лжи, от стыда за себя, потому что она действительно солгала. Она вырвала
у Филиппа руку и ушла.
ты, боялась, что у нее не хватит твердости запереться от него. Она не
хотела больше столкновений с этой безжалостной страстью. Она убедилась,
что невозможно жить с горящим факелом в груди. Надо было оторвать его,
отшвырнуть, пока еще не изменила сила воли. А сможет ли она? Ведь она
любит Филиппа. Она любит этот огонь, который ее сжигает. Завтра она по-
любит и свой позор и тяжкие оскорбления. Краснея от стыда, она признава-
лась себе, что и сегодня утром в ее бунте против Филиппа была какая-то
доля сладострастия...
нулась с места. Филипп позвонил вторично, потом стал стучать. Аннета,
уронив руки, откинувшись на спинку стула, твердила себе:
нее захватило дух...
цыпочках подкралась к двери. Скрипнул паркет под ногой. Аннета останови-
лась. Прошло несколько секунд, ничто не шелохнулось. Но она чувствовала,
что Филипп притаился за дверью и ждет. И Филипп тоже знал, что Аннета
стоит по другую сторону двери и вслушивается... Нависло тяжелое молча-
ние. Оба следили друг за другом... Наконец голос Филиппа вплотную у две-
ри произнес:
це, и не отзывалась.
тобой поговорить!..
волна смешанных чувств поднималась в нем, он сейчас способен был взло-
мать дверь.
ду...
ты хочешь? Скажи - я все сделаю...
кончено!
той дверью!
Он спрашивает:
рое время!..
и взглядом бросала ему вызов сквозь дверь. Филипп, хоть и не мог ее ви-
деть, словно почувствовал этот взгляд. Он крикнул:
ла, что он не простит. И Филипп не простил. Он не приходил больше. Анне-
та твердила себе: "Так нужно было. Так нужно было..."
ему на этот раз мягко (и зачем она тогда так горячилась?), - что она не
бросить его хочет, а только ревниво защищает свою любовь, их любовь и
гордость, которую он, сам того не сознавая, грубо топчет. Она хотела,
чтобы они оба имели возможность собраться с мыслями, опомниться среди
потока страсти, который уносил их вместе с пеной и грязью, обсудить и
решить все свободно, трезво, с ясной головой. И если Филипп сделает вы-
бор, он должен уважать и свою будущую жену и себя самого...
женщина другого круга, он взял бы ее насильно. Но в том кругу, к которо-
му они оба принадлежали, у него были связаны руки, он был вынужден ла-
дить с обществом, в котором хотел господствовать. И его оскорбленная
страсть перешла в яростное отрицание этой страсти: если женщина для него
потеряна-с корнем вырвать из сердца любовь к ней! Он знал, что это будет
для Аннеты ударом. Инстинкт ему подсказывал, что она, несмотря ни на
что, любит его...
чительных споров с собой, после борьбы отречения с надеждой, гордости с
раскаянием, после трехмесячного упорного и бесплодного ожидания Аннета
однажды встретила Соланж, и та, сияя, сообщила ей о счастье, которое по-
сетило наконец чету Вилларов: Ноэми забеременела.
которая, как говорят, никогда не изменяет. Увы! И она изменяет, как вся-
кая другая. От Марка нечего было ждать каких-либо проявлений нежности,
даже простого интереса к матери. Никогда еще он не казался Аннете таким
холодным, черствым, равнодушным. Он не замечал ее страданий. Правда, она
старалась их от него скрывать. Но ей это так плохо удавалось! Марк мог
бы прочитать их в глазах, запавших от бессонницы, в ее побледневшем ли-
це. О них говорили исхудавшие руки, все ее тело, снедаемое жестокой
страстью. Но Марк не видел ничего. Он и не глядел на мать. Он был занят
собой. И все, что с ним происходило, таил от нее. Мать встречалась с ним
лишь за столом во время еды, да и тогда он молчал, как немой. Попытки
Анкеты завести разговор приводили к тому, что Марк еще упорнее замыкался
в своем молчании. Она с трудом добилась, чтобы он по утрам здоровался, а
приходя из лицея, говорил: "Добрый вечер"; Марк считал это кривляньем и
делал уступку матери (да и то не каждый день!), только чтобы его остави-
ли в покое. Он торопливо, со скучающим видом подставлял матери лоб для
поцелуя, а когда не уходил в лицей или по своим делам (добиться от него,
что это за дела, было нелегко), запирался у себя в комнате-чуланчике, не
больше шкафа, между столовой и спальней, и тут уж его лучше было не тро-
гать! За столом или у камина он сидел подле матери, как чужой. Аннета с
горечью говорила себе:
варище, созданном из ее плоти и крови, который, живя подле нее, без слов
угадывал бы и делил все тайны ее сердца. Как мало в этом мальчике неж-
ности! И почему он такой черствый! Иногда можно было подумать, что он за
что-то на нее сердится. Но за что же? За то, что она слишком сильно его
любит?
стесняет... Родной сын меня не любит! Он жаждет уйти от меня... Я его
родила, но в нем так мало от меня! Он чувствует не так, как я... Он ни-
чего не чувствует!.."
зумно влюбился в Ноэми. Это была детская любовь, безрассудная и всепог-
лощающая. Мальчик вряд ли отдает себе отчет, чего ему надо от любимой
женщины: видеть ее, ощущать ее присутствие, прикасаться к ней или насла-
диться ею. Он, конечно, не думает об обладании любимой - он просто одер-
жим ею. Марк почти лишался чувств, когда Ноэми протягивала ему маленькую
ручку и он приникал к ней губами, вдыхая жадным носом щенка вместе с
ароматом этой ручки, нежной, как цветок, пьянящую тайну сладостного
женского тела. Ноэми вся была для него живым цветком или плодом. Он уми-
рал от желания надкусить зубами этот плод - осторожно, чуть-чуть - и от
страха, что не выдержит, поддастся этому желанию. И вот однажды (о по-
зор!) он ему поддался... Что-то теперь будет? Красный, весь дрожа, он
ждал самого худшего: что его при всех пристыдят, разбранят и выгонят
вон. Но Ноэми только звонко расхохоталась, крикнула:
тий носом в укушенное место, приговаривая: