упущением, недостойным предмета нашего рассказа, если бы мы не
обнаружили и не вскрыли раздвоенность и полярность в душе и
жизни досточтимого Магистра уже на той стадии, когда они еще
были незаметны для всех, кроме Тегуляриуса. Мы даже видим свой
долг в том, чтобы уже сейчас отметить и подтвердить наличие
этого раскола, вернее, непрестанно пульсирующей полярности в
душе Кнехта, именно как самое характерное и примечательное в
натуре этого высоко почитаемого человека. Конечно, для автора,
который счел бы для себя возможным описать жизнь одного из
касталийских Магистров только в духе благочестивого жития ad
majorem gloriam Castaliae{2_8_01}, не представляло бы большого
труда составить рассказ о магистерских годах Иозефа Кнехта
(если опустить самые последние его минуты) в виде перечня
прославляющих его заслуг и успехов, а также поведать о
доблестном выполнении им своего долга. Пожелай летописец
придерживаться только документальных фактов, и ни одна жизнь,
ни одно правление Магистра Игры, в том числе и жизнь Магистра
Людвига Вассермалера, относящаяся к самой светлой поре Игры и
Вальдцеля, не могли бы явить взору картины более безупречной,
более достойной восхищения, нежели жизнь и правление Магистра
Кнехта. Однако это правление имело самый необычный,
сенсационный, на взгляд многих прямо-таки скандальный конец, и
конец этот отнюдь не был случайностью или несчастным случаем, а
явился вполне закономерным, и в нашу задачу входит показать,
что он ни в коей мере не противоречит блестящим и похвальным
достижениям и победам Досточтимого. Кнехт -- это великий я
образцовый носитель своего высокого сана, Магистр Игры без
страха и упрека. Но он видел и ощущал блеск Касталии, которой
он служил, как неустойчивую и убывающую величину, он пребывал в
этом блеске не бездумно и беспечно, подобно огромному
большинству своих сограждан-касталийцев, но помнил о его начале
и истории, воспринимал его как историческое образование,
подвластное времени и подталкиваемое его неумолимой силой. Эта
способность к непосредственному ощущению исторического процесса
и это понимание собственной деятельности и своей личности, как
ячейки в общем потоке становлений и превращений, одновременно
влекомой и ведущей, созрели в нем и дошли до его сознания
благодаря занятиям историей и под влиянием великого отца
Иакова{2_6_06}, но склонности и задатки такого восприятия были
заложены в его душе намного раньше, и тот, для кого личность
Иозефа Кнехта стала воистину живой, тот, кому удалось
постигнуть склад и смысл его жизни, легко обнаружит в нем эти
склонности и эти задатки.
завершения своих первых праздничных Игр. После необыкновенно
удавшейся и волнующей манифестации касталийского духа, сказал:
"Не хочется думать о том, что Игра и Касталия в свой час
погибнут, но думать об этом нужно", -- то такой человек с
самого начала, задолго до того, как он был посвящен в тайны
истории, уже познал законы вселенной, уже постиг бренность
всего сущего и спорность всего, что создано человеческим духом.
Обративши взор в прошлое, к детским и школьным годам Кнехта, мы
наталкиваемся на сведения о том, что всякий раз, когда из
Эшгольца исчезал кто-нибудь из его соучеников, разочаровавший
наставников и возвращенный из Мити в обычную школу, это
повергало Иозефа в тоску и тревогу. Ни один из исключенных
учеников не был, насколько известно, личным другом юного
Иозефа; не потеря, не исключение и исчезновение того или иного
мальчика, угнетала его, переполняла боязливой печалью. Нет,
печаль его вызывалась скорее некоторым потрясением его детской
веры в незыблемость касталийского порядка, в совершенство
Касталии. В том факте, что существовали мальчики и юноши,
которым выпало на долю счастье и милость попасть в школу элиты,
и они по легкомыслию пренебрегли этой милостью и отвергли ее,
было для него, столь свято и глубоко воспринимавшего свое
призвание, нечто потрясающее, свидетельствовавшее о могуществе
некасталийского мира. Возможно даже -- доказать этого нельзя --
подобные случаи заронили в душу мальчика первые ростки сомнения
в непогрешимости Воспитательной Коллегии, в которую он до того
верил беспредельно, ибо оказалось, что Коллегия иногда
принимала в Касталию и таких учеников, которых через некоторое
время приходилось отсылать обратно. Независимо от того, сыграла
ли свою роль эта мысль, ставшая первым зародышей критического
отношения к авторитетам, всякий случай, когда ученик элиты
сбивался с пути и его отсылали прочь, Иозеф переживал не только
как несчастье, но и как нечто позорное, как безобразное пятно,
которое всем бросалось в глаза, ибо само существование его было
упреком, и ответственным за него была вся Касталия. Отсюда,
думается нем, и проистекало чувство потрясения и растерянности,
овладевавшее учеником Кнехтом в подобных случаях. Где-то там,
за пределами Провинции, существовал иной мир, билась
человеческая жизнь, и мир этот противостоял Касталии и ее
законам, не подчинялся ее порядкам и расчетам, не поддавался
обузданию и совершенствованию. Конечно, и в сердце Кнехта
существовал этот мир. И у Иозефа возникали порывы, фантазии,
влечения, которые противоречили властвовавшим над ним законам,
порывы эти ему удалось укротить лишь постепенно, ценою жестоких
усилий. Значит, в других учениках эти влечения могли обрести
такую силу, что они прорывались наружу, вопреки всем
увещеваниям и карам, и изгоняли одержимых ими назад, в тот,
иной мир, где властвуют не самообуздание и дух, а природные
инстинкты и порывы, в мир, предстающий перед людьми, которые
верны касталийским идеалам, то в виде коварной преисподней, то
полным соблазнов ристалищем игр и суетных развлечений. В
сознание юношей ряда поколений понятие греха вошло именно в
таком касталийском истолковании. А много лет спустя, уже будучи
взрослым человеком, увлеченным историей, он яснее понял, что
история не может возникнуть без элемента и динамики этого
греховного мира, мира эгоизма и стихийной жизни, и что даже
такая возвышенная формация, как Орден, родилась из этого
мутного потока, а придет время -- вновь будет им поглощена.
Именно проблематичность самой Касталии была первоисточником
всех сильных волнений, порывов и потрясений в жизни Кнехта,
никогда проблема эта не становилась для него только
умозрительной, наоборот, она волновала его до глубины души, как
ничто иное, и он чувствовал и себя в ответе за нее. Он
принадлежал к тем натурам, что могут заболеть, зачахнуть и даже
умереть, видя, как любимая или святая для них идея, как любимая
ими отчизна или община заболевают и испытывают страдания.
к первым дням пребывания Кнехта в Вальдцеле, к его последним
школьным годам и его знаменательной встрече с вольнослушателем
Дезиньори, которую мы в свое время описали достаточно подробно.
Эта встреча между пламенным поборником касталийского идеала и
мирянином Плинио оказалась для ученика Кнехта не только
сильным, оставившим глубокий след переживанием, -- она
сделалась для него и полным смысла символом. Ведь именно тогда
ему была навязана роль, столь же ответственная, сколь и
многотрудная, выпавшая на его долю, казалось бы, случайно, но
настолько вязавшаяся с его природой, что вся его дальнейшая
жизнь, можно сказать, была не чем иным, как постоянным
возвращением к этой роли, все более полным вживанием в нее. Это
была роль защитника и представителя Касталии, какую ему через
десять лет пришлось играть вновь перед отцом Иаковом{2_6_06} и
какую он играл до конца своего пребывания на посту Магистра
Игры, -- защитника и представителя Ордена и его установлений.
Но при этом в нем никогда не умирали искренняя готовность и
стремление учиться у противника и вести вперед Касталию не по
пути замыкания в себе и косной обособленности, а по пути живого
взаимодействия и диалога с внешним миром. Если духовное и
ораторское единоборство с Дезиньори еще было отчасти игрой, то
позднее, когда ему пришлось столкнуться с могучим противником и
одновременно другом в лице Иакова, единоборство это приобрело
чрезвычайно серьезный характер, и в обоих случаях он выдержал
испытание, оказался на высоте, многому научился у противников,
давал не меньше, чем брал, и оба раза, хотя и не победил своих
партнеров -- да он, собственно, такой цели себе и не ставил, --
сумел добиться почетного признания не только своей личности, но
и отстаиваемых им принципов и идеалов. Если бы даже долгие
беседы с ученым бенедиктинцем не привели к практическому
результату -- учреждению полуофициального представительства
Касталии у престола его святейшества, -- они все равно имели
куда большее значение, нежели о том подозревали очень многие
касталийцы.
дальнейшем -- с ученым патером. Кнехт, не соприкасавшийся
близко с миром за пределами Касталии, получил все же понятие
или, вернее, некоторое представление об этом мире, чем в
Касталии обладали только очень немногие. За исключением
времени, проведенного в Мариафельсе, где он, в сущности, тоже