Чтение 90–й страницы книги ~Затеси~

ершисто полопавшийся трос, чужестранцы, привычно уже ставшие на Енисее
"своими в доску", вели в Игарку, в Дудинку, до Диксона огромные караваны с
грузами, обратно -- руду и заморские товары плавили, с надсадой одолевая
Осиновские пороги, расчаливались па непроходимых Казачинских порогах.

Однажды довелось мне видеть, как, спасая караван, заводил во время
яростного шторма в Губенскую протоку баржи "Красноярский рабочий". Тревожно,
трагично басил гудок буксира. Баржи наваливало на каменные мысы, две из них
свалило на бок, переломило и из глубоких недр, точно из темного мешка,
вывалило в бушующие волны живых людей с нехитрым нищим скарбом -- и этакий
груз непрерывным потоком плыл, доставлялся в невольничьи норильские
никелево-медные рудники...

Много нужной и трудной работы исполнили на Енисее теплоходы,
построенные в Гамбурге. Но ничто не вечно под луной. Они прожили свою
вольную жизнь на реке и которые были порезаны на металл, которые брошены без
призора. Как современные старики, затонули и заржавели без догляда. Их
заменили другие, более мощные суда. Один лишь "Красноярский рабочий",
приспособленный под брандвахту, стоит на Енисее в городе Красноярске и несет
какую-то непонятную службу.

Бывая на набережной, я подолгу смотрю на речного работягу. Давнего,
приземистого, грудастого портового грузчика с козой на спине напоминает мне
он, и чередой предо мною проходят прожитые годы, как бы воедино связанные с
нашей великой рекой, с ее неутомимыми речными тружениками, среди которых до
войны и долго еще в послевоенные годы флагманом был "Красноярский рабочий".
Ах, как много чувств и воспоминаний возникает, когда я вижу корабль моего
детства. Грустные, пронзительно печальные думы охватывают меня всякий раз
при виде старого корабля, приткнувшегося к берегу, на котором мне мечталось
побывать, да так и не посчастливи- лось побывать, речные картины возникают
передо мною -- Енисей, то благодушно-тихий, просторный, то стиснутый
утесами, то разъяренный, вспененный иль бушующий в шторм белопенными
волнами.

Есть что-то щемящее и бесконечно дорогое в этом одиноком, учаленном,
умолкшем навсегда, но не утратившем гордого достоинства старике, есть что-то
вечное, немеркнущее в его молчаливой, отстраненной от современной жизни
осанке, как будто всем своим видом он говорит: "Я отработал свое, много
пользы сделал людям. Посмотрим, что сделаете вы? Как проживете жизнь свою?
Пока лишь шум с моста доносится, дымы заводские наплывают с берегов да порою
пролетят надо мной косяки высоких птиц, поприветствовав меня родными
прощальными криками, или с гор принесет ветром одинокий осенний желтый лист.
Мне снятся речные просторы и высокое голубое небо над ними. Что снится вам,
тревожные люди?.."

Максик

Был я в городе Кельне, а точнее в пригороде, в гостях у директора
Кельнского института славистики Вольфганга Казака, которого и студенты, и
коллеги зовут профессором. Наши боевые мыслители и идеологи долго кляли его
за то, что он "не так" пишет о советской литературе.

Побывши у нас в плену во время войны, зная по книгам и по общению с
нашими эмигрантами нравы советской идеологической машины, Вольфганг Казак
относился к поношениям передовой советской критики и ко всему, что у нас
происходило, без всякого остервенения, скорее с грустной иронией, как и
положено взрослому образованному человеку относиться к проделкам неразумных
детей, бьющих посуду, разоряющих гнезда птиц, травящих дворовую собачонку,
привязанную на цепь. Но к самим писателям России он всегда относился
доброжелательно, многое о них знал, много читал и пытался узнать и прочесть
еще больше, и недавно он завершил многолетний труд -- собрал, составил и
напечатал на немецком и на русском языках словарь или, скорее, энциклопедию
современной советской литературы.

На загородную виллу профессора было приглашено несколько добрых его
знакомых, соседка, очень милая женщина, помогала хозяйке принимать гостей,
был еще переводчик "Евгения Онегина", только что закончивший огромную,
многолетнюю работу и еще не остывший от Пушкина. Он с восторгом и
самозабвением говорил о поэте, во множестве его громко цитировал и при этом
хватался от восторга за голову, разводил руками, чуть не плача от нежных
чувств, его обуявших.

Вечер предстоял быть неторопливым, обстоятельным, никто никуда не
торопился, телефон не бренчал.

У нас в стране надвигались перемены как в экономической, так и в
идеологической жизни. Меня много, с доброй верой в человеческий разум
расспрашивали о нашем житье-бытье. И в самих вопросах, и в разговорах
звучала надежда на то, что наконец-то наступит "потепление" в России,
кончится отчуждение от европейской культуры, приостановится одичание
огромной страны, имеющей такие колоссальные достижения во всех сферах жизни
и в особенности в литературе.

Мы начали закусывать, когда боковая дверь в притененную гостиную
приоткрылась, и возник из нее мальчик, одетый в легкую ночную пижамку.

-- Ма-аа-аксик! -- с укоризной обратилась к нему хозяйка Марта и
покачала головой. В следующую секунду мальчик был уже на коленях матери,
обнимал ее за шею и что-то шептал на ухо.

-- Максим должен спать! -- строго сказал отец. Мальчик тут же покинул
мать, попытался приластиться к отцу, напускающему на себя строгость, и в то
же время чуть заметно улыбающемуся.

-- Максик не хочет ложиться спать, и он добьется своего. Мать его
балует и не может не баловать, -- это сказала мне соседка.

Крепкая, хорошо одетая, умело прячущая свой возраст, она жила на
пособие за четверых детей. И как жилаНашим бы женщинам, волохающим на
производстве, дома и на дачном участке да мечтающим о том, чтобы муж домой
явился хотя бы с частью получки, чтобы сахар в магазине выбросили, мыло да
картошку завезли, и не снилась жизнь многодетной матери в побежденном нами и
союзниками нашими государстве. У нее загородный дом, не хуже, чем у
профессора Вольфганга Казака, две автомашины, на одной ездит на работу
старшая дочь, на другой -- мама по своим делам и за покупками. С соседями
немцы очень дружелюбны, внимательны друг к другу.

Однажды под вечер в доме соседки зазвонил телефон, тревожно как-то
зазвонил. Соседка подняла трубку и услышала детский голосок:

-- Мут-тэр, мут-тэр, мут-тэр!.. -- женщина подумала, что кто-то шалит
по телефону, но шалят по телефону лишь в России: там, говорят, и облаять
могут, и "скорую", и "пожарку" понарошку вызвать. Немецких же детей крепко
порют до сих пор, и из них давно выбиты всякие потуги к детским вольностям
-- десяток колясок возле магазина стоит, и никакого писку, ни один киндер
рта не отворяет. В коляске своей образцовый ребенок не позволит себе ни
обмочиться, ни тем более обделаться, значит, и орать незачем. Мама, немецкая
мама киндера своего тоже не забудет, не заболтается с подружкой, не отведет
душу в очереди, потому как очередей у них не бывает.

-- Кто говорит? Кто?..

-- Мут-тэр, мут-тэр... -- продолжает слышаться детский голос в трубке
телефона. И, проявляя терпение, женщина встревоженно спрашивает, кто и
почему все-таки звонит? И вдруг узнает голос:

-- Максик? Максик, ты?

Соседка сказала дочери, что звонит Максик. Нужно сбегать и узнать, не
случилось ли что у соседей? Девочка помчалась к соседям и нашла там жуткую
картину. На пороге без сознания лежит Марта, у телефона, едва доставая его с
подставленного детского стульчика, крутит диск и плачет мальчик. Когда и как
малыш сумел запомнить четырехзначный телефон соседа и набрал его? Никто до
сих пор понять не может. Уповают на Господа Бога.

У Вольфганга Казака Марта -- вторая жена. Первая умерла так же
неожиданно, оставив двоих детей, и вот чуть не пала Марта от скоротечно
разящей людей пневмонии, гулявшей в ту весну по Европе.

Строг профессор, и мама строга. Но Максику разрешено было посидеть с
нами еще часок. Он показал мне любимые игрушки и свои рисунки, по понуждению
старших торопливо прочел какой-то стишок и ушел спать с затрепанной
тряпичной обезьянкой в обнимку. Дите и дите, как и все дети. А вот поди ж
ты... Европа!

Глухарь

Избушка наша стояла у самого леса. В обрывистый берег мы вкопали баню.
Над баней огромная листвень, и к ней березка притулилась. Мы не трогали эти
деревья. Они наподобие маяка для пароходов были.

И вот однажды, в конце августа, выхожу я из избушки. Бело крутом от