тому как Феодосий Нечерский спорил с князем Святославом!
сам Феодосий!
продолжил: - Однако в сем случае игумен Стефан содеял разумное, уступив
князевой нужде! - Он остро и твердо поглядел в глаза Феогносту и протянул
свиток с уже разорванным шнуром. - Вот грамота, сегодня полученная мною из
Сурожа. Чти! Иоанн Кантакузин в январе занял Константинополь и взошел на
престол басилевсов. Патриарх Иоанн XIV низведен собором. Вместо него
избран Исидор Бухир. Все прежние установления отменяются... Ныне не время
спорить с великим князем Семеном! Мы должны совокупно с ним, едиными усты,
слать к новому патриарху о закрытии митрополии галицкой как суетной
новизны, с просьбою восстановить единую русскую митрополию для литовских и
русских земель! Тем паче что Ольгерд в Вильне воздвиг гонение на
православных!
потоком известий, обрушенных на него Алексием.
просить вместе с нами патриаршего благословения и разрешения на третий
брак! И уступит нам в чем-нибудь малом, но надобном для церкви божией.
Например, прекратит бесовские игрища и служения идолу Велесу, разрешаемые
доднесь!
наступившую тишину. Ежели б не грамота, он мог бы представить сейчас, что
Алексий все это, даже и победу Иоанна Кантакузина, выдумал, создал сам,
чтобы оправдать свои действия и действователей. Но грамота - вот она -
была у него в руках. Феогност открыл глаза, трижды перечел написанное
по-гречески послание. Да, все так! И каким достойным, каким красивым
завершением развязывается ныне тягостная тяжба с великим князем!
прекращением языческих треб даже и паки подтвердятся воля и достоинство
митрополичьего престола в московской земле в глазах всех ее простолюдинов!
Так что умаления власти церковной отнюдь не произойдет. (Ну а в том, что
Константинополь сейчас, получив дары и поминки от Симеона, даст
владимирскому князю требуемое согласие на третий брак, у него не было ни
малейших сомнений.) И - закрывается галицкая митрополия! И он вновь единый
хозяин всех этих обширных земель! И с тем вместе паки и паки возрастает
значение русской церкви! Алексий, ты новый московский чудотворец! А я еще
сомневался в тебе!
Победило древлее византийское православие! Победили афонские молчальники -
исихасты, победили так, как и подобает побеждати - в духе, в слове, а не в
грубой силе меча, - победили, убедив! И потому лишь и одолел Иоанн
Кантакузин, что греческая церковь нашла в себе силы для возрождения
заветов первых, изначальных вероучителей! (Феогност уже забыл свои прошлые
колебания между Варлаамом и Паламою и то, как когда-то топтал послание
Григория Паламы ногами. Но и он был все-таки человек!)
пергаменом и чернилами; и наместник, тотчас догадав немую просьбу
митрополита, начал, взяв лебединое отточенное перо, набрасывать скорописью
содержание грамоты, которую должны были немедленно, скрепив митрополичьей
и княжескою печатями, с богатыми поминками отослать в Царьград.
на час малый лишь навестить своих по дороге). И не может встать и
дотянуться до своего дорожного посоха, ибо на колена его ползет, сопя,
Ванята, Иван, младший сын покойной Нюши, стоивший ей жизни и до того
похожий на мать, что минутами думается, что это она сама, неразумная,
вновь воротилась в мир, чтобы пройти земную дорогу свою иначе...
держат его за бороду. Малыш уже взобрался совсем ему на колена и теперь,
ухватившись за волосы бороды, подымается в рост, заглядывает любопытно и
требовательно в лицо чудному дяде. А Катя, супруга Петра, хлопочет, бегает
от стола к печи, кидает на столешню горячие шаньги, наливает дымящую паром
уху в глиняную тарель:
Катерина, и глаза ее сияют. - Петра бы дождал! Не дождешь, меня овиноватит
совсем!
его голову к тарели.
пробует уху, хвалит хозяйку.
взял у него. Петр, конечно, помнит, что братья оставили ему свою землю...
Земля божья! Стоит чего-то не земля, а работа на ней. Работа же - в
прилежании и в мышцах делателя. Ничего ты не должен нам, ни мне, ни
Стефану, Петр! Мы оба ушли от мира и от забот и соблазнов мирских!
разглядывают захожего дядю-монаха (успели отвыкнуть уже!), и тем
удивительнее, что этот вот малыш, которого он только еще купал когда-то в
корыте, так храбро и безоглядно потянулся к нему...
печева, а маленький Ванята все не отпускает, держит дядю за палец, и лишь
Сергий к двери, начинает горько рыдать. Катя подымает малыша на руки,
начинает гладить, уговаривать.
Наконец, сто раз уговоренный, поднесенный близ, целует его в щеку мокрым
ротиком, говорит:
хосю!
Он идет Радонежем, знакомою улицей, мимо знакомых, памятных с детства
хором, и уже чужой и чуждый им всем, и уже - прохожий по миру, странник и
гость, а не житель земли. А мир не хочет его забыть, и словно гордится им,
и тянется к нему то ручонками дитяти, то улыбкою, словом, то просьбою
благословить, и ему странно это еще - не часто выходит он из своей лесной
обители и еще не привык к почтению, оказываемому на Руси странствующему
монаху.
монашеском, причаститься святых тайн и вновь направить стопы свои в
родимую пустынь...
от него. Давеча дядя Онисим, встретив Варфоломея-Сергия, кинулся к нему,
громко облобызал, а потом долго разглядывал, шептал что-то, смахивая
непрошеную слезу, поминал шепотом покойного родителя, Кирилла, спрашивал:
самого! Помыслить! Первый монастырь на Москве! - Онисим качал сивою
головою, сказывал по привычке новости, выбирая те, что, по его мнению,
должны были быть интересны Сергию: про то, что Ольгерд только что казнил
двоих христиан, повесив их одного за другим на священном языческом дубе, -
невесть отколе и узнал о том! - и что дуб тот стал теперь почитаем всеми
литовскими православными; сказывал о Царьграде, о Кантакузине, о смене
патриархов, словно бы Сергию в его лесу важно было знать все эти
животрепещущие новости... А на прощании вдруг упал в ноги и попросил:
сам-один ныне, и жисть немила, а в лесе тебе пригожусь: и топором владею
ищо, с батькой твоим мы вдвоем по молодости баловались, баловались тою
работой! Прими!
крепко, приходить по весне, как сойдут морозы и мочно станет срубить новую
келью...
вдругорядь. Онисим пришел-таки и не поминал, что родня, и начавшим
сходиться к Сергию инокам не баял о том, а все ж по родне-природе пришел,
хоть и сказано: оставь род свой, отца и матерь свою... По роду начал и
Сергиев скит полниться братией...
начал рубить себе келью, отмахиваясь от племянниковой помощи. И служил
истово. Сергию сперва дивно было видеть Онисима в церкви своей, а потом
привык, понял, что старику монастырь не причудой пришел, а, и верно, жить
стало нечем. Дочерь померла у старого, и ничто не держало в миру. И
разговорами не донимал (чего втайне боялся Сергий), молился долго и
истово, стряпал, кору драл, ковырял огород. По весне и игумен Митрофан
стал наведываться почаще. И уже втроем правили они тогда полную службу, со
святыми дарами на престоле, причащением и отворением царских врат, по
полному чину литургии Василия Великого.
и щекота весело застучал в лесу новый топор - третий брат рубил себе келью
неподалеку от них. Сергиева пустынь начинала наполняться народом.
водой. Вода стояла под Кремником, облизывая потопленные причалы. Редкие
льдины бились в стены подплывших амбаров. По Москве несло бревна, сор,