- это фабрика уродов, огромный агрегат, работающий на самоперевариванье.
Не подбрось ему вовремя свежей человечины, он сразу задохнется. Но
подбрасывают и подбрасывают. А он перемалывает и перемалывает, и снова
просит. Вот так, дорогой. Впрочем, это я опять в сторону. Так вот, месяца
через два попали с Ашотом мы в лагерь выздоравливающих. Я старшим
дневальным, то есть старостой барака, старик Ашот садовником. И как взял
он ящик с рассадой, так и рассмеялся: "Ну, наконец я работаю опять по
специальности". Он был профессором Петровской академии. А посылки мне
поступают регулярно, в начале месяца и в конце. И в каждой посылке видна
она - то надушенный лавандой платочек, то рубаха с моими инициалами
шелком, то опись ее рукой сделана. Так прошло еще два месяца. Ашот
говорит: "Ну теперь живи, ждать уж нечего. Порвал твой Георгий твое
письмо. И хорошо сделал. Видишь ведь, какое время..."
Пришел сам начальник отделения вместе с начальником лагпункта - так еще
никого не забирали. Даже и на расстрел так не забирали. Проверили по
формуляру и велели собираться с вещами. Уж по дороге начальник лагеря
спросил тихо: "Писал ты?" - "Писал". - "Ну вот и дописался на свою
голову". Когда я шел мимо нар, весь барак молчал. Ашот лежал около меня,
спал. Когда пришли, даже глаз не открыл, только когда я, уже выходя,
наклонился над ним, он так же, не открывая глаз, сказал тихо: "Прощай,
Георгий! Прости. Понадеялся я на скота. Ну ничего, скоро все там будем. Я
тоже теперь уже и постараюсь, не задержусь". Вот так я и очутился в одной
камере с вами. Вот и все.
десять минут пришли за вещами. Забрали все, даже матрац и одеяло. И опять
рядом с койкой Зыбина стоял голый черный железный скелет. Он глядел на эту
железку и думал: "Вот и кончилась жизнь хорошего, доброго человека -
Георгия Матвеевича Каландарашвили. Всю жизнь он верил в право, и ему
полностью показали, что оно такое. Почтим же его память мысленно
вставанием, потому что по-настоящему мне вставать сейчас не хочется, да и
незачем. Мир праху твоему, товарищ! Ах, почему тебя действительно не
отговорил этот старый армянин. И ведь вот беда, смерть пришла к тебе как
раз в тот момент, когда тебе снова захотелось жить. Стеклышки, стеклышки -
зеленые, красные, синие, - ведь всегда дело только в них!"
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
саксофон и мелкие-мелкие тарелочки.
равно отставал. Развилась, как говорил дед-столяр, нога, и каждый шаг был
болезнен. В камере он этого не замечал, его уже месяц не выводили гулять.
"Тут не положено, - объяснил ему дежурный, - вот переведут в
следственный..." В каком же корпусе или коридоре он был тогда? Дежурный на
этот вопрос не ответил, но он уже и сам стал замечать кое-что. Например,
начиная с его камеры, коридор был зачем-то обтянут плотным серым
брезентом. Однажды, идя с оправки, он нарочно привалился к нему плечом и
почувствовал тугие отбрасывающие тенты. Да, к такой стене уж не прижмешься
спиной!
обтянутый брезентом. Днем оттуда всегда доносился глухой гул большого
людского присутствия. Очевидно, кроме одиночек, там были еще и общие. Туда
три раза в день по звонкому плиточному полу пропихивали круглые бачки и
огромные медные чайники. Раза же три в неделю после отбоя мимо его двери
проходило какое-то молчаливое шествие. Прижавшись к двери, он
прислушивался: шагали четыре пары сапог и пара ботинок. Дальше шаги сразу
пропадали - там лежали дорожки. Пауза. Где-то щелкала дверь. Гул сразу
обрывался. Тишина. Потом дверь щелкала вторично, и все опять смолкало.
Теперь уж до утра. Значит, кого-то выкликнули, велели собираться и увели.
Куда? Зачем? Почему ночью? Он скоро понял зачем, куда и почему? Однажды
испортилась канализация, и его на оправку повели в другую уборную. Она
находилась в противоположном конце - огромная, цементная, похожая на баню
с душевыми щитками в потолке и деревянными решетчатыми плахами на полу. В
стену была врезана железная дверь, заложенная засовами, и из-под нее несло
ледяным ветром. Вот куда, значит, уводили этих людей! Его сбивало только
то, что он никогда не слышал криков, - значит, можно заставить человека
идти на смерть, как на оправку. Или просто приравнять смерть к оправке. Он
догадывался, что даже очень можно, только не понимал, что для этого нужно.
И однажды понял. Его тогда для чего-то перевели в соседнюю одиночку
(справа и слева его камеры почему-то всегда пустовали). Он вошел в нее, и
у него все так и оборвалось. Было утро, а в этой камере стояли редкие
сырые сумерки. Вместо окна под потолком мутно желтела решетчатая полоска
света шириной в кирпич. Деревянная кровать уходила ножками в цемент.
Параша сидела на цепи и на замке. Из стены торчала дощечка - стол.
Четверть камеры занимала массивная, как русская печка, выпяченная
кирпичная стена. Ходить было негде. Он сел на кровать, поднес к лицу руку
и не увидел ладони. Через час ему казалось, что он провел тут уже много
часов, еще через час он потерял счет времени. Когда его наконец вечером
перевели в прежнюю камеру с книгами, миской, с кружкой и ложкой, он
взглянул на них и чуть не заплакал от тихой радости. Да, понял он, проведя
в таком ящике месяц, и на смерть пойдешь посвистывая. Чья-то умная башка
позаботилась об этом.
зазвенели тарелочки.
остановился, чтоб передохнуть. - Что там?
Но сейчас же и посочувствовал: - К врачу надо проситься! Что же ты так?
Ведь вот еле идешь.
ведра и банки. Пахло мокрой известью и олифой. Щит со стенгазетой "Залп"
стоял у стены. "Руки назад", - шепнул разводящий и постучался в кожаную
дверь.
натаскивали.
выбритый, - сидел за столом и смотрел на него.
стул в углу.
круглые глаза, и опять Зыбин подметил в них то же выражение глубоко
запрятанного страха и тревоги, но само-то лицо было ясно и спокойно.
нарочно вас не тревожили столько времени и перевели в наш самый тихий
уголок. И следователя вам тоже сменили. Так что теперь у вас будет... да!
Войдите.
видел у Хрипушина. Не глядя на подследственного, она подошла сбоку к столу
и положила перед Нейманом какую-то тонкую и голубую папку. Тот открыл,
посмотрел, радостно сказал "ну и отлично" и встал.
села. "Да, распустилась сучка! - подумал Зыбин. - Только она, конечно, не
Неймана, а кого-то повыше. У Неймана до таких штучек еще нос не дорос.
Небось какой-нибудь зам из Москвы прихватил. Но хороша! До черта хороша!
Или мне с отвычки все уже кажутся красавицами? Да, и так может быть. Ах ты
канальство!"
со всех сторон. Да на нее и следовало поглядеть, конечно. Все в ней было
подобрано, подтянуто, схвачено: жакет в крупный бурый кубик, талия,
манжеты, прическа, тугие часы-браслетка. Кажется, не русская, но и на
еврейку, пожалуй, не похожа. Розовый маникюр. Лицо смугловатое, почти
кремовое, с какой-то неуловимой матовой лиловостью у глаз; брови вычерчены
и подчищены. Синие загнутые ресницы. Взгляд от этого кажется каким-то
мохнатым. Зато рот стандартный - такие выкроенные из малинового целлулоида
губы можно увидеть в любой мало-мальски порядочной парикмахерской. В
общем, отличная модель - года 23, да тертая. Интересно бы смотаться с ней
в горы. Хотя нет, такие на меня не клюют. Я всегда у них в замазке. Вот
Корнилов, тот сразу бы ее разобрал по кирпичикам. А сейчас он небось Лину
обрабатывает. Ах ты дьявол!
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Роллинс Джеймс
Лукин Евгений
Соломатина Татьяна