– Я же сказал: молчу. Молчу.
– Ну и молчи.
– Ну и молчу.
– Поднимись наверх, там посмотри. Я тут поброжу. Молодой буркнул неразборчиво и, шумно загребая сапогами, прошел впритирку с Мишкой, одарив его крутым запахом давно не мытого тела. Потом пятно света и шаги скрылись за углом, и тут же загрохотала железная лестница. Оставшийся, негромко дудя под нос неразборчивый мотивчик, походил взад-вперед, потом достал что-то шуршащее… закуривает, догадался Мишка… Вспышка спички на миг осветила лицо: обычное, простоватое, с маленьким курносым носиком. Мотивчик сменился другим, и этот Мишка узнал: «На тебе сошелся клином белый свет…» Это была когда-то дворовая песня, только слова другие: «По тебе проехал трактор «Беларусь»…» Красный огонек, вспыхивая и угасая, описывал замкнутые кривые в пространстве, а потом замерцал и стал удаляться: тот, кто курил, направился к парапету. Шагов его Мишка не слышал.
Ну, ребята, влип… Мишка почувствовал, что руки его обхватили гранату и что пот заливает глаза. Это была неразрешимая коллизия, потому что руки не желали размыкаться, а зрение надо было как-то спасать. Наконец, он справился и с руками, и с потом.
Держаться, надо держаться. Холодно и расчетливо. Они ищут не меня и почему-то не желают включать свет. Это хорошо, это уже половина успеха…
Тот, что курил у парапета, с размаху бросил сигарету вниз. Красный зигзаг секунду висел в воздухе, медленно тая.
– Сашок, ты это чего? – спросил голос над головой.
– А вот… – с хрипотцой отозвался куривший. – Щас добавим…
В тишине громко и железно клацнуло, и ударило два выстрела. Потом, через пару секунд, еще два. Потом еще. Вспышек видно не было: стрелявший перегнулся через парапет.
– Ракетный обстрел Кандагара, – чуть сдавленно объявил он, распрямляясь; Мишка уже довольно хорошо видел его поясной, как на мишени, силуэт. – Забегали, шурави…
– Слушай, я тут пломбы трогать не стал, через дверь посмотрел, – сказал голос наверху. – Календарь опять засбоил. Должна быть ночь с четвертого на пятое, а там с пятого на шестое. Надо опять инженера звать.
– Инженера… Слушай, Чуха, а ты замок на двери менял?
– Вчера, как ты сказал…
– Не было замка, Чуха. Я подумал, что ты опять профилонил, хотел на обратном пути тебя носом потыкать. Так, говоришь, пломбы целы?
– Целы, Сашок, точно говорю: целы.
– Слава Аллаху. Ладно, придется засветлять. Проверишь балкон – и спускайся. Да ствол держи наготове.
– Понял, Сашок. Иду.
Наверху застучали сапоги, а человек у парапета перезарядил пистолет и скользящими, почти беззвучными шагами пошел назад. У меня же топор, в отчаянии подумал Мишка, можно же топором… Он не двинулся с места. Щелкнул выключатель, загорелись лампы – и засветилось небо. Солнце скользнуло из-за гор и остановилось невысоко. Мишка обтер ладонь о штаны, взялся за рубчатое тельце гранаты и потянул его на себя. Чека не отпускала. Он рванул – и чуть не выронил гранату из руки. Этого он испугался. Другого он не боялся ничего. А может быть, боялся так, что уже не чувствовал своего страха.
Человек вышел из-за угла. Он был одет в черный, наподобие танкистского, комбинезон. Лицо было то же самое, простоватое, курносое, только глаза были мертвые. Он увидел Мишку, гранату в его руке и все просчитал и все понял.
И Мишка все понял, глядя в эти глаза, и уже не слышал, как тот сказал:
– Эй, парень, поосторожней с этой штукой!
При первых звуках голоса Мишка ослабил пальцы, и предохранительная скоба полетела, вращаясь, как бумеранг; хлопнул капсюль, и запахло пистонами – как от детского пистолетика. Мишка держал гранату в поднятом как бы в ротфронтовском приветствии кулаке. У человека в черном делались нормальные глаза и что-то менялось в лице; потом он стал медленно падать назад, одновременно отворачивая лицо и закрывая руками голову. Чудак, подумал Мишка, это же «фенька», от нее не закроешься локтями. Ему было легко и спокойно. И даже предчувствие чего-то радостного возникло и дало себя ощутить…
Все это длилось слишком долго.
Человек в черном зашевелился, приподнял плечи и, повернув голову, посмотрел на Мишку. Мишка так и стоял – с неразорвавшейся гранатой, поднятой к плечу.
– Бросай, – сказал человек и ткнул рукой: вон туда. – Бросай. Мишкина рука неловко распрямилась, и граната отлетела шагов на десять, костяно ударилась о пол и покатилась, рокоча.
– Вот и молодец… молодец… – Человек поднялся и, пошатываясь, подошел к Мишке. – Ты кто такой?
– Я здешний, – неожиданно для себя ответил Мишка и удивился своему голосу: тонкому и противному. – Я здесь живу. На втором этаже.
И, чтобы его лучше поняли, пальцем показал на потолок. Палец трясся.
– А, понятно, – улыбнулся человек в черном. – А я-то испугался, что это сайр к нам пробрался. А ты наш. Это хорошо…
И Мишка с трудом подавил в себе желание улыбнуться ему в ответ.
– Видишь, Чуха: гость у нас, – сказал человек в черном подходящему молодому. – На втором этаже, говорит, живет.
Молодой заржал.
– Крутой парень, – продолжал человек в черном. – Чуть что не по нем – гранатой. Фамилии не спросясь. Хорошо, граната тухлая была, а то соскребал бы ты меня веничком… Афганец, одно слово. Афганец, да?
– Нет, – сказал Мишка. С первого раза сказать у него не получилось, и он повторил упрямо: – Нет. Я русский.
– Русский по паспорту. А афганец по душе. Так говорят. В голосе его чувствовалась непонятная издевка.
– Я русский, – повторил Мишка. – Афганцы те, которые там живут.
– Не хочешь, значит, афганцем быть?
– Я русский.
– Хороший парень, – сказал человек в черном. – Культурный. Все понимает…
Он сделал неуловимое движение плечом, и в глазах его Мишка увидел жадное любопытство – а потом Мишку вдруг подняло непонятной силой вверх и куда-то понесло, и без боли ударило о плиты пола, и перевернуло так, что пол оказался над головой, а небо и солнце внизу. Это было неправильно, но повернуться Мишка не смог. Он смотрел, как белое солнце превращается в черный круг на желтой стене. Он так и не понял, что умирает.
– Одним ударом, – подобострастно сказал Чуха. – Одним ударом, Сашок, а?
– Сними с него все, – прыгающим голосом велел Сашок.
– Ты что, хочешь…
– Снимай, падаль!
Чуха стал стаскивать с мертвого Мишки сапоги, запутался в штанах…
– Срезай, козел! Срезать было легче.
– Все. А теперь отойди… Нож дай.
Чуха смотрел, что Сашок делает с Мишкиным телом. Потом его замутило.
– Слушай, хватит, а? Зачем уж так?
– Ништяк… – улыбаясь и часто дыша, Сашок выпрямился. – Пацаны злее будут. Берись, поволокли.
Они подтащили то, что осталось от Мишки, к парапету. Сашок перегнулся через парапет и стал смотреть вниз. Постепенно пейзаж внизу менялся: раздалось и поднялось, вырастая в размерах, каменистое горное плато. То, что было рядом с ним, съеживалось и сжималось, мертвея. Наконец, плато увеличилось до размеров естественных. До него было метров пять. Видна была россыпь зеленоватых автоматных гильз.
– Подняли… – сказал Сашок. – Перекинули… Изуродованное до неузнаваемости тело Мишки с тупым звуком упало на камни.
– Иди-ка еще вон… гранату принеси…
Чуха послушно сходил и принес гранату. И перебросил ее следом за телом.
– Орденок теперь дадут… посмертно… – все с той же улыбкой сказал Сашок.
Он отвернулся от парапета, и плато стало оседать и уменьшаться, уменьшая вместе с собой и мертвого Мишку, лежащего на нем.
– А представляешь, если бы это сайр был? – подстраиваясь под старшего, сказал Чуха.
– Был бы это сайр… так мы бы с тобой… там лежали… – Сашок согнал улыбку с лица. – Козлы мы с тобой и разъебаи. Сайр бы нас на счет «раз» положил. Да только вряд ли сайр сюда пролезет. Нет им, гадам, сюда пути… – Глаза Сашка опасно сузились, голос побелел.
– Щуплый пацан, – уходя от опасной темы, завертел головой Чуха. – А кровищи, что с борова.
– Засохнет, – плюнул Сашок.
11. ТАТЬЯНА
Накормили последних. Хотелось лечь и никогда больше не вставать. Маленькие ревели вперебой. Те, что чуть побольше, азартно смотрели в небо. Только что нечисть – одни крылья и ноги – попыталась свалиться на головы. В нее попали, и с жалобным воем нечисть скрылась. Всей еды было: тридцать буханок черного и два ведра лапши на порошковом молоке. Это на без малого две сотни народу. Завтра не будет и того, сказал Василенко, хлебозавод – все. Не удержали. Василенко был черный и худой. Как Дим Димыч, спросила Татьяна, отходит? Не знаю, Танюха, сказал Василенко, я его с позавчера не видал. Вроде живой. Загляните к нему, Федор Игнатьевич, вы ж мне не чужой, попросила Татьяна, ведь мне отсюда – ни на шаг. Ладно, Танька, загляну. Передать ему что? Передать? – Татьяна вдруг смешалась. Передать: что жива и что люблю. Она с вызовом посмотрела на Василенко. Он вдруг улыбнулся. На запекшихся черных губах появились алые трещинки. Ладно, сказал он, для этого дела специально съезжу…
Она двигалась уже как манекен: высаживала на горшки, вытирала слезы, разнимала драки, успокаивала, как умела, играла в пантеру и в лису Алису, надувала прохудившийся мяч, вставляла кукле ноги… Наконец, Фома Андреевич поймал ее за бок и посадил рядом с собой.
– Передохни, дочка. Не одна ты тут, пусть и мамки не только за своими походят…
Она послушно сидела, беспрерывно куда-то проваливаясь. Потом, похоже, заснула, потому что, открыв глаза, обнаружила себя лежащей и прикрытой пиджаком. Рядом кто-то тоненько плакал, подвывая.
– Ума решилась, бедная, – сказал один голос.
– Водки ей дайте, – сказал другой.
– Разойдитесь, просто разойдитесь, – сказал Фома Андреевич. – Не стойте над душой. А ты поплачь, родная, поплачь. Рта не затыкай, не насилуй себя. Поплачь.
Татьяна опять уснула.
Окончательно она проснулась в полной темноте. Тусклое кольцо луны терялось в перепутанных ветвях. Фома Андреевич дышал рядом.
– Спи дальше, – сказал он. – Если что – разбужу.
– Фома Андреевич, – сказала Татьяна, – вы-то сами когда спали последний раз?
– Сегодня часок ухватил. А что?
Зыков Виталий
Сертаков Виталий
Конюшевский Владислав
Земляной Андрей
Шилова Юлия
Маккарти Кормак