Чтение 90–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

- Это был бы слишком дорогой эксперимент. Рисковать колонией имени
Горького мы не можем. Надо просто: Куряж закрыть, а детей распределить
между другими колониями. Да и товарищ Макаренко не пойдет в Куряж.

- Нет, - сказал я.

- Это окончательный ответ? - спросил Юрьев.

- Я поговорю с колонистами, но, вероятно, они откажутся.

Халабуда хлопнул глазами.

- Кто откажется?

- Колонисты.

- Эти... ваши воспитанники?

- Да.

- А что они понимают?

Джуринская положила руку на рукав Халабуды:

- Голубчик Сидор! Они там больше нас с тобой понимают. Хотела бы я
посмотреть на их лица, когда они увидят твой Куряж.

Халабуда рассердился:

- Да что вы ко мне пристали: "твой Куряж"! Почему он мой? Я дал вам
пятьдесят тысяч рублей. И двигатель. И двенадцать станков. А педагоги
ваши... Какое мне дело, что они плохо работают?..

Я оставил этих деятелей соцвоса сводить семейные счеты, а сам поспешил
на поезд. Меня провожали на вокзале Карабанов и Задоров. Выслушав мой
рассказ о Куряже, они уставились глазами в колеса вагона и думали.
Наконец, Карабанов сказал:

- Нужники чистить - не большая честь для горьковцев, однако, черт его
знает, подумать нужно...

- Зато мы будем близко, поможем, - показал зубы Задоров. - Знаешь что,
Семен... поедем, посмотрим завтра.

Общее собрание колонистов, как и все собрания в последнее время,
сдержанно-раздумчиво выслушало мой доклад. Делая его, я любопытно
прислушивался не только к собранию, но и к себе самому. Мне вдруг
захотелось грустно улыбнуться. Что это происходит: был ли я ребенком
четыре месяца назад, когда вместе с колонистами бурлил и торжествовал в
созданных нами запорожских дворцах? Вырос ли я за четыре месяца или
оскудел только? В своих словах, в тоне, в движении лица я ясно ощущал
неприятную неуверенность.

В течение целого года мы рвались к широким, светлым просторам, неужели
наше стремление может быть увенчано каким-то смешным, загаженным Куряжем?
Как могло случичиться, что я сам, по собственной воле, говорю с ребятами о
таком невыносимом будущем? Что могло привлекать нас в Куряже? Во имя каких
ценностей нужно покинуть нашу украшенную цветами и Коломаком жизнь, наши
паркетные полы, нами восстановленное имение?

Но в то же время в своих скупых и правдивых контекстах, в которых
невозможно было поместить буквально ни одного радужного слова, я ощущал
неожиданный для меня самого большой суровый призыв, за которым где-то
далеко прятались еще несмелая, застенчивая радость.

Ребята иногда прерывали мой доклад смехом, как раз в тех местах, где я
рассчитывал повергнуть их в смятение. Затормаживая смех, они задавали мне
вопросы, а после моих ответов хохотали еще больше. Это не был смех надежды
или счастья - это была насмешка.

- А что же делают сорок воспитателей?

- Не знаю.

Хохот.

- Антон Семенович, вы там никому морды не набили? Я бы не удержался,
честное слово.

Хохот.

- А столовая есть?

- Столовая есть, но ребята все же босые, так кастрюли носят в спальни и
в спальнях едят...

Хохот.

- А кто же носит?

- Не видал. Наверное, ребята...

- По очереди, что ли?

- Наверное, по очереди.

- Организованно, значит.

Хохот.

- А комсомол есть?

Здесь хохот разливается, не ожидая моего ответа.

Однако когда я окончил доклад, все смотрели на меня озабоченно и
серьезно.

- А какое ваше мнение? - крикнул кто-то.

- А я так, как вы...

Лапоть присмотрелся ко мне и, видно, ничего не разобрал.

- Ну высказывайтесь... Ну? Чего же вы молчите?.. Интересно, до чего вы
домолчитесь?

Поднял руку Денис Кудлатый.

- Ага, Денис? Интересно, что ты скажешь.

Денис привычным национальным жестом полез "в потылыцю", но, вспомнив,
что эта слабость всегда отмечается колонистами, сбросил ненужную руку
вниз.

Ребята все-таки заметили его маневр и засмеялись.

- Да я, собственно говоря, ничего не скажу. Конечно, Харьков, там
близко, это верно... Все ж таки браться за такое дело... кто ж у нас есть?
Все на рабфаки позабирались...

Он покрутил головой, как будто муху проглотил.

- Собственно говоря, про этот Куряж и говорить бы не стоило. Чего мы
туда попремся? А потом считайте: их двести восемьдесят, а нас сто
двадцать, да у нас новеньких сколько, а старые какие? Тоська тебе
командир, и Наташка командир, а Перепелятченко, а Густоиван, а Галатенко?

- А чего - Галатенко? - раздался сонный, недовольный голос. - Как что,
так и Галатенко.

- Молчи! - остановил его Лапоть.

- А чего я буду молчать? Вот Антон Семенович рассказывал, какие там
люди. А я что, не работаю или что?

- Ну добре, - сказал Денис, - я извиняюсь, а все ж таки нам там морды
понабивают, только и дела будет.

- Потише с мордами, - поднял голову Митька Жевелий.

- А что ты сделаешь?

- Будь покоен!

Кудлатый сел.

Взял слово Иван Иванович:

- Товарищи колонисты, я все равно никуда не поеду, так я со стороны,
так сказать, смотрю, и мне виднее. Зачем ехать в Куряж? Нам оставят триста
ребят самых испорченных, да еще харьковских...

- А сюда харьковских не присылают разве? - спросил Лапоть.

- Присылают. Так посудите - триста! И Антон Семенович говорит - ребята
там взрослые. И считайте еще и так: вы к ним приедете, а они у себя дома.
Если они одной одежи раскрали на восемнадцать тысяч рублей, то вы
представляете себе, что они с вами сделают?

- Жаркое! - крикнул кто-то.

- Ну, жаркое еще жарить нужно - живьем сьедят!

- А многих из наших они и красть научат, - продолжал Иван Иванович. -
Есть у нас такие?

- Есть, сколько хотите, - ответил Кудлатый, - у нас шпаны человек
сорок, только боятся красть.

- Вот-вот! - обрадовался Иван Иванович. - Считайте: вас будет
восемьдесят, а их триста двадцать, да еще откиньте наших девочек и
малышей... А зачем все? Зачем губить колонию Горького? Вы на погибел
идете, Антон Семенович!

Иван Иванович сел на место, победоносно оглядываясь. Колонисты
полуодобрительно зашумели, но я не услышал в этом шуме никакого
решения.

При общем одобрении вышел говорить Калина Иванович в своем стареньком
плаще, но выбритый и чистенький, как всегда. Калина Иванович тяжело
переживал необходимость расстаться с колонией, и сейчас в его голубых
глазах, мерцающих старческим неверным светом, я вижу большую человеческую
печаль.

- Значит, такое дело, - начал Калина Иванович не спеша, - я тоже с вами
не поеду, выходит, и мое дело сторона, а только не чужая сторона. Куда вы
поедете, и куды вас жизнь поведет - разница. Говорили на прошлом месяце:
масло будем грузить английцям. Так скажите на милость мне, старому, как
это можно такое допустить - работать на этих паразитов, английцев самых? А
я ж видав, как наши стрыбали (прыгали): поедем, поедем! Ну й поехав бы ты,
а потом что? Теорехтически, оно, конечно, Запорожье, а прахтически - ты
просто коров бы пас, тай и все. Пока твое масло до английця дойдеть,
сколько ты поту прольешь, ты считав? И тоби пасты, и тоби навоз возить, и
коровам задницы мыть, а то ж англиець твоего масла исты не захотит,
паразит. Так ты ж того не думав, дурень, а - поеду тай поеду. И хорошо так
вышло, что ты не поехав, хай соби англиець сухой хлеб кушаеть. А теперь
перед тобой Куряж. А ты сидишь и думаешь. А чего ж тут думать? Ты ж
человек передовой, смотри ж ты, триста ж твоих братив пропадаеть, таких же
Максимов Горьких, как и ты. Рассказывал тут Антон Семенович, а вы
реготали, а что ж тут смешного? Как это может совецькая власть допустить,
чтобы в самой харьковской столице, под боком у самого Григория
Ивановича#31 четыреста бандитов росло? А совецькая власть и говорить вам:
а ну, поезжайте зробить, чтобы из них люди правильные вышли, - триста ж
людей, вы ж подумайте! А на вас же будет смотреть не какая-нибудь шпана,
Лука Семенович, чи што, а весь харьковский пролетарий! Так вы - нет! Нам
лучше английцев годуваты, чтоб тем маслом подавились. А тут нам жалко.