Чтение 89–й страницы книги ~Мой отец

Я уже догадывался, что Маленков - друг дома! - давно предал моего
отца.

Допросы, на которые меня вызывали ежедневно, стали носить несколько
странный характер. Следователь спрашивает, слышал ли я такую-то фамилию.
Слышали? А в связи с чем? Хорошо. А такую? Не слышали? Хорошо. Бывал ли у
вас дома такой-то? Бывал... Никакой системы здесь явно не было. Маленков
действительно приехал еще раз.

- Ну, как?

Помолчал.

- Хорошо. Может, в другом ты сможешь помочь? - как-то очень
по-человечески он это произнес. - Ты что-нибудь слышал о личных архивах
Иосифа Виссарионовича?

- Понятия не имею, - отвечаю. - Никогда об этом дома не говорили.

- Ну, как же... У отца твоего тоже ведь архивы были, а?

- Тоже не знаю, никогда не слышал.

- Как не слышал?! - тут Маленков уже не сдержался. - У него должны
были быть архивы, должны! Он явно очень расстроился.

Я действительно ничего не слышал о личных архивах отца, но,
естественно, если бы и знал что-то, это ничего бы не изменило. Все стало
предельно ясно: им нужны архивы, в которых могут быть какие-то
компрометирующие их материалы.

Я знал от отца, что Сталин держит в сейфе какието бумаги. Но его уже
нет в живых, и где его личный архив, мне неизвестно. Словом, я ждал, что
Маленков скажет дальше. Он поднялся.

- Ну, что ж, если ты сам себе помочь не хочешь... Не договорив,
повернулся и вышел. Это была наша последняя встреча. Больше Маленкова я
никогда не видел.

Поздней зимой, уже после так называемого суда над моим отцом (о том,
что следствие закончено и группа сотрудников МВД расстреляна, я конечно же
не знал, потому что не получал никакой информации извне), меня перевели из
Лефортовской тюрьмы в Бутырку. Здесь камера была побольше. Три
привинченных к полу кровати стояли с одной стороны, три - с другой. На ту,
что ближе к двери, бросили какой-то тюфяк, усилили освещение. Я остался
один.

В Лефортово меня на прогулку не выводили, только на допросы да в
баню. Здесь получасовые прогулки в тюремном дворике были ежедневными.

Находился я в Бутырке под так называемым номером, так же, как до
этого в Лефортово. Мне об этом не говорили, но я слышал, как охрана
говорила обо мне: "Второй номер отказался выходить на прогулку". Почему
именно второй, не знаю до сих пор.

Тогда я действительно отказался выходить на прогулку, так как
чувствовал недомогание. Очевидно, тюремная администрация расценила это как
своеобразный протест. Вскоре пришел какой-то большой тюремный начальник в
форме полковника. - Почему вы отказываетесь выйти на прогулку?

Больны? Поймите, для вас же хуже. Даже если вы себя плохо чувствуете,
лучше побыть на воздухе.

Я объяснил им, что ни о каком протесте речь не идет и я действительно
плохо себя чувствую.

- Тогда я вызову врача, - сказал, уходя, полковник. Вскоре пришел
врач:

- У вас грипп. Мы переведем вас в госпиталь. Я отказался.

- Останусь здесь. Если можно, дайте лекарство. Лекарство мне
принесли.

В Лефортовской тюрьме охранники не знали моей фамилии. Здесь, видимо,
все же узнали. Как-то один из надзирателей шепнул:

- Все нормально будет, жить будешь! С тебя номер сняли.

Со стороны этих людей отношение было вполне нормальным. У них глаз
наметан, и они довольно быстро разбираются, кто перед ними.

Я не хамил, по крайней мере кому не надо... Вел себя с достоинством.
Вставал, делал зарядку, обливался холодной водой. Это людей, наверное,
тоже располагает. Надзиратели видели: нормальный человек. Так и
относились.

Слухи, видимо, ходили, но одно дело сказки слушать, другое изо дня в
день видеть своими глазами этого "врага народа".

Разрешили даже пользоваться библиотекой, чего раньше не было. К стыду
своему, раньше я ни одной работы Ленина до конца дочитать не мог, а в
тюрьме проштудировал полностью. Время было...

А главное, мне принесли массу технической литературы и даже
логарифмическую линейку, необходимые для работы справочники.

До ареста я занимался разработкой системы для подводного старта
баллистической ракеты. Военные моряки знают, что колебания волн не должны
изменять параметров полета. Над этим я и работал. У меня сохранились до
сих пор некоторые странички с расчетами, сделанными в Бутырке, - мне их
вернули потом. Сами чертежи отправили в Свердловск, и они тут же пошли в
работу, а некоторые наброски остались.

Но прежде чем мне разрешили заниматься любимым делом, прошло немало
времени. Все те же монотонные допросы, конвой... А весной как-то выводят
на расстрел. Шесть или семь автоматчиков, офицер. Поставили к стенке,
прозвучала команда. Кроме злости, уже ничего не осталось. Идиоты, говорю,
вы - свидетели, вас точно так же уберут...

Лишь позднее узнал, что весь этот спектакль был разыгран для мамы.
Она стояла у окна тюремного корпуса - ее все это время держали в Бутырке -
и все сверху видела.

- Его судьба, - сказали ей, - в ваших руках. Подпишите показания, и
он будет жить.

Мама была человеком умным и понимала, что может случиться после
такого "признания".

Когда она оттолкнула протянутую бумагу, охрана оторопела.

Для мамы это зрелище окончилось обмороком, а я тогда поседел. Когда
охрана увидела меня, я понял по их лицам, что выгляжу не так. Посмотрел в
зеркало - седой... Такая история...

После того случая с мнимым расстрелом меня рассекретили и ослабили
режим. Появилась какая-то надежда.

И хотя я находился, как и прежде, в одиночке и не имел никакой связи
с внешним миром, чувствовал: чтото должно измениться.

Допросы приняли характер бесед. Заместитель Генерального прокурора
Цареградский сказал мне, что ведет следствие по делу моей матери, а
позднее признался, что оформлял протоколы допросов моего отца, которые
якобы проводились.

В последнюю нашу встречу в тюрьме сказал: - Сделайте что-нибудь
хорошее, обязательно сделайте. Докажите, что все это... Эти слова я
запомнил.

Ну, что хорошего может видеть заключенный в прокуроре? А я его из-за
одной этой фразы "Сделайте... Докажите..." запомнил как порядочного
человека. Он очень напоминал русского прежнего судейского чиновника. Я
чувствовал, что он понимает: все это чистой воды блеф. И конечно же зла не
хотел. Из разговоров с мамой я знаю, что и с ней он вел себя на допросах
очень корректно. Однажды сказал:

- Нина Теймуразовна, я вынужден задать вам вопрос о
женщинах-любовницах вашего мужа.

Мама к подобным вопросам других следователей привыкла. Ее постоянно
убеждали, что Берия - разложившийся человек, и требовали: не покрывайте
его!

Мама ответила Цареградскому, как отвечала и остальным:

- Я прожила с ним всю жизнь и хорошо знаю его с этой стороны, а вы
пытаетесь убедить меня в обратном. В то, что вы говорите, я не верю, как
не верю и во все остальное.

Как и мне, ей не смогли предъявить за все полтора года нашего
одиночного заключения ни одного документа, компрометирующего в чем-либо
отца.

Последние месяцы в Бутырке я продолжал работать над своим проектом, и
неожиданно для меня его проверила специальная комиссия, которая и вынесла
решение: вещь интересная, надо реализовывать.

Позднее системой, созданной мною в московской тюрьме, будут оснащены
все отечественные ракетно-ядерные подводные лодки.

Мое бессрочное заключение завершилось. Однажды - а прошло уже полтора
года после ареста - меня привезли на Лубянку. Зачем - я не знал.

Пройдя коридорами высокого серого здания на площади Дзержинского, как
она тогда называлась, я оказался в кабинете Председателя КГБ Серова. Кроме
хозяина, там находился и Генеральный прокурор СССР Руденко. Я узнал его:
он два или три раза присутствовал на моих допросах. Сам, правда, вопросов
не задавал - сидел в сторонке.

Из официальных источников:

Роман Рудепко. С 1953 года - Генеральный прокурор СССР, с 1956 -
кандидат в члены ЦК КПСС. Герой Социалистического Труда.

Родился в 1907 году в Черниговской области. В органах прокуратуры с
1925 года. В 30 лет стал прокурором Донецкой области, после освобождения
Украины - прокурор республики. Главный обвинитель от СССР на Нюрнбергском
процессе.

В кабинете Серова Руденко объявил мне, что Советская власть меня
помиловала.

- Извините, - говорю, - но я ведь и под судом не был, и оснований для
суда не было. О каком же помиловании идет речь?

Руденко вскипел и начал говорить о заговоре. Но тут его перебил
Серов:

- Какой там заговор! Не морочь ему голову! Хватит этого вранья.
Давайте по существу говорить, что правительство решило.

И Серов зачитал мне решение Политбюро, на основе которого Генеральная
прокуратура и КГБ СССР вынесли свое решение. Я узнал, что отныне допущен,
как и прежде, ко всем видам секретных работ и могу заниматься своим делом.