ее, а потом мы пойдем погуляем, хорошо?
знал, что сказать, и совершенно лишился дара речи; поэтому я лишь кивнул
в ответ; а как только она ушла, я залез на дерево, достал цветок и пре-
поднес ей, когда она вернулась.
рила со мной ласково. Мы долго гуляли, а когда вернулись домой, она пос-
тавила мой цветок в вазочку с водой, и все это время я думал о том, как
непостижимы женщины. То мне казалось чудовищной глупостью, что она не
замечает моей любви, то я решал, что она, конечно, давным-давно все по-
няла, но природный ум и свойственное женщине чувство приличия заставляют
ее скрывать это.
моя настороженность ослабевала и, главное, под рукой у меня не было Гей-
некциуса. Благодаря этому наши прогулки приносили мне облегчение и радо-
вали бедную девочку. Когда я в назначенный час приходил домой, она уже
бывала одета и заранее сияла. Она старалась растянуть эти прогулки как
можно дольше и словно бы боялась (как и я сам) возвращаться домой; едва
ли найдется хоть одно поле или берег в окрестностях Лейдена, хоть одна
улица или переулок в городе, где мы с ней не побывали бы. В остальное
время я велел ей не выходить из дома, боясь, как бы она не встретила ко-
го-нибудь из знакомых, что сделало бы наше положение крайне затрудни-
тельным. Из тех же опасений я ни разу не позволил ей пойти в церковь и
не ходил туда сам; вместо этого мы молились дома, как мне кажется, впол-
не искренне, хотя и с различными чувствами. Право, ничто так не трогало
меня, как эта возможность встать рядом с ней на колени, наедине с богом,
словно мы были мужем и женой.
в такую погоду, но, придя домой, с удивлением обнаружил, что она уже
одета и ждет меня.
дома вы никогда не бываете хорошим. А когда мы гуляем, вы лучше всех на
свете. Давайте будем всегда бродить по дорогам, как цыгане.
малась ко мне: снег оседал на нас и таял, капли блестели на ее румяных
щеках, как слезы, и скатывались прямо в смеющийся рот. Глядя на нее, я
чувствовал себя могучим великаном, мне казалось, что я мог бы подхватить
ее на руки и бегом понести хоть на край света, и мы болтали без умолку
так непринужденно и нежно, что я сам не мог этому поверить.
ей груди.
мы вошли и зажгли свет, она снова увидела суровое и упрямое лицо челове-
ка, прилежно штудировавшего Гейнекциуса. Вполне естественно, что это ее
уязвило более обычного, и мне самому труднее обычного было держать ее на
расстоянии. Даже за ужином я не решился дать себе волю и почти не смот-
рел на нее, а, встав из-за стола, сразу уселся читать своего законника,
но был даже рассеянней прежнего и понимал еще меньше, чем всегда. Сидя
над книгой, я, казалось, слышал, как бьется мое сердце, словно часы с
недельным заводом. И хотя я притворялся, будто усердно читаю, все же,
прикрываясь книгой, я поглядывал на Катриону. Она сидела на полу возле
моего сундука, огонь камина озарял ее, дрожа и мерцая, и вся она порой
темнела, а порой как бы вспыхивала дивными красками. Она то смотрела на
огонь, то переводила взгляд на меня; в эти мгновения я сам казался себе
чудовищем и лихорадочно листал книгу Гейнекциуса, как богомолец, который
ищет в церкви текст из Библии.
ее плечи, дрожавшие от рыданий.
позволили вас любить, я была бы так счастлива! - И прибавила: - Ах, за
что вы меня так ненавидите!
чего прочесть в моем несчастном сердце? Неужели вы думаете, что, сидя
над этой дурацкой книжкой, которую я только что сжег, будь она трижды
проклята, я думал хоть о чем-нибудь, кроме вас? Сколько вечеров я чуть
не плакал, видя, как вы сидите в одиночестве! Но что мне было делать? Вы
здесь под охраной моей чести. Неужели в этом моя вина перед вами? Неуже-
ли вы оттолкнете своего любящего и преданного слугу?
мне. Я заставил ее поднять лицо и поцеловал, а она, крепко обнимая меня,
склонила голову ко мне на грудь. Все закружилось у меня перед глазами,
как у пьяного. И тут я услышал ее голос, очень тихий, приглушенный моей
одеждой.
я попросил ее поцеловать меня на прощание, и она согласилась.
тоже.
я поднялся и заставил встать Катриону.
рин, Кэтрин! - Я замолчал, не в силах произнести ни слова. - Идите
спать, - вымолвил я наконец. - Оставьте меня одного.
ве снова схватил ее, едва не задушив в объятиях. Но уже через мгновение
я втолкнул Катриону в ее комнату, резко захлопнул дверь и остался один.
знала все. Как последний негодяй, я бесчестным путем привязал к себе эту
бедняжку; она была совершенно в моих руках, такая хрупкая, беспомощная,
и от меня зависело сберечь ее или погубить; но какое оружие оставалось у
меня для самообороны; Гейнекциус, испытанный мой защитник, сгорел в ка-
мине, и это было знаменательно. Меня мучило раскаяние, но все же, положа
руку на сердце, я не мог обвинить себя ни в чем. Просто немыслимо было
воспротивиться ее наивной смелости или устоять перед ее слезами. Все,
что я мог бы привести в свое оправдание, только отягчало мою вину, - так
беззащитна она была и столько преимуществ давало мне мое положение.
одной крышей. Но куда же мне деваться? А ей? Коварная судьба привела нас
в эту квартирку, не оставив нам выбора, хотя мы ни в чем не были повин-
ны. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль жениться на ней теперь же,
но в следующий же миг я с отвращением ее отбросил. Ведь Катриона - еще
ребенок, она сама не понимает своих чувств; я захватил ее врасплох, в
минуту слабости, но не вправе этим воспользоваться; я обязан не только
сберечь ее доброе имя, но и оставить ей прежнюю свободу.
мал себе голову в поисках хоть какого-нибудь выхода. К исходу второго
часа ночи в камине осталось всего три тлеющих угля, наш дом спал, как и
весь город, и вдруг я услышал в соседней комнате тихий плач. Бедняжка,
она думала, что я сплю; она сожалела о своей слабости, быть может, упре-
кала себя в нескромности (о господи!) и пыталась глухой ночью утешиться
слезами. Нежность, ожесточение, любовь, раскаяние и жалость боролись в
моей душе; я решил, что обязан ее утешить.
райтесь! Забудем это, постараемся все, все забыть!
наконец от ночного холода меня пробрала дрожь, и я словно бы опомнился.
жись-ка спать, будь разумен и постарайся уснуть. Завтра ты что-нибудь
придумаешь".
чил и, открыв ее, чуть не упал в обморок от нахлынувших на меня противо-
речивых и мучительных чувств: на пороге в грубом дорожном плаще и нево-
образимо большой шляпе с позументом стоял Джемс Мор.
как бы в ответ на мою молитву. Ведь я до изнеможения твердил себе, что
нам с Катрионой необходимо расстаться, ломал себе голову, изыскивая к
этому средство. И вот оно явилось само, но я ничуть не обрадовался.
Нельзя не принять во внимание, что, хотя приход этого человека снимал с
Василенко Иван
Конюшевский Владислав
Володихин Дмитрий
Мороз Александра
Афанасьев Роман
Пехов Алексей