Чтение 89–й страницы книги ~Санго из Чегема книга3~

своей лежанке. Тетушка ставит возле огня кувшинчик с водой, потом достает
таз, ставит его у наших ног и приказывает:

-- А ну-ка, ноги мыть!

Мы поочередно моем ноги, влезаем с ногами на скамью и сушим их. Моя
ровесница, старшая девочка Ризико, ухаживает за нами: подливает воду в
тазик, сливает ее, греет кувшинчик. Последней она сама моет ноги, и мы, что
попало надев на ноги, переходим в чистую половину дома. Ремзика мать
переносит на руках.

Мы останавливаемся на веранде и снова прислушиваемся к ночи. Через
некоторое время сквозь шум дождя снова доносится стон коровы. Мы продолжаем
прислушиваться, и снова сквозь шум дождя, сквозь далекий надрывный лай
собак, сквозь приглушенный шум канонады доносится стон коровы. Я заметил,
что промежутки между ее стонами все время медленно увеличиваются. Сейчас
между ними прошло не меньше десяти минут.

Мы покидаем холодную веранду и входим в дом. Ремзика с сестричкой
укладывают в одной комнате со мной. Старшая сестра с Лилишей ложатся в
комнате, где обычно спят дядя и тетя. Тетя сейчас спит в большой комнате, в
зале. Всем остальным там спать было бы страшно: на стенах портреты умерших
родственников, сами стены время от времени почему-то потрескивают, а тут еще
медведь где-то корову терзает...

Дождь стучит о крышу, изредка погромыхивает гром. Под одеялом уютно и
страшновато. Ремзик и Зина, положенные валетом, никак не угомонятся, шуршат
одеялом, тихо спорят.

-- Я вот сейчас тебя в зале уложу! -- грозит мать из другой комнаты.

-- Она у меня все одеяло стаскивает, -- жалуется он.

-- Бессовестный, он врет, -- говорит сестричка.

Постепенно они угоманиваются, затихают. Из маленькой комнаты слышно,
как шепчутся Лилиша и Ризико. Из залы слышится, как тетушка несколько раз
дует в лампу, и полоска света в дверной щели исчезает. Из маленькой комнаты
все еще доносится шепот Ризико и Лилиши.

Дождь стучит о крышу, порывы ветра то как бы приближают шум дождя, то
отдаляют. Под одеялом необыкновенно уютно, тепло, и дремота охватывает меня.

На следующее утро солнце сверкает на мокрых листьях деревьев, на траве,
на стеблях ожившей от обильной влаги кукурузы. Мы, дети, спускаемся в
котловину Сабида. Конечно, взрослые здесь уже побывали раньше нас. На
крюках, вбитых в ствол молельного ореха, повешено несколько кусков мяса,
видимо, все, что осталось от коровы.

Отсюда сверху видна большая площадка, вытоптанная среди зарослей
папоротника. Здесь, видно, он напал на нее, а она пыталась вырваться, а он
волочил и терзал ее.

На этом же склоне пасутся коровы. Время от времени от стада отделяется
корова, подходит к молельному ореху и, вытянув голову и жалобно промычав на
подвешенные остатки коровы, проходит мимо. Потом она начинает пастись,
словно как-то неохотно обрывает пучки травы, а потом, словно захваченная
привычным делом, начинает с ровным усердием рвать траву. А в это время
другая корова, отделившись от стада, подходит к молельному ореху, чтобы,
вытянув голову, с прощальной скорбью промычать над останками погибшей...
Пораженные этим странным зрелищем, мы долго стоим и смотрим.

___

О том, что у меня начинается приступ малярии, я смутно догадывался еще
под сенью молельного ореха, когда сбивал палкой неспелые орехи в толстой
зеленой кожуре с мягким незрелым ядрышком. Сегодня эти ядра казались
безвкусными, даже отдавали горечью.

Стараясь убедить самого себя, что никакой малярии у меня нет, я залез в
кусты ежевики и стал есть спелые, чернильного цвета ягоды, но они тоже
казались мне безвкусными, отдавали запахом каких-то неведомых насекомых.

К тому же я начинал дрожать от холода, хотя в летний полдень стоял на
солнцепеке. Я все еще старался внушить себе, что это не малярия, что это мне
только так кажется, что у меня начинается приступ.

Чтобы вернуть себе полноценное ощущение вкуса спелой ежевики, я набрал
себе полную горсть и высыпал ее в рот. В самом деле на этот раз я
почувствовал сладость ежевики, хотя несносный запах каких-то насекомых,
садившихся на ягоды, все-таки остался.

Внизу за молельным орехом в чащобах ложбины раздавался звук колокольца.
Там паслись козы. Я понимал, что если и в самом деле начнется приступ
малярии, то мне лучше всего быть дома. Я решил выгнать стадо из чащобы и
вернуться домой.

Я спустился вниз и стал сгонять коз, рассеявшихся в кустах ежевики,
мелкого лесного ореха, в зарослях кизила, лавровишни и папоротников. "Хейт!
Хейт!" -- кричал я, иногда бросая камни в самые непроходимые заросли, откуда
упрямо не хотели выходить козы, зная, что я не могу проникнуть туда.

На самом дне котловины журчал водопадик, стекающий по деревянному
желобу из скальной расщелины. Вода здесь была ледяная. Сейчас, наткнувшись
на него, я вспомнил рассказ одного пастуха, который говорил, что, если в
самом начале малярийного приступа вымыться в ключевой воде, малярия может
покинуть твое тело.

Я бросаю свой топорик, раздеваюсь догола и после некоторых колебаний,
сжав зубы, становлюсь под туго бьющую в спину, в затылок, в голову ледяную,
долбящую болью холода струю. От нестерпимого холода у меня перехватывает
дыхание, воздух застревает в груди, и я выскакиваю из-под струи.

Передохнув, я снова лезу под струю и снова выскакиваю. С каждым разом
тело мое все больше и больше осваивается с ледяной стругй, и на четвертый
или пятый раз вода мне не кажется такой уж холодной.

В самом деле, ключевая вода так меня взбодрила, что я поверил в то, что
малярия покинула мое тело. Я решил не идти домой, а оставаться здесь с
козами до вечера. Обед мне должны были принести сюда.

Я почувствовал такой прилив сил, что решил срубить небольшое деревце
бука, росшее рядом. Я решил угостить коз свежими буковыми листьями. Я взял в
руки топорик и стал рубить деревце. Услышав звук топора, козы стали
собираться вокруг меня, поглядывая на деревце и нетерпеливо ожидая, когда
оно свалится. Через некоторое время ствол заскрипел и медленно повалился.
Козы облепили его со всех сторон, жадно объедая его листья.

Я оделся и, стоя возле коз, с удовольствием следил, как они жадно
объедают свежие буковые листья. Через некоторое время я снова почувствовал
озноб и, выбрав место, где солнце пробивало крону деревьев, сел там, чтобы
погреться.

-- Эй, ты, -- услышал я голос своей двоюродной сестрички, той, что была
помладше меня, Зиночки, -- я тебе принесла обед.

По голосу ее понятно было, что она стоит у подножия молельного ореха.

-- Иди сюда, я здесь! -- закричал я в ответ.

-- Я боюсь, -- закричала она, -- ты будешь прятаться! В самом деле я ее
часто пугал тем, что прятался от нее в лесу, и ей становилось страшно.

-- Не бойся, я не буду! -- кричу я ей в ответ.

-- Поклянись! -- кричит она сверху. Я чувствую, что она от меня не
отстанет, пока я не поклянусь.

-- Клянусь всеми! -- кричу я.

-- И теми, что на фронте? -- уточняет она, подумав.

-- И теми, что на фронте! -- кричу я в ответ.

Время от времени окликая меня, чтобы увериться в том, что я никуда не
переместился, она спускается вниз. Хотя меня колотит озноб, все-таки мне
жалко терять такую возможность попугать ее, но я никак не могу решиться,
неохота сдвигаться с места, покидать солнечное пятно, и она появляется из-за
кустов, озираясь и осторожно поводя своим круглым, румяным лицом.

Она принесла мне кусок вареной тыквы и небольшую бутылку молока. Я
вижу, что она не удержалась и по дороге отъела от моей тыквы порядочный
кусок, да и молоко явно отпила.

Она смотрит мне в глаза, чтобы определить, догадался я или нет, что она
отъела кое-что от моего обеда. Но мне сейчас совсем неохота есть, и я делаю
вид, что ничего не заметил. Я начинаю есть тыкву и, запрокидывая бутылку,
отпиваю из нее несколько глотков. Молоко кажется невкусным, а тыква горчит.
Я насильно заставляю себя есть. Сестричка следит за мной и догадывается, что
мне не хочется есть.

-- Если тебе противно, давай я за тебя доем, -- говорит она.

Я еще некоторое время стараюсь есть, зная, что надо есть, чтобы не
ослабнуть. Но в конце концов у меня не хватает силы воли.

-- На, -- говорю я и отдаю ей остатки молока и тыквы.

-- А почему ты не хочешь? -- говорит она, сначала взяв у меня бутылку с
молоком, а потом кусок недоеденной тыквы.

-- Наверное, у меня малярия, -- говорю я, -- что-то меня знобит.

-- Правда, -- соглашается она, отгрызая кусок тыквы и запивая ее
молоком, -- ты стал желтым, как эта тыква...

Мне почему-то неприятно это ее замечание, особенно потому, что я
мысленно сравниваю ее румяное хорошенькое личико и всю ее здоровую, крепкую,
босоногую фигуру со своим, должно быть, жалким видом.

-- Гляди, у тебя и ногти посинели! -- вдруг говорит она, тыча на мои
пальцы. В самом деле, у меня от озноба посинели ногти.

-- Я пойду домой, -- говорю я, -- а ты оставайся с козами.

-- Я ни за что здесь не останусь одна! -- говорит она, быстро озираясь
и придвигаясь ко мне. Я оглядываюсь и как бы многозначительно киваю неким
потусторонним силам, с которыми я в сговоре и которые могут с нею
расправиться.

-- Я же знаю, что там ничего нет! -- говорит она, быстро взглянув в ту
сторону, куда я смотрел, -- я же знаю -- это ты нарочно пугаешь меня!

Она еще ближе придвигается ко мне и смотрит мне в глаза, стараясь
уловить мгновенье, когда я буду переглядываться с этими ненавистными ей,
хотя, может быть, и выдуманными мной существами.

Но я себя до того скверно чувствую, что мне толком даже подразнить ее
неохота. Я встаю и, взяв в руки топорик, начинаю гнать коз наверх. Козы