напряжения, неожиданно сбрасывал его вниз.
оказался удобнее всех других для поднятия Некоторым претендентам он сразу
говорил, что они не смогут его поднять, но если те настаивали, он садился,
обхватив руками бедра, и с обреченной серьезностью, уже приподнятый над
землей, ждал, когда тот не выдержит и сбросит его на землю. Если тот не
сбрасывал его на землю, а подымал над головой, то Харлампо, уже благополучно
приземлившись, пожимал плечами, признавая свою ошибку.
день поднял набравшего свой классический августовский вес Харлампо. Это было
титаническое зрелище. Вот Чунка приподымается, старается судорожными
движениями найти свободной рукой опору, вцепиться в траву. Вот он уже сел и,
медленно перенося тяжесть на одну ногу, стал на стопу второй и, опираясь
свободной рукой о колено этой ноги и все это время не выпуская из вида живую
тяжесть, которую он вздымает (живая тяжесть тоже почему-то не выпускает его
из виду и даже напряженно скалится, словно изо всех сил облегчая себя),
медленным героическим усилием выпрямляется во весь свой внушительный рост и
встает, как памятник красноармейцу, швыряющему скрученного врага на его же
территорию.
что, когда он, подняв пастуха, мягко опустил его на землю и стал надевать
свои часы, многие подумали: а стоило ли вообще их снимать?
возненавидел Баграта.
во-первых, потому, что рвать веревку очень трудно, а, во-вторых, потому,
что, и это важней, чем во-первых, просто жалко веревку.
длиной в метр, связывались его концы, после чего в образовавшуюся петлю
просовывались запястья рук и с силой раздергивались. Некоторым чегемским
ребятам удавалось по одному, по два раза разорвать веревку, но все равно
никому не удавалось пойти дальше Баграта. Он рвал и связывал и снова рвал
веревку, пока она настолько не укорачивалась, что уже приходилось не
раздергивать руки, а разжимать.
веревки, Колчерукий, проезжавший верхом по верхнечегемской дороге, не
останавливая лошадь, крикнул вниз:
только у этого парня кончатся веревки!
смехом, что такая угроза не кажется им самой страшной.
намекала об этом окружающим, все же прямо спросить у него об этом было бы,
по чегемским обычаям, величайшей бестактностью. Бывало, Баграт обратится за
чем-нибудь к Лене или пошутит с ней, тетя Маша тут же толкнет кого-нибудь из
сидящих поблизости, дескать, не проведешь, знаем, о чем ты. Например,
попросил Баграт пить. Тетя Маша тут же со значением подхватывает его
просьбу.
родниковой, непригубленной...
как ты будешь ее целовать?
считаются верхом бесстыдства, если их вести всерьез. Например, парень,
заявивший родителям девушки или другим ее родственникам, что она ему
нравится, независимо от их отношения к нему, с этого мгновения лишается
всякого права не только бывать в их доме, но и в любом доме, находящемся в
доступной для общения близости.
чегемцы умели обходить все табу языческого домостроя. Я даже думаю, что бог
(или другое не менее ответственное лицо), вводя в жизнь чегемцев суровые
языческие обычаи, в сущности, применял педагогическую хитрость для развития
у своих любимцев (чегемцы в этом не сомневаются) чувства юмора.
он добивается у тети Маши, но так как Баграт отшучивался, якобы соглашаясь с
ними, все по-прежнему оставалось непонятным. И только один человек со
сладостной тревогой догадывался, зачем он здесь, -- это была Тали.
братьев и сестер (детишки так и тянулись за ней, хотя она их иногда и
поколачивала) стояла на дороге недалеко от дома. Она сбивала палкой еще
зеленые грецкие орехи, и возмущенный колокольчик ее голоса то и дело звенел
на детей, потому что они бежали собирать сбитые орехи еще до того, как ее
палка успевала упасть на землю.
дороги сразу же открылась сень огромного орехового дерева и под ним
полдюжины маленьких детей с жадно запрокинутыми вверх головенками, со ртами,
до ушей измазанными соком зеленой кожуры орехов, а рядом с ними длинноногая
девочка-подросток в свободном ситцевом платье салатного цвета с короткими
рукавами, тоже с запрокинутым наверх лицом и всей тонкой и, видимо, крепкой
фигурой, оттянутой назад в замахе, с палкой в еще дальше оттянутой руке, с
тем особым девичьим жестом, который ни с чем не спутать, естественным в
своей противоестественности, то есть жестом, как бы пытающимся внести
плавность в бросок, то есть внести плавность в то, что от природы должно
быть резким, он вдруг почувствовал какую-то трогательность всей этой картины
и остановился против девочки на тропе. Дети и она сама, поглощенные
предстоящим броском, так и не заметили его. Это показалось ему забавным, тем
более что девочка, молча и напряженно целясь, продолжала оттягиваться и все
дальше заводить за спину руку, пока конец слегка трепещущей палки не уперся
в его живот.
головенки назад. Увидев в двух шагах от себя незнакомого парня с запавшими
глазами, с широкой грудью, с пустым мешком, перекинутым через плечо, она
вдруг застыдилась своих измазанных рук и быстро спрятала их за спину.
сильный сок грецкого ореха так не сотрешь, устыдилась своего стыда и
вспыхнула:
усмехнулся, сбросил с плеча свой мешок, поднял палку, уроненную девочкой,
тряхнул ее, чтобы убедиться, что она не сломается на лету, взглядом отогнал
от дерева детей, поймал глазами высокую ветку, густо обсыпанную орехами, и с
такой силой швырнул в нее палкой, что на землю посыпался зеленый ливень
орехов.
подскакивающие на камнях кругляши. Некоторые из них, наиболее зрелые, от
сильного удара вылущивались из кожуры и, сверкнув золотистой скорлупой,
исчезали в траве. За ними дети бросались с особой радостью.
кожурой. Камень был весь мокрый от яростной свежести сока расплющенных и
вылущенных орехов. Баграт вдруг почувствовал детский аппетит к этому
недозрелому ореху и, набрав пару горстей, сунул их в карман, подобрал мешок
и пошел дальше своей дорогой.
его и, доставая из кармана по одному ореху, разрезал их надвое и, вылущив
мякоть, бросал на дорогу опустевшие полушария.
забылась мысль, что хорошо бы эту девчонку забрать домой, вымыть ее как
следует, дать попастись, не выпуская со двора, чтобы немного вошла в тело, а
потом жениться на ней. Мысль эта мелькнула и пропала, когда он, доев
последний орех, вложил нож в болтавшийся на бедре футляр.
смутно понимая, что радость эта связана с тем, что она понравилась этому
незнакомому взрослому парню. Она быстро шла по тропе, с непонятным умилением
находя глазами (вон еще! а вот еще одна!) точно разрезанные и чисто
выскобленные полукружья грецких орехов. Вдруг ей показалось, что эти
свежевыскобленные полушария чем-то напоминают самого незнакомца. Она очень
удивилась этому непонятному сходству. Чем же скорлупа выеденного ореха, да
еще с зеленой кожурой, может быть похожа на человека? Но она была похожа --
и все! То ли его запавшие глаза напоминали углубления этих выскобленных
полушарий, то ли толстая зеленая кожура чем-то напоминала его коренастость.
Она почему-то вдруг подняла одну из этих половинок, понюхала ее, с
удовольствием втягивая горько-нежный аромат недозрелого ореха, словно первый
раз его почувствовала, хоть сама была вся пропитана этим запахом и, вдруг
застыдившись, что ее кто-то может застать за этим занятием, отбросила
зеленую половинку, подпрыгнула и рассмеялась: ей стало как-то смешно,
приятно и стыдно...
початок, который уже можно сорвать. Узнавалось это так. Найдя глазами более
или менее налитой початок, надо было раздвинуть ногтями прикрывающую его
одежду стеблей, причем верхняя одежда была всегда толстой и грубой, а нижняя
тонкой и нежной. Так вот, надо было раздвинуть ее до самого початка и,
добравшись до него, раздавить набухшее зерно: если из него идет бесцветный
сок, значит, оно еще должно дозреть, но если брызнуло молоко, значит, можно