Чтение 89–й страницы книги ~Цитадель~

Мне пришлось раскаяться, что я тратил себя без меры, сочтя таланты,
дарованные мне свыше, самоценными, тогда как они всего лишь предуказание
пути, и вот оказался пустым в пустоте. Меру я принял за скаредность сердца и
тела и не желал ее знать. Я поджигал лес, чтобы на час согреться, ибо пожар
полыхал так царственно. Я скакал галопом, слышал свист над ухом и не хотел
беречь свои дни. Весь целиком принадлежал каждой из минут своей жизни, но
плод рождается только тогда, когда не пропущена ни одна минута.

Я посмеялся над книжным червем, он отказался выйти на крепостную стену,
когда город его осадили, из презрения, как он выразился, к физиологическому
мужеству. Мне было смешно, он говорил так, будто считал себя чем-то вечным,
а не преходящим. Будто есть цель, а не цепь перемен -- свидетельство текущей
жизни.

Презирал я и низменность аппетита, жизнь ради пищеварения, какой живут
в своих домах обыватели. Обывателей я заставлял служить сиянию своего
клинка, а своим клинком служил незыблемости царства.

В сражениях я рубился отчаянно, безудержно, не слушаясь усталости,
скулежки страха, но мне совсем не понравится, если историографы моего
царства представят меня ветряной мельницей с саблей, -- никогда я не был
только клинком. И если я обходил стороной брезгливцев, что едят, зажав нос,
будто глотают микстуру, мне не понравится, если историографы моего царства
изобразят меня всеядным обжорой, -- никогда я не был только желудком. Я --
дерево, у меня мощные корни, я не пренебрегаю ничем из того, что может
послужить мне на пользу. Все мне в помощь, все выше я тяну мои ветки.

Но я понял, что был не прав в своем отношении к женщинам. Пришла ночь
моего раскаяния, и я понял, что не умел обходиться с ними. Я походил на
грабителя: ничего не смысля в священнодействии игры, он с жадной
торопливостью сгребает шахматные фигурки и, соскучившись глядеть на
беспорядок, отшвыривает их прочь.

В ночь моего раскаяния, Господи, я поднялся с постели в гневе, я понял,
что был волом у кормушки. Но разве я бабник, Господи?!

Одно дело самому вскарабкаться на гору, другое -- странствовать по
горам в паланкине, выбирая самый красивый из пейзажей. Вот обозначились
очертания голубой равнины, и тебе уже стало скучно, но ты приказываешь нести
тебя дальше.

Я искал в женщине подарка, которым она мне может стать. Я хотел эту,
потому что она напоминала мне серебристый колокольчик, по которому я
тосковал. Но что делать с колокольчиком, что одинаково звенит день и ночь?
Ты отправляешь колокольчик в кладовку, он тебе больше не нужен. Другую я
пожелал за трепетность, с какой она говорила: "Ты, господин мой", -- но
слова быстро прискучивают, и хочется иной песни.

Дай я тебе десяток тысяч женщин, одну за другой, и ты очень быстро
истратишь особую черточку каждой, и тебе их будет мало, и снова ты ощутишь
голод, ибо сам ты изменчив, меняешься от весны к осени, от утра к вечеру и
от перемены ветра.

Но разве не знал я, что не исчерпать души человеческой, сколько из нее
ни черпай, что в таинственных глубинах каждого дремлет невиданный пейзаж с
нетронутыми лугами, тихими заводями, островерхими горами, потаенными
вертоградами, что о каждом повороте его и изгибе мы можем, не уставая,
проговорить всю жизнь, и я удивлялся, Господи, скудости запаса, с которым
приходила ко мне и та, и другая женщина, мне едва хватало ее запаса на ужин.

Я не считал их, Господи, пахотной землей, где я должен трудиться
круглый год с зари до зари, обувшись в тяжелые башмаки, взяв плуг, лошадь,
борону и лукошко с зернами, помня о сорняках и вооружившись верностью, чтобы
получить от них то, что будет служить мне, -- нет, я низвел их на роль
кукол, которых выставляют старейшины захудалых деревушек, чтобы встречать
тебя, именитого гостя, когда ты объезжаешь свое царство, -- ясноглазая
куколка читает приветственный стишок и преподносит в корзинке местные
яблоки. Подарок тебе, разумеется, приятен, потому что хороши свежие
улыбающиеся губки, певучи движения рук, протягивающих яблоки, простодушны
слова и голосок, но ты вмиг исчерпаешь эти дары, выскребешь до дна мед,
потрепав румяную, свежую щечку, усладившись бархатом застенчивости. Но и эта
куколка -- пахотная земля, раскинувшаяся до неведомых горизонтов, где ты,
возможно, потерялся бы на всю жизнь, если б знал, как до нее добраться.

Но я хотел собирать от улья к улью готовый мед, я не искал необозримого
пространства, которому поначалу нечего тебе предложить, которое требует от
тебя одного: идти и идти, ибо долго нужно следовать молча за хозяином
владений, если хочешь сродниться с ними.

У меня был друг, единственный подлинный геометр, он был мне учителем, к
нему приходил я со своими неразрешимыми противоречиями не для того, чтобы он
разрешил их, -- для того, чтобы взглянул, и от одного его взгляда они
смотрелись по-другому -- потому что и он был другим, чем я. Он слышал другие
звуки, видел другое солнце, по-другому чувствовал вкус пищи; из подвластной
ему вещности он извлекал такой вот плод, а не иной, не расчетами, не
взвешиванием -- присущей ему особенностью движений, заданным в нем
направлением в пространстве, -- я ощущал в нем пространство, искал его, как
ищут морской ветер или одиночество. Но что получил бы я от него, если бы
стремился не к человеку, а к готовому запасу, не к дереву, а к плодам, думая
насытить душу и сердце геометрическими выкладками?

Господи! Ту, что я ввожу в свой дом, ты дал мне как землю для
возделывания, дал, чтобы я шел с ней рядом и открывал ее.

Господи, сказал я, только для того, кто вскапывает свою землю, сажает
оливы, сеет ячмень, наступает час преображения, которого не дождаться, если
ходишь за хлебом в лавочку. Приходит час, и ты празднуешь собранный урожай.
Торжество наполненных закромов, когда ты толкаешь тихонько скрипучую дверь к
запасам солнца. Ибо настал час, и ты убрал в амбар силу, что воспламенит
твои черные квадраты земли, убрал холм семян, окруженный еще ореолом золотой
пыли, будто славой, что не успела смолкнуть.

Ах, Господи, сказал я, я ошибся дорогой, я блуждал среди женщин, словно
шатун-бродяга.

Мучился возле них, словно в бескрайней пустыне, ища оазис, который был
не любовью, который был вне любви.

Я искал скрытое в них сокровище, будто вещь среди прочих вещей.
Прислушивался к их короткому, будто у гребцов, дыханию. Я стоял на месте и
не двигался. Глазами я оценивал их совершенство и пытался утолить жажду
красотой тонких щиколоток и округлых локтей. Во мне жила тоска, она
направляла меня. Меня томили жаждой, обещая исцеление. Но я ошибся дорогой:
смотрел Твоей истине в лицо и не узнавал ее.

Я походил на безумца, что крадется ночью к развалинам, прихватив долото
и заступ. Он простукивает стены, выворачивает камни, прикладывает ухо к
тяжелым плитам. Он дрожит, охваченный болезненной лихорадкой, но он ошибся,
о, Господи, ища сокровище, как готовый запас, что положили век назад в
потайную нишу, будто жемчужину в раковину; старик так ищет юность, скупец --
богатство, влюбленный -- залог любви, гордец -- залог гордыни, честолюбец --
славы, и все они -- праха и суеты сует, ибо не рождается плод без дерева, не
рождается радость без трудного труда созидания. Бесполезно искать среди
камней камень, который стал бы тебе дороже других. Из чрева руин не
извлечешь ни славы, ни богатства, ни любви.

Как безумец, что бесплодно копает землю ночь за ночью, ничего не обрел
и я в своем сластолюбии, ином, чем сластолюбие скряги, но столь же тщетном.
Опять и опять я оставался с самим собой. Мне тоскливо с самим собой,
Господи, и наслаждения мои омрачают и утомляют меня.

Я хочу творить священнодействие любви, праздник ее приведет меня на
иную ступень. Ибо все, чего я ищу и жду, чего ищут все на свете люди, -- не
на ступени вещного, которое у них под руками. Вне священнодействия ты
начинаешь ждать от камней того, что они дать не могут, хотя ты можешь из
этих камней построить часовню; радость не в том, чтобы среди камней отыскать
нужный камень, радость в священнодействии, благодаря которому камни
преобразятся в храм. Вот и женщина только хаос, если я не провижу сквозь нее
иное.

Господи! Я смотрю на свою жену, обнаженную, спящую, красивую, тонкую в
щиколотках, с теплой нежной грудью, и почему же мне не решить, что дана она
мне в подарок?

Но я понял Твою истину. Та, что спит, та, что вскоре я разбужу, едва
дотронувшись упавшей от меня тенью, не должна быть стеной, о которую я буду
биться, -- дверью, ведущей в иное; я не должен расточить ее на хаос черт,
черточек, хорошее, дурное, ища немыслимое сокровище, я должен трудиться над
ее целостностью, над прочностью связующих нитей в молчании моей любви.

Что сможет тогда огорчить меня? Огорчается красавица, получив в подарок
украшение: изумруд куда красивее, чем полученный опал, бриллиант красивее
изумруда, бриллиант короля -- самый прекрасный на свете. Но я сам должен
одарить совершенством любимую, пусть даже она далека от совершенства. Ибо я
не живу вещами, я живу смыслом вещей.

Грубое кольцо, увядшая роза в полотняном мешочке, кувшин, может быть
латунный, для чаепития перед часом любви, -- как заменишь их, если они --
часть священнодействия? Совершенно только божество, и если грубый кусок
дерева причастен служению божеству, то и он приобщен совершенству.

И в точности то же самое я могу сказать и о спящей моей жене. Вот я
оценил все ее достоинства, устал и отправился искать другую. Есть другие --
красивее, или у них куда лучше характер, или голос звенит, как колокольчик,
по которому я тоскую, а вот эта так трогательно произносит: "Ты, мой
господин..." -- в ее устах слова эти звучат музыкой для души и сердца...

Но спите спокойно, несмотря на все свое несовершенство, несовершенные
жены. Я не хочу биться о стенку. Вы не цель, не подарок, не драгоценность,
значимая сама по себе, которой я, налюбовавшись, вскоре наскучу, вы -- путь,
кладь, повозка. И я не устану сбываться.

CCV

Понял я и что такое праздник. Он миг твоего перехода с одной ступеньки
на другую после долгого священнодействия, которое подготовило твое