имена исчислялись бы тысячами. Сегодня мы заходим в книжный магазин так же,
как в магазин пластинок. Целой жизни не хватило бы на прослушивание всех
этих групп и солистов. И очень
публика упорно читает их, а не вас, несмотря на весь ваш ореол, не потому,
что она извращена или дезориентирована, но потому, что статистически она на
стороне нормальности и макулат уры. Другими словами, она хочет читать о
самой себе. На любой улице любого города мира в любое время дня и ночи тех,
кто никогда не слышал о вас, больше, чем тех, кто слышал.
тираний. Возможно, это дает надежду на будущего читателя, хотя лучше
обходиться без такого рода подстраховки. Отчасти из-за этого благородного
предостережения, но главным образом
своего триумфального возвращения, изгнанный писатель держится прежних
ориентиров. А почему бы и нет? Почему он должен пытаться искать новые,
почему он должен хлопотать о том, чтобы зон дировать будущее каким-то иным
образом, если оно все равно непредсказуемо? Старая добрая писанина сослужила
ему хорошую службу по крайней мере однажды: она заработала ему изгнание. А
изгнание в конечном счете - род успеха. Почему бы не попробовать еще р аз?
Почему бы не проехаться на уже объезженном еще немного? Кроме всего прочего,
сейчас она представляет этнографический материал и идет нарасхват у вашего
западного, северного или (если у вас не заладилось с тиранией правого крыла)
даже восточного издат еля. И в игре на привычном поле всегда есть
вероятность шедевра, которая соблазняет и вашего издателя или, по крайней
мере, позволит будущим исследователям рассуждать об "элементе
мифотворчества" в ваших произведениях.
третье место в ряду тех, что приковывают взгляд изгнанного писателя к его
прошлому. Главное объяснение заключается в вышеупомянутом ретроспективном
механизме, который сам собой
окружения. Иногда достаточно формы кленового листа, а у каждого дерева этих
листьев тысячи. На животном уровне этот ретроспективный механизм постоянно
работает в изгнанном писателе, по чти всегда неведомо для него. Будь оно
приятным или гнетущим, прошлое - всегда безопасная территория, хотя бы
потому, что оно уже прожито; и способность нашего вида возвращаться вспять -
особенно в мыслях или в мечтах, поскольку там мы тоже в безопасно сти, -
чрезвычайно сильна во всех нас и совершенно независима от окружающей
реальности. Однако этот механизм был встроен в нас не для того, чтобы
лелеять или удерживать прошлое (в конечном счете мы не делаем ни того ни
другого), но скорее чтобы отсрочит ь приход настоящего - другими словами,
несколько замедлить ход времени. Смотри роковое восклицание гTтевского
Фауста.
Фаусту, он тоже цепляется за свое "прекрасное" или не столь прекрасное
"мгновенье", правда, не ради его созерцания, но для отсрочки следующего. И
не потому, что он хочет снова бы ть молодым; он просто не хочет, чтобы
наступило завтра, ибо он знает, что оно может отредактировать то, что он
созерцает. И чем больше на него давит завтрашний день, тем упрямее он
становится. В этом упрямстве есть чрезвычайная ценность: если повезет, он о
может достичь такой силы и концентрации, что мы и вправду получим
замечательное произведение (читающая публика и издатели чувствуют это и -
как я уже сказал - следят за литературой изгнанников).
является, грубо говоря, простым неумением справляться с реальностью
настоящего и неопределенностью будущего.
сделав ее более авангардной, приправив вещь доброй долей эротики, насилия,
сквернословия и т. д. по примеру наших конкурентоспособных коллег. Но
стилистические сдвиги и новации с ильно зависят от состояния литературного
языка в отечестве, связи с которым не были порваны. Что касается приправы,
то ни один писатель, будь он изгнан или нет, никогда не признает влияния на
себя современников. Возможно, дополнительная истина состоит в том, что
изгнание замедляет стилистическую эволюцию писателя, что оно делает его
более консервативным. Стиль - не столько человек, сколько его нервы, и в
целом изгнание предоставляет человеческим нервам меньше раздражителей, чем
отечество. Это положение , следует добавить, немного беспокоит изгнанного
писателя не только потому, что он считает существование "там" более
подлинным в сравнении с собственным (по определению и со всеми вытекающими
или воображаемыми последствиями для нормального литературного процесса), но
и потому, что в его уме живет подозрение насчет маятникообразной
зависимости, или соотношения, между тамошними раздражителями и его родным
языком.
обстоятельств. Одни из них выглядят лучше, другие хуже, но это отличие
перестает иметь значение к моменту чтения некролога. На книжной полке ваше
место будет занято не вами , но вашей книгой. И до тех пор пока будут
настаивать на различии между искусством и жизнью, лучше, если скверной
сочтут вашу жизнь, а не вашу книгу, чем наоборот. Конечно, есть вероятность,
что интереса не вызовет ни то, ни другое.
предварение вашей литературной судьбы, затерянности на полке среди тех, с
кем вас роднит лишь первая буква фамилии. Вот вы в читальном зале какой-то
гигантской библиотеки, в виде кн иги, еще раскрытой... Чтобы вас не
захлопнули и не поставили на полку, вы должны рассказать вашему читателю,
который думает, что он все знает, о чем-то качественно новом - в его мире и
в нем самом. Если это слишком будоражит мысль, пусть так оно и будет ,
потому что в этом вся игра и состоит и потому что дистанция, которую
изгнание пролагает между автором и его протагонистами, иногда вынуждает
прибегнуть к астрономическим или библейским цифрам.
термин для описания положения писателя, вынужденного (государством, страхом,
бедностью, скукой) покинуть свою страну. "Изгнание", в лучшем случае,
охватывает сам момент отъезд а, исключения: то, что за этим следует, слишком
удобно и слишком автономно, чтобы именоваться этим термином, который
предполагает вполне понятное горе. Наше собрание свидетельствует о том, что
если у нас и есть нечто общее, то ему не хватает названия. Ис пытываем ли мы
равную степень отчаяния, леди и джентльмены? Равным ли образом разлучены мы
с нашей аудиторией? Все ли мы живем в Париже? Нет, но что нас связывает -
это сходная с книжной судьба: такое же лежание - буквальное или
символическое - раскры тыми на столе или на полу гигантской библиотеки, в
разных ее концах, чтобы быть попранными или поднятыми любопытствующим
читателем или - хуже - добросовестным библиотекарем. То качественно новое,
что мы можем сообщить этому читателю, - автономное, как
каждого из нас, но чьи визиты большею частью наших страниц игнорируются.
жанра. Потому что путь автономности ведет либо к безумию, либо к той степени
холодности, которая скорее ассоциируется с бледнолицыми местными жителями,
нежели с пылким изгн анником. Однако другой путь приводит - и тоже довольно
скоро - к банальности. Возможно, все это выглядит для вас типично русской
раздачей руководящих указаний в области литературы, тогда как это просто
реакция одного человека, обнаружившего многих изгн анных авторов - в первую
очередь русских - на стороне банальности. Это большая потеря, потому что еще
одна истина нашего положения состоит в том, что оно в огромной степени
ускоряет профессиональное бегство - или сползание - в изоляцию, в абсолютную
перспективу: к состоянию, при котором все, с чем человек остается, - это он
сам и его язык, и между ними никого и ничего. За одну ночь изгнание
переносит вас туда, куда в обычных условиях добираться пришлось бы целую
жизнь. Если это звучит для вас как р еклама, пусть так, потому что пора эту
идею распространить. Потому что я искренне желаю, чтобы она обрела больше
потребителей. Возможно, поможет метафора: изгнанный писатель похож на собаку
или человека, запущенных в космос в капсуле (конечно, больше на собаку, чем
на человека, потому что обратно вас никогда не вернут). И ваша капсула - это
ваш язык. Чтобы закончить с этой метафорой, следует добавить, что вскоре
пассажир капсулы обнаруживает, что гравитация направлена не к земле, а от
нее.
прежде всего событие лингвистическое: выброшенный из родного языка, он
отступает в него. И из его, скажем, меча язык превращается в его щит, в его
капсулу. То, что начиналось как частная, интимная связь с языком, в изгнании
становится судьбой - даже прежде, чем стать одержимостью или долгом. Живой
язык, по определению, имеет центробежную склонность - и силу; он старается
покрыть как можно большее пространство и заполнить ка к можно больше пустот.
Отсюда демографический взрыв, и отсюда ваше автономное движение вовне, во
владения телескопа или молитвы.
словарь, компендиум значений для той или иной человеческой участи, для того
или иного опыта. Это словарь языка, на котором жизнь говорит с человеком.
Функция литературы состоит
ловушку или помочь ему осознать, если он все-таки в нее попадет, что он
угодил в тавтологию. Таким образом, он будет не так потрясен и в каком-то
смысле более свободен. Ибо знать зн ачение жизненных терминов, того, что
происходит с вами, - освобождение. Мне кажется, что состояние, которое мы
называем изгнанием, заслуживает более пристального рассмотрения; что,
знаменитое своей болью, оно должно стать известно также своей притупляющ ей
боль бесконечностью, забывчивостью, своим отстранением, безразличием, своими
ужасающими человеческими и нечеловеческими перспективами, для которых у нас
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Максимов Альберт
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Афанасьев Роман