видимся. Не все друзья юности выдерживают проверку временем. Я
пришел к тебе со своим рассказом о старом Магистре потому, что
ты здесь единственный человек, мнением и участием которого я
дорожу. Ты уж теперь сам решай, как тебе отнестись к моему
рассказу и как ты определишь отрешенное состояние нашего
Магистра. Я был бы рад, если бы ты однажды навестил его и побыл
бы в свете его ауры. Пусть это состояние благодати,
просветления, умудренности, блаженства, или как нам еще
заблагорассудится его назвать, относится к религиозной жизни:
если мы, касталинцы, не имеем ни церкви, ни символа веры, то
все же благочестие никоим образом нам не чуждо, как раз старый
Magister musicae был человеком до мозга костей благочестивым. И
коль скоро во многих религиях мы встречаем веста о
просветленных, преображенных, воссиявших, о тех, на кого
снизошла благодать, то почему бы и нашему касталийскому
благочестию не задвести однажды такими же цветами? Поздно, мне
пора уже спать, завтра я рано уезжаю. Надеюсь вскоре снова
приехать к вам. Впрочем, позволь я доскажу тебе эту мою
историю? Итак, после того как он сказал: "Ты утомляешь себя,
Иозеф!" -- мне наконец удалось преодолеть свое желание завязать
беседу, и я не только умолк, но и отвратил волю мою от ложной
цели -- заставить заговорить этого молчальника, да еще извлечь
для себя нечто из этой беседы. И с той самой минуты, как я
отрекся от этого своего желания и предоставил все старцу,
остальное устроилось как бы само собой. Потом ты можешь мои
выражения заменить любыми другими, но сейчас выслушай меня,
даже если тебе и кажется, что я не точен в выборе слов или
путаю категории. Я просидел у старика час или полтора и не могу
тебе сообщить, что именно совершалось в это время между нами,
но ни единого слава сказано не было: Я только ощутил, что,
когда мое сопротивяеяие оказалось сломленным, он принял меня в
свой покой и свой свет, его и меня окружила ясность и
удивительная тишина. Сознательно я не прибегал в эти минуты к
медитации, но походило это именно на особенно удавшуюся н
осчастливливающую медитацию, темой которой была жизнь старого
Магистра. Я созерцал или переживал его образ и весь его путь,
начиная с тех времен, с того часа, когда он впервые повстречал
меня, еще мальчика, и до нынешнего дня. То была жизнь,
отмеченная трудом и самоотдачей, но свободная от принуждения,
свободная от честолюбия и полная музыки. И развивалась она так,
будто, став музыкантом и Магистром музыки, он избрал музыку как
один из путей к высшей цели человека, к внутренней свободе, к
чистоте, к совершенству, и с тех пор он ничего другого н "е
делал, а только предоставлял музыке все больше и больше
пронизывать, очищать, пресуществлять себя -- от искусных умных
пальцев чембалиста и от его неимовермй музыкальной памяти
вплоть до всех частей и органов тела и души, вплоть до пульса и
дыхания, вплоть до сна и сновидений, и ныне он только символ
или скорее некое проявление, некая персонификация музыки. Во
всяком случае, я воспринимал то излучение, которое от него
исходило, или те телвы, которые, наподобие череды вдохов и
выдохов, шли от иего ко мне и от меня к нему, как музыку, как
полностью лишившуюся материальности эзотерическую музыку,
принимавшую каждого, кто вступал в магический круг как
многоголосная песня принимает вновь вступающий голос. Верно,
немузыканту эта благодать раскрылась бы в других подобиях,
пожалуй, астроном увидел бы себя в образе луны, совершающей
свой бег вокруг планеты, или филолог услыхал бы, как его
окликают на всезначащем, магическом праязыке. Но хватит слов, я
прощаюсь. Мне было хорошо, Карло".
ибо Магистр музыки завимал в жизни и сердце Киехта очень важное
место; доволиительным поводом иди соблазном явилось для нас то
обстоятельство, что разговор Киехта с Ферромонте содраиился в
подлинной зависи последнего, в одном из его писем. Изо всех
свидетельств о "преображении" старого Магистр" музыки это --
самое раннее достоверное, прадиее уже тема эта породила более
чем достаточно всевозможных легенд и толков.
под названием "Китайский домик", вознаградила Кнехта и его
друга за все их усилия и подтвердила, что Касталия и ее
Коллегии сделали правильный выбор, призвав Кнехта на столь
высокий вост. Вальдцелю, Селению Игры и элите вновь было
испытать радость блистательного и вдохновенного празднества,
более того, ежегодная Игра уже давно не была таким крупным
событием, как в этот раз, когда столь молодой и вызывавший
столь живые толки Магистр должен был впервые появиться перед
многолюднейшим собранием и оправдать изложенные на него надежды
и когда, сверх того, Вальдцелю необходимо было взять реванш за
понесенные в прошлом году урон и поражение. На сей раз никто не
был болен, и парадную церемонию возглавлял не подавленный
заместитель, все явственней окружаемый ледяным
недоброжелательством и недоверием элиты и добросовестно, но
уныло поддерживаемый впавшими в нервозность должностными
лицами. Безмолвный и недосягаемый, с головы до ног
первосвященник, облаченная в белое с золотом главенствующая
фигура на шахматной доске символов, Магистр являл свое и друга
своего творение; излучая покой, мощь и достоинство, недоступный
для обыденного обращения, появился он в праздничном зале,
посреди множества предстоящих, ритуальными жестами открывал акт
за актом своей Игры, изящно вычерчивал сверкающим золотым
грифелем письмена за письменами на маленькой доске, перед
которой стоял, и эти письмена, начертанные тайнописью Игры,
мгновенно появлялись, во сто крат увеличенные, на громадной
доске -- задней стене зала. И тысячи голосов шепотом повторяли
их по слогам, и глашатаи громко выкликали, а телеграф разносил
по всей стране, и когда в конце первого акта он нарисовал на
доске последнюю, подводящую итог формулу и, сохраняя изящную и
внушительную осанку, дал предписания к медитации, когда он
отложил наконец свой грифель и сел, тем самым наглядно
продемонстрировав наилучшую позу для самопогружения, то не
только в зале, не только в Селении Игры и во всей Касталии, но
и за ее пределами, в любом краю Земли, приверженцы Игры
стеклянных бус благоговейно присели для той же медитации и
пребывали в неподвижности до того мгновения, когда в зале
Магистр вновь поднялся с места. Все происходило так же, как
бывало уже много раз, и все же было новым и волнующим.
Абстрактный и по видимости изъятый из времени мир Игры был
достаточно гибким, чтобы в сотнях нюансов находить соответствие
духовному складу, голосу, темпераменту и почерку личности,
личность же была достаточно выдающейся и разумной, чтобы не
ставить собственные находки выше незыблемых внутренних законов
Игры. Помощники и партнеры, вся элита повиновались, как
вымуштрованные солдаты, и все-таки впечатление было таково,
будто каждый из них, хотя бы он только отвешивал вместе со
всеми поклоны или помогал задергивать занавес перед погруженным
в медитацию Магистром, выполнял свою самостоятельную, рожденную
собственным вдохновением Игру. Из толпы же, из огромной,
наполнявшей зал и весь Вальдцель общины, из глубины тысяч душ,
по следам Магистра совершавших фантастическое священное шествие
через бесконечные духовные пространства Игры со всеми их
измерениями, прозвучал основной аккорд празднества, глубокий и
вибрирующий колокольный бас, который составляет для юных и
наивных членов общины их лучшее и едва ли не единственное
переживание на празднестве, но и у искушенных виртуозов, у
критиков из элиты, у соучастников священнодействия, вплоть до
самого Магистра, вызывает нечто вроде благоговейного трепета.
почувствовали и признали его величие, и не один новичок стал в
те дни адептом Игры на всю жизнь. Тем более удивительно
прозвучали слова Иозефа Кнехта, обращенные к его другу
Тегуляриусу, когда он, по окончании десятидневных торжеств,
подвел итог своим впечатлениям.
Касталия бесподобны, они почти подошли к совершенству. Беда
разве в том, что они слишком хороши, слишком красивы; они
настолько красивы, что их почти невозможно созерцать, не
страшась за них. Не хочется думать о том, что они, как и все на
свете, в свой час погибнут. Но думать об этом нужно.
самой щекотливой и таинственной части его задачи, той части,
которую он охотно отложил бы еще на некоторое время, чтобы
прежде в спокойствии и благодушии, каковые дозволены
рассказчику ясных и однозначных событий, довести до конца свое
повествование об успехах Кнехта, о его образцовом правлении и
блистательной вершине его жизни. Однако нам казалось бы
Каменистый Артем
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Куликов Роман
Рыбаков Вячеслав