что и поругает, и успокоит, и приголубит и с которой так уютно и хорошо!
хорошо, что Ржева отобрана, а литва выслана вон. И оттого, что война
совершилась без него и без его участия благополучно окончена, Иван Иваныч
был паки и паки благодарен своему печальнику, молитвеннику и - что
скрывать! - правителю княжества, владыке Алексию. И то, что они, князь и
митрополит, как бы поменялись местами, очень и очень устраивало Ивана
Иваныча.
ноги в вязаных носках и упершись руками в горячие кирпичи. Спину приятно
обдавало волною печного жара. Сидел, полузакрывши глаза, чуть поникнув
плечами, сидел, наслаждаясь теплом и страшась всего: голосистых молодых
бояр, что сейчас взойдут, румяные с мороза, и учнут его теребить и
куда-нито снова потащат; страшась жестокого хана, который в борьбе за
власть решился на то, на что он, Иван Иваныч, не решился бы никогда, даже
и понуждаемый всеми боярами (не дай Бог в самом деле когда-нито на Москве
увидеть такое!); страшась этого чужого ханского города и страшась долгой и
трудной дороги домой... В нем что-то надламывалось, почти надломилось уже,
почему он и скоро умер от пустячной болести, от коей в его годы и
умирать-то иному было бы в стыд! А попросту - видно, больше не мог. Не мог
быть не на своем месте, не мог выносить стремительного хода эпохи, взлета
страны к деянию и деяния самого - самой грядущей судьбы, - страшился и не
мог вынести он, жестоко заброшенный правом престолонаследия на место,
непосильное ему до того, что когда-то стало лучше уже умереть, дабы не
продолжать и не тянуть этот груз дальше и дальше.
вошедший боярин объявил о приезде Вельяминовых, отца с сыном.
поднялось у него в груди. Подумалось: <Верно, Шура обрадуется!>
накинули ферязь на плечи.
ветрами, с мокрыми усами и бородою. Взошел и, оставя рослого сына при
дверях, сделал к нему несколько неверных шагов.
молодым соколом, вроде бы даже гордо, смахивая капли снежной влаги с
долгих ресниц, и молчал, не шевелился, пока рек и кланял князю отец.
очи князю, и вдруг, точно подрубленный, рухнул на колени и поник головою в
пол.
с Матвеем красноречиво перемигнулись между собой: владыка Алексий намекал
им на таковую возможность и что в сем случае не должно им мешать князю
Ивану проявить милость ко грешнику. Намекал! И как в воду глядел, как
провидел события старший брат!
зубами алую губу под мягкими усами, жмурясь даже, словно и вправду молодой
кот-игрун, влез, присел с краю на лавку, тоже ждал, поглядывая, что же
будет теперь. Заходили иные бояре, обширная горница наполнялась.
предлагал: не остаться ли навсегда на Рязани? - по молодости, по глупости
полюби пришла боевая, тревожная рязанская жизнь) тут глядел, как заходят,
минуя его и едва взглядывая, знакомые на Москве бояре, и у самого
невестимо падало сердце: а ну как откажут?! Стыд-то! И - куда же после
тогда?
смотрел на лежащего перед ним на полу Вельяминова, и теплое ощущение
радостного покоя разливалось у него в груди. Вот и окончено! Вот, слава
Богу, и прокатило, и минуло! И не будет этих досадливых Шуриных умолчаний,
тяжелого безмолвия, укоризн... Алексей Петровича, верно, не воскресишь
уже! И по-христиански ежели... Мысль об Алексее Петровиче облаком прошла
по сознанию, но ведь и владыка Алексий свидетельствовал, что Василий
Василич не виноват в убийстве Хвоста! И бояре молчат, ждут. Все пришли!
Двоих нет, так те в разгоне сейчас, объезжают вельмож ордынских. И
Вельяминов молчит, лежит на полу, а что говорить, все и сказано уже!
<Как решишь, княже!> Вздохнул, подумал, произнес негромко:
Москву!
лишенных чести ратников, высланных изо Ржевы. Кивнул головой, отпуская.
Поднялся к себе.
Он даже не заглянул к Ульянии. О религии, о русских попах с нею было лучше
не говорить. Прошел по крутой каменной лестнице в толще стены на самый
верх, в ту укромную сводчатую комнату, где хранились грамоты. Сел за стол.
Налил воды из узкогорлого кувшина в немецкий серебряный кубок, выпил и
забыл кубок в руке. Его светлые голубые глаза в этот миг, ежели кто-нибудь
решился бы взглянуть князю в лицо, были совсем черными и недвижный,
остекленевший взор страшен. Когда он, вспомнив про кубок, отставил его в
сторону, на смятом серебре остались следы пальцев.
вспятил и, плотно притиснув дверное полотно, на цыпочках сполз вниз по
лестнице.
князя:
лицу, вызвал писца, печатника и начал диктовать грамоты. Первую - в
Константинополь с жалобою на митрополита Алексия, который позабыл западные
епархии, небрежет ими, не посещает никогда, занимаясь только своею
Владимирскою Русью. А потому он, Ольгерд, просит, буде так станет
продолжаться и впредь, передать киевский митрополичий престол под руку
волынского митрополита Романа.
Вильну к нему, Ольгерду, для важного разговора.
подручнику Литвы (тому самому, что когда-то имал по приказу Гедимина
новгородского архиепископа Василия Калику).
Андрею, с приказом готовить полки, чтобы, когда придет нужный час, вести
их на Ржеву, вновь отбивать город у москвичей.
в Луцк.
еще с минуту со смеженными веждами, разрешил себе встать, опираясь на
молчаливого слугу, и спуститься в спальный покой, к супруге.
гонцов, укромных встреч и негласных переговоров митрополит Роман ближе к
осени выехал с причтом в Киев и начал там служить, приводя и склоняя под
руку свою духовенство южной Руси, до сих пор обязанное подчинением и
церковною пошлиной владимирскому митрополиту, что вопиюще противоречило
всем установлениям константинопольской патриархии и неизбежно должно было
вызвать вмешательство Алексия.
Вельяминов, переживший с отцом ордынский поход, перезнакомившийся в Сарае
с местною знатью, ходил, задирая нос: без нас-де не обошлись на Москве!
Отец окорочивал, ежели слышал иные высказывания старшего своего, ну а в
душу не влезешь... Микула, так тот был откровенно и неложно рад своему
возвращению.
стада. Вновь во дворе высокого вельяминовского терема толпились купцы,
ремесленная старшина, послужильцы, посельские, волостели.
беганья, принимал купцов, разбирал жалобы, судил и правил, налаживал
мытные дворы и молодечную, подтягивал вирников, строжил ратных. Сил
хватало на все; хоть и недосыпал, и недоедал порою, а проснулось родовое,
Вельяминовское - не поддаться, не уступить! Жена Марья тоже словно
воскресла, бегала по терему - светились глаза. Позднего сына своего,
который родился у них год спустя, назвали Полиевктом, <многожеланным>
по-гречески.
пределам Московской волости.
подворья грамота легла на стол великого князя. <Дай путь чист!> - требовал
Мамат-Ходжа.
татарина, что сидел недвижимо, сожидая ответа московитов. Алексий тоже
ждал у себя на владычном дворе. <Посол> досыти напакостничал и ополонился
в Рязани, пускать татар на земли Москвы нельзя было ни в коем случае. Но
Мамат-Ходжа настаивал, угрожая ратью. Гонец, подомчавший из Коломны,
доносил, что татары уже переплавляются на левый берег Оки ниже города.
Василь Василич своею волею послал еще до заседания думы на устье