о Николае Антоновиче не было сказано ни слова. Но вот бабушка
сделала равнодушное лицо, и я поняла, что сейчас начнется. Однако бабушка
начала издалека.

- От Олечки с Ларой письмо получила, - сказала она строго. - Пишут
"не входи, не входи в хозяйство", что это мне теперь тяжело.

Олечка и Лара - это были мои старенькие тетки Бубенчиковы, которые
жили в Энске.

- А как мне не входить, когда ей замечанье делаешь, а она молчит. Еще
делаешь - молчит. Из себя выходишь - молчит. Она по плану попа жила, -
немного оживившись, сказала бабушка: - своим ничего, а все попам.
Истеричка. Поп ей пишет: "Молчи, терпи и плачь". А она и рада. В гардероб
гвозди набила, иконы навешала и все тихо так: "Слушаю". Я этаких ненавижу.

- Да уж теперь прогнала, бабушка, так что и говорить.

Бабушка помолчала.

- Весь дом сокрушился, - снова сказала она со вздохом. - Ты
отступилась, и он-то, что же? Ему теперь тоже все равно стало, есть ли
что, нет ли. Когда поест, когда нет.

"Он" - это был Николай Антонович.

- И пишет, пишет, - продолжала бабушка, - день и ночь, день и ночь.
Как с утра чаю попьет, так сейчас же в мою шаль закутается - я за стол. И
говорит: "Это, Нина Капитоновна, будет труд всей моей жизни. Виноват ли я,
нет ли, пусть теперь об этом судят друзья и враги". А сам худой стал.
Забывается, - шепотом сказала бабушка, - на днях в шапке к столу пришел.
Наверное, с ума сойдет.

В эту минуту входная дверь негромко хлопнула, кто-то вошел в переднюю
и остановился. Я посмотрела на бабушку, она испуганно отвела глаза, и я
поняла, что это Николай Антонович.

- Ну, бабушка, мне пора.

- Нет, не пора. И пирог не доела.

Он вошел, слабо постучав и не дождавшись ответа.

Я обернулась, кивнула - и мне даже самой стало весело, так я
равнодушно, смело кивнула.

- Как дела, Катюша?

- Ничего, спасибо.

Очень странно, но для меня он был теперь просто каким-то бледным,
старым человеком, с короткими руками, с толстыми пальцам, которыми он
неприятно нервно шевелил и все закладывал куда-то: за воротничок или в
карманы жилетки, точно прятал. Он стал похож на старого актера. Когда-то я
его знала - сто лет назад. А теперь мне было все равно, что он так бледен,
и что у него такая жалкая, похудевшая шея, и что у него задрожали руки,
когда он протянул их, чтобы подвинуть кресло

Первая неловкая минута прошла, он шутливо спросил что-то насчет моей
карты, не спутала ли я Зильмердагскую свиту с Ашинской - еще в
университете был со мной такой случай, - и я снова стала прощаться.

- До свиданья, бабушка.

- Я могу уйти, - негромко сказал Николай Антонович.

Он сидел в кресле, согнувшись и внимательно глядя на меня с простым,
добродушным выражением. Таким он был, когда мы иной раз подолгу
разговаривали - после маминой смерти. Но теперь это было для меня только
далеким воспоминанием.

- Если ты торопишься, мы поговорим в другой раз.

- Бабушка, честное слово, меня ждут, - сказала я бабушке, которая