Чтение 90–й страницы книги ~Цитадель~

перерождение. Вот священнодействие строительства корабля.

На протяжении долгих дней он -- дом, который строится из гвоздей и
досок, но однажды в пене белоснежных парусов он преображается в невесту
моря. Ты обручаешь их. Это и есть праздник. Но ты не можешь вечно спускать
корабль на воду.

То же и твой ребенок. И праздник его рождения. Ты же не можешь каждый
день хлопать в ладоши, оттого что он родился. Ты будешь ждать преображения,
и оно наступит, когда плод твоего дерева станет корнем и продолжит твой род,
это и будет праздник. Праздник и собранная жатва. Праздник закромов.
Праздник семян. Но потом приходит праздник весны, когда твои семена
превращаются в нежные ростки, в зелень, похожую на прохладное озеро. И снова
ты ждешь, и опять наступает праздник жатвы, а потом опять праздник закромов.
И так без конца, от праздника к празднику, до самой смерти, потому что нет
наготовленного запаса. Но всегда есть то, что приводит тебя к празднику, а
потом ты идешь дальше, других праздников я не знаю. Ты шел долго-долго.
Дверь открылась. Это и есть праздник. Но в комнате, куда ты вошел, ты не
проживешь дольше, чем в другой. И я очень хочу, чтобы ты радовался,
переступая через порог, что ведет куда-то, чтобы сохранял свою радость до
того мига, когда высвободишься из кокона. Ты -- едва теплящийся очаг, не
каждый час посещает озарение дозорного. Озарение я приберегаю для дня, когда
слава трубит в трубы и бьет в барабаны. С помощью праздников обновляется в
тебе вещество, возбуждающее желание, но и сон тебе тоже нужен.

А я? Я не спеша иду по моему дворцу, медленно переступая с золотой
плитки на черную. В полдень мой дворец прохладнее озера из-за скопленной в
нем прохлады. Зыбь моих шагов, я -- пловец, неутомимо плывущий туда, куда
плыву. Моя родина не здесь.

Медленно проплывают мимо меня стены приемной, и, если я подниму глаза к
своду потолка, мне покажется, будто он тихо покачивается, будто надо мною
мост. Шаг на золотую плитку, шаг на черную, я тружусь не спеша, будто
колодезник, что, копая колодец, вытаскивает грунт. Сильными руками помогает
он натянутой веревке. Я знаю, куда я иду, моя родина уже не здесь.

Из одной приемной в другую продолжаю я свое странствие. Стены в них вот
такие. И украшены таким вот орнаментом. Я огибаю серебряный столик с
шандалами. Касаюсь рукой мраморной колонны. Она холодная. Всегда. Но вот я
вхожу в жилые покои. Самые разные звуки доносятся до меня, будто сквозь сон,
ибо я уже не принадлежу этой родине.

И все же домашняя суета мне сладка. Доверчивое биение сердца всегда
трогает. Нет ничего, что уснуло бы до конца. Собака спит и взлаивает во сне,
она перебирает лапами, что-то вспомнив. Так же спит мой дворец, убаюканный
полднем. Хлопнула где-то дверь в тиши. Я вспомнил о трудах служанок и
женщин. Наверняка это в их покоях. Они уложили свежее белье в корзины. И
теперь, держась вдвоем за корзину, несут его. Укладывают в высокий шкаф,
запирают. Какое-то дело сделалось там, за хлопнувшей дверью. Почтили
какую-то обязанность. Что-то завершено. Теперь, наверное, и там заслужен
отдых. Впрочем, что я знаю об этом? Моя родина уже не здесь.

Из приемной в приемную, золотая плитка, черная плитка, огибаю я царство
кухонь. Слышу тонкий звон фарфора. Звон серебряных кувшинов, он мне
небезразличен. Тихий скрип двери где-то в глубине. Тишина. Потом торопливые
шаги. Что-то забытое потребовало от тебя немедленного присутствия --
вскипающее молоко, а может, ребенок, что вскрикнул, а может, желание
помириться после короткой ссоры. Или что-то заело в насосе, в валу, в
мельнице, что мелет муку. И вот ты бежишь, чтобы длилась и длилась смиренная
молитва...

Шаги смолкли, молоко спасено, ребенок успокоен, насос, вал, мельница
вновь бормочут под нос молитву. Опасность отражена. Рана вылечена.
Забывчивость исправлена. Какая? Откуда мне знать? Моя родина уже не здесь.

Вот я попал в обиталище запахов. Мой дворец похож на обширный подвал,
что не спеша копит мед своих плодов, аромат вин. Я плыву будто между
застывших колоний, провинций. Здесь у нас спелая айва. Я закрываю глаза и
погружаюсь в ее запах. Дальше сандал сундуков. А тут просто свежевымытые
плитки. Каждый запах на протяжении поколений создавал собственное царство,
узнать его может и слепой. Наверное, и мой отец владел теми же царствами. Но
я иду и не думаю о них. Мое царство уже не здесь.

Раб, согласно священнодействию встречи, вжимается при моем приближении
в стену. И я милостиво спрашиваю: "Покажи, что у тебя в корзине", -- ибо и
он должен чувствовать важность своего места в мире. Треугольники шоколадных
рук снимают с головы корзину. Опустив глаза, он воздает мне честь финиками,
фигами, мандаринами. Я вдыхаю аромат. Потом улыбаюсь. Ширится и его улыбка,
и он смотрит мне прямо в глаза вопреки ритуалу встречи. Треугольники
шоколадных рук вновь ставят на голову корзину, а он смотрит и смотрит мне
прямо в глаза. "Что горит в этой озаренной светом лампе? -- думаю я. -- Как
пожар, разгораются и бунт, и любовь. Какой из этих огней затаился в глубинах
моего дворца? За его стенами?" Я смотрю на своего раба, его все еще носит по
волнам бушующего моря. "Да-а, -- думаю я, -- велика загадка человека!" И
продолжаю свой путь, не разрешив загадки, ибо родина моя уже не здесь.

Я прошел покои, где отдыхают. Прошел зал совета, где шаги мои умножало
эхо. Медленным шагом, ступенька за ступенькой, спустился в последнюю
приемную. Когда я, не торопясь, шел по ней, я услышал глухой шум и звяканье
сабель. Я улыбнулся, преисполнившись снисхождения: дозорные мои, без
сомнения, спали, в полдень мой дворец, будто улей, наполненный сном: все
замерло в нем, и сон его не тревожит и капризница, что не желает заснуть, не
тревожит забывчивая, что бежит поправить оплошность, не тревожит недовольный
брюзга, что не устает поучать, поправлять и что-то ломать в этом доме. В
стаде коз всегда есть одна, что не устает блеять, из уснувшего города всегда
несется неведомый зов, на самом тихом из кладбищ всегда есть ночной бродяга.
Медленным шагом продолжал я свой путь, склонив голову, чтобы не видеть моих
дозорных, наскоро приводящих себя в порядок, ибо что мне до них? Моя родина
уже не здесь.

Вот они привели себя в порядок, выпрямились, поклонились, подошли ко
мне с опахалом, а я прикрыл глаза и замер на миг у порога: так ослепительно
и жестоко сияло солнце. Здесь начинаются поля. Круглые холмы, что греют на
своих спинах мои виноградники. Нарезанные полоски моих жатв. Меловой запах
земли. Здесь совсем иные мелодии: гуденье пчел, стрекотанье цикад,
кузнечиков. Из одного мира я перешел в другой. Ибо я захотел вкусить полдень
моего царства.

Ибо я только что родился на свет.

CCVI

О том, как я навещал моего друга -- единственного подлинного геометра.

Как трогало меня тщание, с каким он разжигал огонь в очаге, насыпал чай
в чайник, прислушивался к пению воды в нем, пробовал на вкус первый
глоток... Как терпеливо ждал, ибо чай не спешит отдавать свой аромат. Мне
нравилось, что, ожидая чая, он был занят чаем, а не задачами по геометрии.

-- Ты из знающих, но не пренебрегаешь ничтожными делами дня... Геометр
не отвечал мне. И когда наконец нашел, что чай готов, и с удовлетворением
наполнил наши пиалы, сказал:

-- Из знающих... что это значит? Неужели гитарист не пьет чаю, потому
что знает, как сочетаются ноты? Я знаю кое-что о сочетании линий в
треугольнике. Почему мне не должно нравиться пение воды и священнодействие
чаепития, воздающее честь моему другу королю...

Он помолчал, подумал.

-- Что я знаю?.. Мои треугольники мало что открыли мне в удовольствии
пить чай. Зато наслаждение чаем немало открыло мне в моих треугольниках...

-- Что ты такое говоришь, геометр?!

-- Если я люблю, мне хочется описать свою любовь. Я говорю о волосах,
ресницах, губах моей возлюбленной, о ее движениях, что кажутся музыкой моему
сердцу. Но как говорить о движениях, губах, ресницах, волосах, если не
видеть перед собой лица возлюбленной? Я объясняю, отчего так сладостна ее
улыбка. Но сначала она улыбнулась...

Я не стану переворачивать груду камней, чтобы отыскать среди них секрет
молитвенного созерцания. На ступеньке, где живут камни, молитва -- пустой
звук. Не стану размышлять и о добродетели, изучая каменную кладку.

Не стану искать в солях земли объяснения, что такое апельсиновое
дерево. Ибо апельсиновое дерево -- пустой звук для солей земли. Но, глядя,
как растет дерево, с его помощью я объясню, как поднимаются вверх из земли
соли.

Сначала я должен полюбить. Охватить цельность. Потом я пойму и ту
вещность, из которой она состоит, пойму, каким образом она сложилась. Но
откуда взяться вещности, если нет во мне того, что ее превосходит и к чему я
устремлен. Поначалу я разглядываю треугольник. Потом ищу в треугольнике
необходимость, которая подчинила себе его линии. Ты тоже сначала полюбил
некий образ человека с таким вот внутренним усердием. Исходя из своей любви,
ты и создаешь свой уклад, заботясь, чтобы усердие было поймано им, как
добыча в ловушку, чтобы оно не оскудевало в царстве. Какому ваятелю
интересны сами по себе нос, глаз или борода? Какой обряд ты сделаешь
обязательным ради самого обряда? Что я выведу из линий, если они не
составили треугольник?

Прежде всего я подчиняюсь созерцанию. И если могу, потом рассказываю о
постигнутом. Я никогда не отказывался любить, отказ от любви -- глупая
претензия гордыни. Я восхищался и той, и этой, хотя они ничего не смыслили в
треугольниках. Но они куда больше моего смыслили в улыбках. Ты видел улыбки?

-- Конечно, видел, геометр...

-- Одним движением лица, ресниц, губ, что до этого ничего не значили,
она создала шедевр, который невозможно повторить. Глядя на ее улыбку, ты
постигаешь покой вещей, вечность любви. И тут же она разрушает свой шедевр и
другим неуловимым движением погружает в иную стихию, тебе кажется, что
полыхает пожар, хочется вынести ее из огня, ты уже ее спаситель, -- так
много в ней вдруг тревоги, смятения. Оттого, что ее творения исчезают
бесследно, оттого, что ими невозможно обогатить музеи, должен ли я