Чтение 89–й страницы книги ~Открытая книга~

что говорить! Вот теперь вы станете думать, что она не бросила бы меня, если
бы мне не пришлось уйти из института. Но как мне убедить вас, что если бы
мне не то что пришлось уйти, а...

- Как пришлось уйти? Я ничего не знаю.

- Вы не знаете, что была назначена комиссия для проверки моей
лаборатории?

- Да, но...

- Комиссия признала работу неудовлетворительной: разбросанность, отрыв
от практики и два десятка других обвинений, против которых я даже не стал
возражать. Вы спросите меня почему? Очень просто: потому, что я сам не знаю,
правы они или нет. Я подал заявление об уходе. Вы видели Андрея, и он вам
ничего не сказал?

- Он со вчерашнего вечера на метро. Там авария. Он сказал только, чтобы
я немедленно поехала к вам.

- Да? Значит, он не успел сказать вам, что я сам во всем виноват? Да
что там! - махнув рукой, с горечью сказал Митя.

Я молчала. Позвонили. Митя спросил:

- Андрей?

И пошел открывать.

Очень усталый, похудевший, Андрей вошел, сел, потер руками глаза,
заговорил - и точно в темную комнату внесли фонарь, при свете которого стало
ясно, где дверь, где окно и почему не нужно одно принимать за другое...

Мне не хотелось присутствовать при этом разговоре, и под каким-то
предлогом я ушла к старушке пенсионерке.

Но время от времени я возвращалась. Разговор был долгий,
неторопливый...

- Скажу тебе по правде, Митя: мне тяжело видеть, как ты сидишь сложа
руки в своей ободранной комнате, в то время как должен был бы в календаре
отметить этот день как праздник! Да, ты любишь ее...

Митя открыл было рот, но Андрей сердито двинулся на него, и он снова
стал терпеливо слушать.

- Так что же, голову положить ради этой любви, которая опустошила тебя,
которая действительно довела бы тебя до гибели - не физической, так
душевной? Знаешь что: уезжай куда-нибудь! И надолго, года на два. В Средней
Азии никак не могут справиться с пендинской язвой - отправляйся туда! Я
убежден, что, если ты серьезно возьмешься за эту болезнь, о ней забудут и
думать!

Митя не возражал, напротив - соглашался, но в том, как он соглашался,
видна была усталость надломленного человека.

МНОГО ЗАБОТ

Засучив рукава взялись мы на другой день за оборону нашей лаборатории -
не знаю, как еще назвать эти терпеливые переговоры с начальством, большим и
малым, эти докладные записки, эти поездки в Наркомздрав и Горздрав.

Самая большая трудность заключалась в формуле: "Институт передает
лабораторию промышленности", - формуле, которая сразу обезоружила тех, кто
не желал серьезно вдуматься в ее содержание. Старательно раскрывали мы эту
формулу перед работниками Наркомздрава. Мы доказывали, что изучение лизоцима
невозможно вести в трестовской лаборатории. Мы предлагали включить в план
нашей работы вопросы, интересующие рыбную промышленность. Мы обещали
оказывать посильную помощь не только рыбной, но, например,
льнообрабатывающей промышленности.

А по вечерам Рубакин ругал нас за то, что в Горздраве мы говорили не
то, а в Наркомздраве не так, ругал и подбадривал, и созванивался с
Литвиненко, секретарем райкома, и советовал, куда пойти на другой день.
Внезапно открывшееся влияние Крамова - вот что мешало нам на каждом шагу. Я
знала, что с ним считаются, к его мнению прислушиваются. Но до сих пор
трудно было представить себе всю силу этого влияния.

Куда бы мы ни пришли, всюду прежде всего нас встречал вопрос:

- А что думает по этому поводу Валентин Сергеевич?

Мы отвечали, что он думает то же, что и мы.

- Тогда почему же он не позвонил мне по телефону?

Странное впечатление преувеличенной осторожности, с которой относились
к нему те, с кем я встречалась, сопровождало наши хлопоты от первого до
последнего дня.

Нужно полагать, что он был в курсе дела, иначе, вероятно, не
поторопился бы увенчать наши икорные достижения. Экспертиза Рыбтреста, о
которой я упоминала, была подана с блеском, и не кто иной, как директор
института - веселый, любезный, предупредительный - принимал дорогих гостей.
Не кто иной, как директор пригласил на эту экспертизу замнаркома и энергично
отрекомендовал ему доктора Власенкову как ученого, умело применяющего на
практике лабораторные результаты.

- Мы смотрим на Татьяну Петровну как на будущее светило промышленной
бактериологии, - значительно сказал он.

После экспертизы в кабинете директора был устроен завтрак, и речь,
которую произнес Валентин Сергеевич, была посвящена, разумеется, идее
практической помощи, которую деятели науки должны оказать промышленности,
если они действительно желают способствовать социалистическому
преобразованию страны.

Не помню кому, кажется Лене, пришла в голову превосходная мысль, что в
Академию наук мне нужно идти не одной, а с Никольским.

- Мы так привыкли к деду, - сказала она, - что иногда даже забываем,
что он знаменитый ученый. Между тем это именно так. Кроме того, ты можешь
растеряться. Еще напутаешь что-нибудь. Нет, иди с дедом.

Возможно, что я все-таки не решилась бы беспокоить деда, если бы на
институтский двор не выехал с грохотом грузовик, с которого по доске прямо
под окна нашей лаборатории покатились бочки. Очевидно, после зрелых
размышлений, какие-то администраторы решили, что для биохимической
лаборатории трудно найти более подходящую тару.

...Я не позвонила Никольскому, побоявшись, что по телефону он отложит
встречу, и пожалела: дед был занят. Сгорбившись, недовольно сморщив мясистый
нос, положив ногу на ногу, он сидел на деревянном помосте, воздвигнутом
посредине его кабинета, и два скульптора - мужчина и женщина - лепили его из
зеленоватой глины. Уже по сердитому посапыванию, с которым дед качал своей
длинной ногой, легко было догадаться, что ему ужасно не нравится сидеть без
дела на этом помосте, в то время как скульпторы в запачканных халатах
ежеминутно пытливо взглядывали на него, как будто желая убедиться, что они
лепят именно его, а не кого-нибудь другого. Он было оживился, когда,
постучавшись, я вошла в кабинет. Но, узнав меня и понимая, что я не тот
человек, который может помочь ему выбраться из неприятного положения, он
стал качать ногой с еще более недовольным видом.

- Да что там! - безнадежно махнув рукой, сказал он, когда я заметила
что-то по поводу понравившегося мне бюста, который заканчивала
женщина-скульптор. - Устроили мне штуку! Спасибо!

Скульпторы осторожно засмеялись.

- Согласился на два сеанса - а вот пожалуйста. Сегодня седьмой. Вот
сижу тут, как петух на насесте. А дело стоит.

- Николай Львович, если вы помните, я на днях звонила вам...

- Да, да! Ну как, отбились?

- В том-то и дело, что нет. Нарком подписал приказ. Уже тару прислали,
Николай Львович. В общем, плохо дело!

- Как это тару прислали? Это что еще за новости? Да вы объяснили им,
что в дальнейшем не намерены заниматься икрой?

- Все объяснила, Николай Львович, и не раз! Теперь надежда на Академию
наук, а не выйдет, тогда прямо к Калинину... Завтра в половине второго меня
примет президент Академии. Николай Львович, помогите нам, поедемте вместе!
Это отнимет у вас не больше часа. Ваше слово веское, не то что мое!
Пожалуйста, не отказывайте нам, дорогой Николай Львович. Это очень важно,
чтобы вы поехали. Именно вы! Очень важно.

Не обращая ни малейшего внимания на скульпторов, ошалевших, когда,
сильно топнув ногой, "натура" слезла с помоста, дед взволнованно прошелся по
комнате и спросил:

- Почему завтра? Поедем сейчас.

- Сейчас нельзя. Мне назначили завтра.

- Хорошо, пускай завтра. К президенту? Очень хорошо! Превосходно! Мы им
покажем тару!

Объединенная комиссия Академии наук и наркомата явилась через два дня -
небольшая, но солидная, поскольку одним из ее членов был заместитель
народного комиссара. Несколько дней тому назад я приглашала его на пятилетие
нашей лаборатории.

- Похоже, что придется серьезно отнестись к вашему предложению, -
улыбаясь, сказал он, когда мы с Рубакиным встретили их в вестибюле.

Впервые наши доводы, поневоле приобретавшие в кабинетах Наркомздрава
отвлеченный характер, предстали перед этими людьми в своем вещественном
выражении. Мы объяснили им действие аппарата для очистки фагов, предложили
осмотреть сложные установки, которые были смонтированы нашими руками. Второй
член комиссии, хозяйственник, спросил меня, можно ли разобрать установки. Я
ответила, что можно, но это будет равносильно их полному уничтожению.

Потом комиссия уехала, и началось ожидание.

Агния Петровна позвонила из дому, позвала обедать; я не пошла, хотя
работа все равно валилась из рук. Виктор подошел с каким-то вопросом; я
выслушала его и не поняла ни слова. Сотрудники из других отделов ежеминутно
заходили в лабораторию, и я, наконец, заперлась: надоело судить да рядить о
том, что больше не зависело от наших желаний.

Кажется, мы сделали все, что нужно было, а между тем, шагая из угла в
угол, я с каким-то виноватым видом поглядывала на свои приборы.