Морелли считает, что, если бы лирофоры, как выражается наш Перико, смогли
пробиться сквозь окаменевшие, упадочные формы, будь то обстоятельства места,
временная форма глагола или что угодно другое, они бы первый раз в жизни
принесли пользу, ликвидировав читателя-самку или по крайней мере серьезно
урезав его в правах, они бы помогли всем, кто так или иначе работает на
приход Yonder. Повествовательная техника таких, как он, не что иное, как
попытка сдвинуть все с наезженной колеи.
котором к одиннадцати часам ночи просыпался дух противоречия.
вылечился от водянки.
всей этой чуши, но все-таки я хочу сказать следующее: Морелли, похоже,
убежден, что если писатель будет оставаться в подчинении у языка, который
ему продали вместе с нижним бельем, вместе с именем, вероисповеданием и
национальностью, то книги его будут иметь одну лишь эстетическую ценность,
которая в глазах старика, видно, все больше обесценивается. В одном месте
это сказано достаточно ясно: по его мнению, невозможно обличение изнутри
системы, в которую это обличаемое входит. Обличать капитализм с мыслительным
багажом и словарем, возросшим на почве этого самого капитализма, означает
попусту тратить время. Исторические результаты, подобные марксизму, могут
быть достигнуты; однако Yonder -- эго не конкретные события, Yonder -- это
как бы кончики пальцев, которые выглядывают из вод истории, ища, за что бы
уцепиться.
фразами и пойти дальше, подвергнуть испытанию возможность этого языка,
сохранить контакт с тем, что он намеревался выражать. Не сами по себе слова,
это не самое главное, но общая структура языка, его дискурсивная сторона.
понятным, -- сказал Перико.
идет не о том, чтобы заменить синтаксис автоматической конструкцией или
каким-нибудь другим расхожим трюком. Он, Морелли, хочет разрушить сам факт
литературы как таковой, книгу, если угодно. Иногда посредством слова, а
иногда посредством того, что слово передает. Эдакая партизанщина: подорвет,
что сможет, а остальное пусть себе следует своей дорогой. Ты же не скажешь,
что он не литератор.
настоящая революция не затевается ради ниспровержения форм. Речь всегда идет
об основах, дорогой, о содержании.
Оливейра, -- и результаты налицо. Через литературу я осознаю -- подумать
только! -- все, что укладывается в слово и в мысль.
-- сказал Этьен. -- Это каждый знает, и давно. Вернее сказать, мы делаем
различие между выразительным элементом, то есть языком как таковым, и тем,
что он выражает, или же реальностью, обратившейся сознанием.
действительно ли так важен этот разрыв, которого добивается Морелли, другими
словами, нужно ли уничтожать то, что ты называешь выразительным элементом,
для того, чтобы наилучшим образом выразить выражаемое.
почувствуем себя немного менее одинокими в этом тупике, на службе
Великого-Идеалистическо-Реалистическо-Духовно-Материалистического-Тщеславия
Западного Мира.
коснуться корней? -- спросил Рональд.
терпения. Он указывает путь, делает некоторые наметки... Ну, книгу оставил.
Не так много.
абсурд, поскольку никто не знает больше того, что знает, другими словами,
существует антропологическое ограничение. Согласно Витгенштейну, проблемы
цепочкой уходят назад, то есть то, что знает один человек, есть знание
одного человека, но о самом человеке неизвестно все, что следовало бы знать,
чтобы его познание реальности было бы приемлемым. Гносеологи поставили эту
проблему и даже, как им казалось, нашли твердую почву, с которой якобы можно
снова рвануться вперед, к метафизике. Однако гигиенический отход назад
какого-нибудь Декарта представляется нам сегодня частичным и даже
несущественным, поскольку в этот самый момент некий сеньор Уилконс из
Кливленда при помощи электродов и прочих приспособлений доказывает
эквивалентность мыслительного процесса и процесса, происходящего в
электромагнитной цепи (явления, которые, по его мнению, он прекрасно знает,
поскольку прекрасно знает язык, их определяющий и т. д. и т. п.). Но мало
того, недавно один швед выступил с чрезвычайно яркой теорией химических
процессов, происходящих в головном мозгу. Оказывается, мышление есть
результат взаимодействия кислот, названия которых мне неохота припоминать. Я
окисляю, ergo sum294. Капаешь каплю на оболочку мозга -- и пожалуйста вам:
Оппенгеймер или доктор Петио, знаменитый убийца. Видишь, как это cogito295,
операцию, свойственную преимущественно человеку, сегодня относят к довольно
туманной области, где-то на грани между электромагнитной физикой и химией, и
очень может быть, что она не слишком отличается, как нам казалось, от вещей
вроде северного сияния или фотографирования в инфракрасных лучах. Вот оно,
твое cogito, звено головокружительного тока сил, ступени которого в 1950
году называются inter alia296 электрическими импульсами, молекулами,
атомами, нейтронами, протонами, позитронами, микропульсаторами,
радиоактивными изотопами, крупицами киновари, космическими лучами -- words,
words, words297, "Гамлет", акт второй, кажется. Не говоря уже о том, --
добавил Оливейра, вздыхая, -- что, может статься, все наоборот и выяснится,
что северное сияние -- явление, свойственное духу, а значит, мы и на самом
деле такие, какими хотим быть...
то, что он преследует, -- абсурд, поскольку это все равно что бить бананом
Шугара Рэя Робинсона, другими словами, это совершенно чепуховое нападение в
обстановке кризиса и полного крушения классической идеи homo sapiens, не
следует забывать, что все-таки ты -- это ты, а я -- это я или по крайней
мере нам так кажется и что, хотя у нас нет ни малейшей уверенности
относительно всего, что наши гиганты-предки признавали в качестве
неопровержимого, нам все-таки остается приятная возможность жить и поступать
самим, самим выбирать рабочую гипотезу, самим нападать, как Морелли, на то,
что представляется нам фальшивым, пусть даже во имя туманного ощущения,
которое, возможно, окажется столь же ненадежным, как и все остальное, но,
однако, заставляет нас задирать голову кверху и считать козляток в созвездии
Возничего или еще раз отыскивать Плеяды, этих зверушек нашего детства, этих
непостижимых светляков. Коньяку!
со смехом Этьен. -- Это по-прежнему -- лучшее определение человека. А теперь
вернемся к вопросу об яичнице...
100
наверное, пишет, он терпеть не может, когда телефон отрывает его от работы,
но звонить все равно надо. Телефон зазвонил на том конце провода, в
мастерской, неподалеку от площади Италии, в четырех километрах от почтового
отделения на улице Дантон. Старуха, смахивающая на крысу, встала на караул у
стеклянной будки и украдкой поглядывала на Оливейру, который сидел на
скамье, прижавшись лицом к телефонному аппарату; Оливейра чувствовал, что
старуха смотрит на него и уже начала вести счет минутам. Стекла в будке были
чистыми, довольно редкая вещь; люди выходили из почтового отделения, другие
входили, и все время слышался глухой (и почему-то мрачный) стук штемпеля,
гасившего марки. Этьен ответил на том конце, и Оливейра нажал никелированную
кнопку, которая дала соединение, раз и навсегда проглотив жетончик за
двадцать франков.
же знаешь, я в это время работаю как сумасшедший.
работал и мне приснился сон.
отрезаю ломоть. А хлеб не здешний, это французская булка, какие продают в
Буэнос-Айресе, знаешь, ничего в нем французского нет, но называется он
почему-то французской булкой. Представь, толстенький такой хлебец, белый и
крошится. Такой обычно едят с маслом и джемом, понимаешь.
чтобы ты представил. Он по форме похож на рыбу, широкий и короткий,
сантиметров пятнадцати, а посередине утолщается. Буэнос-айресская
французская булка.
жил до того, как переехал к Маге. Мне хотелось есть, и я взял хлеб, чтобы
отрезать ломоть. И тогда я услыхал, что хлеб плачет. Конечно, это был сон,