Чтение 90–й страницы книги ~Жестяной барабан~

Когда Лео приблизился к Оскару, которого старый Хайланд уложил на
тележку, лицо у него распалось на куски, ветры раздули его одежду, танец
вселился ему в ноги.

-- Господь, Господь! -- кричал он, потрясая попугайчиком в клетке. --
Взгляните на Господа, как он растет, взгляните, как он растет!

И тут его вместе с попугайчиком подбросило в воздух, и он побежал,
полетел, заплясал, зашатался, упал, улетучился вместе с кричащей птицей, сам
обернулся птицей, способной наконец к полету, замахал крыльями, наискось, в
сторону полей орошения. И сквозь голоса обоих автоматчиков до нас доносился
его крик "Он растет, он растет!". Крик этот не прервался, когда оба русских
перезаряжали свои автоматы. "Он растет!" -- и даже когда снова автоматы,
когда Оскар уже падал по лестнице без ступенек в растущее, все поглощающее
беспамятство, я еще слышал голос птицы, голос ворона -- то Лео возвещал
миру:

-- Он растет! Он растет! Он растет!..

ДЕЗИНФЕКЦИОННЫЕ СРЕДСТВА

Горячечные сны одолевали меня в минувшую ночь. Все выглядело так же,
как в дни посещений, когда ко мне приходят друзья. Сны передавали один
другому ручку двери и уходили, успев рассказать мне то, что сны считают
достойным рассказа: дурацкие истории, полные повторов, монологи, которые, к
сожалению, нельзя пропустить мимо ушей, ибо их преподносят достаточно
назойливо, с жестами плохих актеров. Когда я попытался за завтраком
пересказать Бруно эти истории, мне все равно не удалось от них избавиться,
потому что я все позабыл. Ну не умеет Оскар смотреть сны.

Покуда Бруно убирал посуду после завтрака, я попросил его как бы
невзначай:

-- Дражайший мой Бруно, а сколько во мне, собственно

говоря, росту? Бруно поставил блюдечко с конфитюром на кофейную чашку и
промолвил сокрушенно:

-- Ах, господин Мацерат, господин Мацерат, вот вы и опять не съели свой
конфитюр.

Ну, этот упрек мне знаком. Он неизменно звучит после завтрака. Ведь
недаром же Бруно каждое утро исправно приносит мне малость земляничного
конфи-тюра, чтобы я немедля прикрыл его бумагой, газетой, которую согнул
домиком. Я не могу ни смотреть на конфитюр, ни есть его, а потому я твердо и
решительно отвел упрек Бруно:

-- Ты знаешь, какого я мнения о конфитюре, скажи лучше, сколько во мне
росту.

У Бруно глаза как у вымершего чудища. И всякий раз, когда ему надо
подумать, он возводит этот доисторический взгляд к потолку, после чего
начинает вещать, глядя туда. Вот и сегодня утром его ответ был адресован
потолку:

-- Но ведь это земляничный конфитюр! И лишь после долгой паузы -- ибо
благодаря моему молчанию завис и мой вопрос о росте Оскара -- взгляд Бруно
оторвался от потолка, вперился в железную решетку моей кровати, и я услышал,
что мой рост составляет один метр и двадцать один сантиметр.

-- А не хочешь ли ты, любезнейший мой Бруно, порядка ради смерить еще
раз?

Сохраняя направление взгляда, Бруно достал из заднего брючного кармана
складной метр, с почти жестокой силой отбросил мое одеяло, натянул
соскользнувшую ночную сорочку на причинное место, развернул ядовито-желтый,
обломанный на делении сто семьдесят восемь метр, приложил ко мне, сдвинул,
проверил, руками делал все очень основательно, взглядом, одна ко, пребывал
во временах динозавров, и наконец, притворяясь, будто считывает результат,
оставил метр лежать на мне.

-- Все еще один метр двадцать один сантиметр! Зачем ему

понадобилось, складывая метр и убирая завтрак, так шуметь?

Ему что, мой рост не нравится?

Когда Бруно покидал комнату, унося на подносе остатки завтрака с
возмутительно натуральным по цвету земляничным конфитюром и со складным
метром цвета яичного желтка, он уже из коридора еще раз прильнул к глазку в
моей двери, -- древним как мир стал я под этим взглядом, прежде чем он
наконец ос тавил меня наедине с моим ростом в один метр двадцать один
сантиметр.

Значит, вот какого роста у нас Оскар. Для карлика, гнома, лилипута,
пожалуй, великоват. На какой высоте располагался пробор у моей Розвиты, у
моей Рагуны? На каком росте остановилс мой наставник Бебра, происходивший по
прямой линии от принца Евгения? Даже на Китти, даже на Феликса я мог бы
сегодня глядеть сверху вниз. А ведь все, кого я здесь перечислил, в свое
время с дружелюбной завистью глядели сверху вниз на Оскара, который до
двадцать первого года своей жизни насчитывал всего девяносто четыре
сантиметра.

И лишь когда во время похорон Мацерата камень на кладбище Заспе ударил
меня в затылок, я начал расти.

Оскар произнес слово "камень". Итак, я принял решение несколько
дополнить рассказ о событиях на кладбище.

После того как я, играя, обнаружил, что вопроса "надо -- не надо?" для
меня больше не существует, что осталось только одно: "надо -- должен --
хочу", я снял с живота барабан, вместе с палочками бросил его в могилу к
Мацерату, решил начать расти, сразу почувствовал крепнущий шум в ушах, и
лишь потом меня ударил в затылок камешек величиной с грецкий орех, брошенный
рукой моего сына Курта со всей силой мальчика четырех с половиной лет от
роду. И пусть этот удар не застал меня врасплох -- я и без того догадывался,
что мой сынок что- то затеял, -- я тем не менее свалился в могилу к
Мацерату, где уже лежал мой барабан. Сухой стариковской хваткой Хай-ланд
извлек меня из могилы, но так и оставил там барабан с палочками и, поскольку
кровотечение из носа стало теперь вполне очевидно, уложил меня затылком на
железо кирки. Кровотечение, как мы уже знаем, скоро прекратилось, а вот
процесс роста делал успехи, которые, однако, были столь ничтожны, что
заметил их один лишь Лео Дурачок, о чем и возвестил с птичьей легкостью
громким криком и взмахами рук.

Таково мое дополнение, в котором, вообще-то говоря, нет надобности, ибо
расти я начал еще до брошенного камня и до падения в могилу. А вот для Марии
и для господина Файнгольда существовало лишь одноединственное объяснение
росту, который они считали болезнью: камень в затылок, падение в могилу.
Мария отшлепала Куртхена прямо на кладбище. Мне было жаль мальчика, ибо не
исключено, что он бросил в меня камень, желая помочь, желая ускорить мой
рост. Может, он хотел наконец получить настоящего, получить взрослого отца
или хотя бы замену Мацерату, ибо отца во мне он никогда не признавал и не
почитал.

В ходе моего растянувшегося почти на год роста было предостаточно
врачей и врачих, которые подтверждали вину брошенного камня и неловкого
падения, которые говорили и писали в мою историю болезни: Оскар Мацерат есть
патологически растущий Оскар, поскольку камень... ну и так далее и тому
подобное.

Здесь следовало бы припомнить мой третий день рождения. Что могли
взрослые поведать об истинном начале моей истории: в трехлетнем возрасте
Оскар Мацерат упал с лестницы на бетонный пол в подвале. Это падение привело
к приостановке его роста -- ну и так далее и тому подобное...

В этих объяснениях можно угадать вполне понятное желание человека
отыскать для любого чуда естественную причину. Оскар должен честно признать,
что и сам он доскональнейшим образом изучает любое волшебство, прежде чем
отбросить его как неправдоподобную выдумку.

Вернувшись с кладбища в Заспе, мы обнаружили у мамаши Тручински новых
жильцов. Польское семейство о восьми головах заняло кухню и обе комнаты.
Люди оказались весьма приличные, они даже изъявили готовность пустить нас к
себе, пока мы не подыщем ничего другого, но господин Файнгольд решительно
восстал против такого общежития и хотел снова уступить нам спальню, самому
же до поры, до времени довольствоваться гостиной. Этого в свою очередь не
захотела Мария. Она сочла, что ей при ее недавнем вдовстве не подобает жить
бок о бок с одиноким мужчиной. Файнгольд, который порой не сознавал, что нет
рядом с ним ни жены Любы, ни остальной семьи, который куда как часто ощущал
за спиной присутствие энергичной супруги, счел возможным принять доводы
Марии. Итак, во имя приличий и во имя жены Любы этот вариант не прошел, но
вот подвал он решил предоставить в полное наше распоряжение. Он даже помогал
нам при перевооружении склада, но категорически воспротивился тому, чтобы и
я тоже жил в подвале. Поскольку я был болен, очень серьезно болен, для меня
устроили временное ложе в гостиной, рядом с пианино моей бедной матушки.

Найти врача оказалось крайне сложно. Большинство врачей своевременно
покинули город вместе с уходящей армией, поскольку больничную кассу Западной
Пруссии уже в январе перевели на запад, сделав тем самым понятие "пациент"
чем-то нереальным для многих врачей. После долгих поисков господин Файнгольд
отыскал в школе имени Елены Ланге, где бок о бок лежали раненые вермахтовцы
и красноармейцы, врачиху из Эльбинга, которая проводила там ампутации. Она
пообещала зайти к нам и действительно зашла через четыре дня, села возле
моего ложа, выкурила, обследуя меня, три или четыре сигареты подряд, а с
четвертой во рту заснула.

Господин Файнгольд не посмел ее разбудить. Мария робко ее толкнула, но
очнулась врачиха, лишь когда обожгла догоревшей сигаретой указательный палец
левой руки. Проснувшись, она встала, ногой растерла окурок и сказала коротко
и с досадой:

-- Извините. Три недели не спали. В Кеземарке была на пароме с детьми
из Восточной Пруссии. Не переправились. Только войска. Тысячи примерно
четыре. Все погибли.

Потом она потрепала меня по растущей детской щечке так же скупо, как
скупо поведала о погибших детях, ткнула себе в рот новую сигарету, закатала
свой левый рукав, достала ампулу из портфеля и, делая подбадривающий укол