Чтение 89–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

Каково бы ни было правильное название для этого явления, чем бы ни
руководствовались эти люди, откуда и куда бы они ни перемещались, какими бы
ни были их воздействия на общества, которые они оставляют и в которые они
приходят, одно совершенно ясн о: они осложняют серьезный разговор о трудной
судьбе писателя в изгнании.

Однако говорить мы должны; не только потому, что литература, подобно
нищете, не оставляет своими заботами подопечных, но главным образом из-за
древнего и, возможно, пока необоснованного убеждения, что если бы мастеров
этого мира лучше читали, то дурное управление и горе, заставляющие миллионы
пуститься в путь, несколько бы уменьшились. Поскольку особых оснований
уповать на лучший мир нет и поскольку все остальное, по-видимому, в той или
иной мере оказывается недейственным, мы вынуждены настаиват ь на том, что
литература - единственная форма нравственного страхования, которая есть у
общества; что она неизменное противоядие принципу "человек человеку - волк";
что она приводит наилучший довод против любого массового, тотального
решения, хотя бы п отому, что вся она от начала и до конца - о человеческом
разнообразии и в этом ее raison d'etre. Мы должны говорить, потому что
должны настаивать на том, что литература есть величайший - безусловно, более
великий, чем любое вероучение, - учитель челов еческой тонкости и,
вмешиваясь в естественное существование литературы и мешая людям постигать
ее уроки, общество снижает свой потенциал, замедляет ход эволюции и в
конечном счете, возможно, подвергает опасности свое собственное устройство.
Если это озна чает, что мы должны говорить сами с собой, тем лучше: не для
нас, но, возможно, для литературы.

Нравится это изгнанному писателю или нет, но Gastarbeiter и беженцы
любого типа лишают его ореола исключительности. Перемещенные и неуместные -
суть общее место нашего столетия. А общее у нашего изгнанного писателя с
Gastarbeiter или политически м беженцем - то, что в обоих случаях человек
бежит от худшего к лучшему. Истина заключается в том, что из тирании
человека можно изгнать только в демократию. Ибо старое доброе изгнание -
нынче совсем не то, что раньше. Оно состоит не в том, чтобы отпра виться из
цивилизованного Рима в дикую Сарматию или выслать человека, скажем, из
Болгарии в Китай. Нет, теперь это, как правило, - переход от политического и
экономического болота в индустриально передовое общество с новейшим словом о
свободе личности н а устах. И следует добавить, что, возможно, дорога эта
для изгнанного писателя во многих отношениях подобна возвращению домой,
потому что он приближается к местонахождению идеалов, которыми все время
вдохновлялся.

Если бы мы захотели определить жанр жизни изгнанного писателя - это была
бы трагикомедия. Благодаря своему предыдущему воплощению, он способен
почувствовать социальные и материальные преимущества демократии гораздо
острее, чем ее уроженцы. Однак о точно по этой же причине (главным
сопутствующим результатом которой является языковой барьер) он оказывается
совершенно неспособным играть сколько-нибудь значительную роль в этом новом
обществе. Демократия, в которую он прибыл, дает ему физическую безо
пасность, но делает его социально незначительным. А именно отсутствие
значимости ни один писатель, будь он в изгнании или нет, не может принять.

Ибо стремление к значимости часто составляет основу его литературной
биографии. По крайней мере, значимость - частое биографии этой следствие. В
случае с изгнанным писателем она почти всегда является причиной изгнания. К
этому хочется добавить, что такое стремление в писателе есть условный
рефлекс на вертикальную структуру его прежнего общества. (Для писателя,
живущего в свободном обществе, наличие этого стремления выдает
атавистическую память о неконституционном прошлом, которой наделена любая

демократия.)

В этом отношении положение изгнанного писателя, в сущности, гораздо хуже
положения Gastarbeiter или среднего беженца. Его стремление к признанию
делает его беспокойным и заставляет позабыть о том, что его доход
преподавателя колледжа, лектора, ре дактора или просто сотрудника тонкого
журнала - ибо это наиболее частые занятия изгнанных авторов в наши дни -
превосходит заработок чернорабочего. То есть наш герой, можно сказать, по
определению, немного испорчен. Однако вид писателя, радующегося сво ей
незначительности, тому, что его оставили в покое, своей анонимности, почти
столь же редок, как зрелище какаду в Гренландии, даже при самых
благоприятных обстоятельствах. Среди изгнанных писателей это явление почти
совершенно отсутствует. По крайней ме ре, оно отсутствует в данном зале.
Конечно, это можно понять, но тем не менее это печально.

Печально, потому что изгнание учит нас смирению, и это лучшее, что в нем
есть. Можно даже сделать следующий шаг и предположить, что изгнание является
высшим уроком этой добродетели. И он особенно бесценен для писателя, потому
что дает ему наидлин нейшую перспективу. "И ты далеко в человечности", как
сказал Китс. Затеряться в человечестве, в толпе - толпе ли? - среди
миллиардов; стать пресловутой иголкой в этом стоге сена - но иголкой,
которую кто-то ищет, - вот к чему сводится изгнание. "Оста вь свое
тщеславие, - говорит оно, - ты всего лишь песчинка в пустыне. Соизмеряй себя
не со своими собратьями по перу, но с человеческой бесконечностью: она почти
такая же дурная, как и нечеловеческая. Ты должен говорить исходя из нее, а
не из своих зав исти и честолюбия".

Ясно, что этот призыв остается неуслышанным. Почему-то комментатор жизни
предпочитает предмету свое положение и, будучи в изгнании, считает его
достаточно жестоким, чтобы не отягощать его еще больше. Что касается
упомянутых призывов, то он находи т их неуместными. Возможно, он прав, хотя
призывы к смирению всегда своевременны. Ибо другая истина состоит в том, что
изгнание - состояние метафизическое. По крайней мере, оно имеет очень
сильное, очень четкое метафизическое измерение; игнорировать или

избегать его - значит обманываться относительно смысла того, что с вами
произошло, обречь себя на то, чтобы жизнь помыкала вами, окостенеть в позе
непонимающей жертвы.

Из-за отсутствия хороших примеров нельзя описать альтернативное поведение
(хотя приходят на ум Чеслав Милош и Роберт Музиль). Возможно, это и к
лучшему, поскольку мы здесь, очевидно, для того, чтобы говорить о реальности
изгнания, а не о его поте нциале. А реальность состоит в том, что изгнанный
писатель постоянно борется и интригует, чтобы вернуть себе значимость,
ведущую роль и авторитет. Его главная забота, конечно, - оставленный им
народ; но он также хочет быть первым парнем на злобствующей деревеньке
собратьев-эмигрантов. Выступая в роли страуса по отношению к метафизичности
своего положения, он сосредоточивается на немедленном и осязаемом. Это
означает поливание грязью коллег в сходном положении, желчную полемику с
публикациями соперников , бесчисленные интервью на ВВС, Немецкой волне, ORTF
(Французское радио и телевидение) и Голосе Америки, открытые письма,
заявления для прессы, посещение конференций - все что угодно. Энергия,
прежде расходовавшаяся в очередях за продуктами или в душных

приемных мелких чиновников, теперь высвобождена и неистовствует. Никем не
сдерживаемое, тем более родней (ибо сам он сейчас, так сказать, жена Цезаря
и вне подозрений - да и как могла бы его, возможно, грамотная, но стареющая
супруга возразить записном у мученику или поправить его?), эго нашего героя
быстро растет в диаметре и в конечном счете, наполнившись горячим СО2,
уносит его от действительности - особенно если он живет в Париже, где братья
Монгольфье создали прецедент.

Путешествие на воздушном шаре опасно и прежде всего непредсказуемо:
слишком легко стать игрушкой ветров, в данном случае ветров политических.
Поэтому неудивительно, что наш навигатор напряженно прислушивается ко всем
прогнозам и время от времени отваживается предсказывать погоду сам. Но не
погоду того места, откуда он стартует или которое попадается ему на пути, но
погоду в пункте назначения, ибо наш воздухоплаватель неизменно нацелен на
дом.

И, возможно, третья истина состоит в том, что писатель в изгнании, в
общем и целом, ретроспективное, глядящее вспять существо. Другими словами,
ретроспекция играет излишнюю (по сравнению с жизнями других людей) роль в
его существовании, заслоняя реальность и затуманивая и без того покрытое
мглой будущее. Подобно лжепророкам дантовского "Ада", его голова всегда
повернута назад, и слезы или слюни стекают у него между лопатками.
Элегический у него темперамент или нет - не так важно: обреченный за
границей на узкую аудиторию, он не может не тосковать по толпам, реальным
или воображаемым, оставшимся на родине. Тогда как первая наполняет его ядом,
последние разогревают воображение. Даже получив возможность путешествовать,
даже немного попутешествова в, в своих писаниях он будет держаться знакомого
материала из своего прошлого, производя, так сказать, продолжения своих
предыдущих опусов. Если заговорить с ним на эту тему, писатель-эмигрант,
весьма вероятно, вспомнит Рим Овидия, Флоренцию Данте и - п осле небольшой
паузы - Дублин Джойса.

В общем, мы имеем родословную, и гораздо более длинную, чем эта. При
желании мы можем проследить ее вплоть до Адама. И тем не менее мы должны
быть осторожны насчет того места, которое она стремится занять в сознании
аудитории и нашем собственном.

Все мы знаем, что случается со многими благородными семействами в
потомстве или во время революции. Фамильные дерева никогда не составляют и
не застят леса; а лес сейчас надвигается. Я смешиваю метафоры, но, возможно,
мне послужит оправданием то, что ож идать для себя такого будущего, которое
мы учреждаем для вышеупомянутых немногих, скорее неблагоразумно, нежели
нескромно. Конечно, писатель всегда смотрит на себя глазами потомков, а
изгнанный писатель - особенно, воодушевленный, между прочим, не столь ко
искусственным забвением, которому его предали в его бывшем государстве,
сколько тем, как армия свободнорыночных критиков превозносит его
современников. Однако следует быть осторожным с самоотстранением такого рода
единственно по той причине, что при д емографическом взрыве литература также
принимает размеры явления демографического. На одного читателя сегодня
просто слишком много писателей. Несколько десятилетий назад взрослый
человек, раздумывающий о том, какие книги или каких авторов еще предстоит п
рочесть, как правило, довольствовался тридцатью-сорока именами; сейчас эти