Чтение 89–й страницы книги ~Евангелие от палача~

страха. Я был повержен. Я был по-настоящему лежачим, лежачим на полу своей
кухни. Кому я хотел напомнить, что лежачего не бьют? Затравленно съежился в
углу и слушал оглашенный трезвон в дверь. И этот настырный звон. будто
дребезжащей цепью втягивающий меня в противный мир, разбудил заодно и
разноголосую боль, поселившуюся в моем затекшем теле. Я был больше не
человек, не личность. Не Полковник, не писатель и не профессор, не молодец и
не Дон Жуир, а жалобное вместилище самых разных болей. Музей разнообразных,
непохожих страданий. Пронзительный вой нервов, лохматое уханье печени,
налитой черной кровью и желчью, гулкие удары сердца, треск лопающихся
грудинных костей. Все дергает, жжет и колет. А звонок неумолимо горланил у
входа. Не открывая глаз, стеная и всхлипывая, я стал воздыматься, опираясь
руками о стену. Разогнулся с трудом, с оханьем, кряканьем и стоном,
обреченно пошел через замусоренный коридор к дверям, скинул собачку замка.
Был уверен: распахну сейчас дверь -- а там Магнуст. Или Истопник. Или
мертвый Ковшук. Или Марина. Или какая-нибудь иная мерзость. Толкнул ворота
своего полуразрушенного хоума, бывшего когда-то моим кастлем, -- а там стоял
какой-то вполне симпатичный нормальный урод с почтовой сумкой. -- Вам
бандероль" -- объявил он и протянул картонный цилиндр -- полуметровой длины
трубу, оклеенную яркими бумажками с почтовыми штемпелями. -- Распишитесь в
получении, -- попросил почтарь, а сам, гадюка, смотрел на меня испытующе. --
Нечем мне писать, -- буркнул я, и он подал мне карандаш и квитанцию. --
Отметьте, вручено в двенадцать двадцать... Я написал, поискал в карманах
мелкие деньги на чай, он, паскуда, оскалился презрительно: -- Не
трудитесь... Доставка оплачена... И сгинул бесследно. Я захлопнул дверь,
вернулся на кухню и тяжело взгромоздился на табурет. И подумал отстраненно,
что сейчас я, наверное, не похож, а смахиваю сильно на городского кенгуру
Цыбикова, сожителя развеселой проститутки Надьки, сына моего покойного
коллеги, сотоварища и начальника Миньки Рюмина. Что за бандероль? Откуда? От
кого? Ни от кого я не жду корреспонденции. Я бы хотел, чтобы все забыли о
моем существовании. Меня нет, меня нет, я в отсутствии... -- Трясущимися
руками содрал клейкую ленту, разодрал бумажку со штемпелем и стащил
картонную крышечку. Перевернул цилиндр, потряс -- там, внутри, что-то тихо
стукотело, и вдруг с тихим свистом из трубки выскочил длинный нож, пролетел
у меня между ног и воткнулся в паркет, коротко раскачиваясь и часто дрожа. У
меня не было сил даже пугаться -- это был нож Сеньки Ковшука. Нож, который
он вчера наточил на Магнуста. Я заглянул внутрь цилиндра. Там лежали
какие-то листочки. Вытащил их на свет, развернул -- письмо от Магнуста.
лУважаемый фатер! Препровождаю, безусловно, нужный вам документ и миленький
сувенир, который вы мне вчера прислали. Спасибо! В шестнадцать часов я буду
ждать у вашего подъезда. Не забудьте! Возьмите с собой ваш загранпаспорт.
Магнус Теодор Боровитц". Ну что же, неплохое начало. Я стал читать второй
листок, и у меня остановилось сердце. Даже боли, так терзавшие меня, вдруг
исчезли, растворились, стали просто фоном кошмарного пробуждения. Я забыл
обо всем. Донос мертвяка. Собственно, не само заявление, а, судя по
мелко-черному крапу на краях страницы, это была ксерокопия с оригинала.
Письмо Сеньки Ковшука. лВ компетентные органы от майора КГБ в запасе Ковшука
Семена Гавриловича. Рапорт. Настоящим считаю необходимым уведомить на
случай, если со мной что-нибудь случится. Бывший мой начальник полковник П.
Е. Хваткин на прошлой неделе уведомил меня, что руководство дало мне
поручение ликвидировать американо-израильского шпиона. Хваткин сказал, что
он обладает необходимыми правомочиями исполнения этой акции. Однако, зная
много лет Хваткина, считаю возможным довести до сведения руководства, что
Хваткин является человеком морально и политически неустойчивым и сам мог
войти в шпионский контакт с западными спецслужбами и сейчас подчищает концы,
избавляясь от неугодного свидетеля. В прошлом Хваткин был одним из
инициаторов и организаторов известного лДела врачей", для реализации
которого привлек мою сестру Людмилу, работавшую тогда в Кремлевской
больнице. После прекращения этого уголовного дела для сокрытия своего
участия в нем Хваткин, по моим предположениям, убил ее сам или с помощью
кого-то из его подчиненных. Уверен, что он заручился санкцией тогдашнего МВД
-- МГБ. Однако никаких убедительных доказательств у меня об этом не
существует. Все эти годы я не поднимал данного вопроса, поскольку был
уверен, что смерть моей сестры была вызвана оперативными соображениями
государственной безопасности страны. И я, как чекист и коммунист, понимая
сложность ситуации, молчал. Я знаю, что Хваткин уцелел до сегодняшнего дня и
никогда не привлекался к ответственности в порядке поощрения за ту роль,
которую он сыграл в заговоре против бывшего министра внутренних дел Л. П.
Берии. Считаю нужным оставить этот рапорт в качестве уведомления на случай
неожиданных возможных происшествий со мной, если вдруг выяснится, что П. Е.
Хваткин не выполнял задание руководства, а работал от себя. Семен Ковшук".
Ай да Семен! Значит, все эти годы он или знал, или догадывался, или
подозревал. И молчал, ждал своего часа. А видишь, как получилось -- его час
все равно пришел раньше. Одно он верно сказал: мне было много прощено и
списано за ту роль, которую я сыграл в судьбе нашего дорогого Лаврентия
Павловича. Они все пошли на расстрел, под суд или в лразжаловку" без пенсии,
а я выплыл...... Тогда, с момента ареста Миньки Рюмина и всей его срамной
компашки, я знал, что получил только временную отсрочку, и притом короткую.
Берия, оповестив мир о своем правдолюбстве и вопиющей справедливости,
отпустил из лвнутрянки" -- тюрьмы -- врачей и теперь должен был примерно
покарать нечестивцев, случайно пробравшихся в нашу кристально чистую Контору
и осквернивших сияющий храм социалистической законности. Это было объявлено
всенародно. А совсем неслышно было спущено в Конторе указание, потрясшее
наших бойцов до глубины души, как предвестник надвигающейся катастрофы. До
сведения всего следственно-оперативного состава было доведено хоть и устное,
но страшное распоряжение Берии: бить -- запрещается! Все виды физического
воздействия на обвиняемых -- исключаются! И я вознес молитву к Богу на
небеса, ибо, пока Миньку с сотоварищами не бьют, он какое-то время
продержится молча, уповая -- дурак! -- на помощь Крутованова и мое
содействие. Но чуть позднее Минька Рюмин и остальные на допросах обязательно
разговорятся и расскажут о моей роли во всей этой гениальной, но, к
сожалению, незавершенной постановке. Мое имя всплывет так или иначе, если я
не получу какого-то генерального прикрытия. Через день, через неделю, через
месяц со всей неизбежностью меня возьмут за белые руки и окунут в подвал, в
соседнюю с Минькой камеру. Мне было необходимо прикрытие. Но какое
прикрытие. Господи Ты мой всемилостивый, можно найти от самого Лаврентия,
необъятного, как небеса, и неумолимого, как рассерженный архангел? Ужасался
и думал, трясся и мерековал, страшился и прикидывал -- непрерывно,
неутомимо, всегда. И придумал. Прикрытием от Берии мог быть только сам
Берия. Придумал все-таки. Вернее сказать, случай помог. Но я был готов к
этому случаю. А был он пустяшный -- в ресторане лАрагви" встретился с пьяным
приятелем -- Отаром Джеджелавой. Елки-палки! Ну ведь нельзя поверить в такое
Ч Отар Джеджелава, анекдотический персонаж, повернувший ход человеческой
истории. Должность в Конторе у него была особая -- адъютант Берии,
оперуполномоченный по особым поручениям. Их у Берии было двое -- полковник
Саркисов, скользкий жулик с хитрозавитыми губками бантиком, и Джеджелава.
Саркисов был адъютант по всем официальным, лделовым" делам. А особость
поручений Джеджелаве состояла в том, что он занимался поставкой блядей для
своего шефа. В пьяном виде он называл себя начснаб- баб МГБ СССР. Был он
человечишка очень красивый, весьма глупый и совсем не злой. И очень близко
допущенный к шефу. Можно сказать, интимно. Но и у нас с красавчиком Отаром
были кое-какие интимные секреты. Много лет назад Джеджелава, будучи еще
рядовым опером, на обыске украл золотую вставную челюсть арестованного. Она
плохо лежала в чашке с водой на прикроватной тумбочке, и Отарчик переложил
ее хорошо в свой карман и отнес к ювелиру Замошкину, моему агенту по кличке
Дым. Вот тогда я прихватил его, отобрав обязательство о сотрудничестве.
Видит Бог, я несильно мучил его выдачей конфиденциальной информации. Я
понимал, что на моем пигмейском уровне такая информация для меня бесполезна,
а в чем-то, может быть, опасна. Сладкий кусок не тот, что откусить можешь, а
тот, что сглотнуть способен. И отношения у нас с Джеджелавой сложились
товарищески прекрасные, хотя время от времени я тонко напоминал ему, что
числится за ним кое-какой должок... И в тот майский беззаботный вечер мы с
Джеджелавой и двумя его черножопыми дружками пили в ресторане лАрагви"
кахетинское вино, жрали сациви и шашлыки, говорили друг другу тосты и
похабные анекдоты, и на двадцатой бутылке Джеджелава сказал мне, что любит
меня, как брата. А я поднял рог с вином и ответил, что люблю его, как
младшего брата, ибо братская любовь к младшему брату -- она острее,
преданнее и ответственнее. А Отар прослезился, расцеловал меня и сообщил: --
Брат мой названый! Месяц! Месяц всего остался! Через месяц человек, который
для меня дороже отца, важнее Бога, сила ума моего и жар сердца моего, будет
первым в этой стране! А я -- генерал? А ты, брат, будешь у меня работать?..
Когда я подсаживал Джеджелаву в дверцу черного лЗИСа", он был уже совсем
складной -- без памяти, как дрова. лЗИС" с завыванием сирены умчался по
улице Горького, а я дошел до ближайшего телефона-автомата и позвонил
Крутованову. Опустил в щель монетку и запустил самую рискованную и страшную
игру, в своей жизни. Крутованов нисколько не удивился моему звонку, будто я
каждый раз звоню ему посреди ночи. -- Прогуляться немного? -- переспросил он
и, ни мгновения не раздумывая, согласился: -- А пожалуй, с удовольствием.
Сейчас оденусь и выйду... Продышимся немного, разомнем уставшие члены...
Молодец -- он не хотел, чтобы охрана его подъезда видела, как я шастаю к
нему ночью. И, конечно, боялся лпрослушки" у себя в квартире. Крутованов
понимал, что если я звоню ему домой посреди ночи, то повод для этого звонка
лучше обсуждать на улице. Просто два лирических молодых человека гуляют по
ночной весенней Москве, продутой тополиными ветрами, и любуются серебряным
серпиком ущербной луны. А когда налюбовались импрессионистским пейзажем и я
закончил романтическую арию о своем брате меньшом Отаре, Крутованов
расчувствовался так, что пожал мне руку. -- В общем, я этого ждал, -- сказал
он. -- Я так и предполагал -- месяц-два ему понадобится. Но это очень
уместное свидетельство... Какие есть соображения? Я выдержал его
рентгеновский взгляд и спокойно сказал: -- У нас сейчас у всех может быть
только одно соображение -- упредить... Он усмехнулся: -- А силенок хватит?