Чтение 90–й страницы книги ~Падение "Вавилона"~

понимаете, что я имею в виду.

- Понимаю.

- Тогда прощайте. Да, и отдайте мне документы этого... Генри
Райта, кажется?

Родители мои прибыли в Нью-Йорк ясным весенним деньком - прозрачно-
солнечным, беспечным, предвещающим скорое жаркое лето.

Этот славный нью-йоркский апрель... С его легким утренним
холодком, высоким огромным небом, синей океанской тушью и
желтыми, в сухой прошлогодней траве, холмами вдоль побережья
Кбнбйгб bay...

Я мчался в аэропорт по сухой залитой солнцем трассе, еще не
без труда уясняя, что сейчас, ступив на первый, нижний этаж
аэрофлотовского терминала, увижу выходящих из дверей таможни
родителей...

Неужели такое случится?

И - случилось.

- Просто не верю, что я снова в Америке, - сказала маман,
стирая с моей щеки свою губную помаду. - Вот же, довелось все-
таки...

- Себя же и благодари... - уточнил я.

- Ну я тоже, положим, к тому причастен... - подал скромную
реплику папа, державшийся несколько скованно и поглядывающий на
меня с какой-то опаской.

Папа, видимо, боялся, что я вспомню ему прошлое... И
напрасно. В последнее время я обнаружил в себе незаурядную
философскую терпимость ко многим человеческим слабостям,
поступкам и вообще несообразностям бытия. К тому же недаром
сказано: не суди...

Мы улеглись спать, когда время уже перевалило глубоко за
полночь, и я, ворочаясь в постели, все еще не мог постичь, что
вот и развязался клубок хитросплетения наших судеб, и, как и
прежде, двадцать лет назад, мы снова ночуем все вместе в
американской квартире, только теперь квартира оплачивается не
казенными деньгами, а своими, и слава Богу, ибо не надо зависеть
от кого-то и как-то, не надо шептаться по углам, чтобы сказать,
что думаешь, и никого не точит поганенький страх перед доносом,
наветом, высылкой...

Через какое же дерьмо им, моим родителям, все же пришлось пройти
в той, краснознаменно-партийной реальности убогого рабского
пресмыкания!..

Я вспомнил Олега. Он, конечно же, желал не возврата того
окостенелого прошлого, не реконструкции рассыпавшегося в прах
красного Вавилона; он хотел новой страны, но какой?.. Построенной
на уцелевших руинах?

Я много думал об этом, но решил для себя так: идеи - идеями,
партии - партиями, а народ - народом. И он сам выберет себе суть
и форму жизни. И что уж выживет - точно. Несмотря ни на козни
врагов, ни на коварство их планов. Слишком большой он, и, хотя
славен обилием дураков, умных в нем тоже изрядное число.

И они выберутся из-под обломков навернувшейся империи,
стряхнув с себя ее пыль и крошево. А за ними потянутся и другие.

Утречком я, полицейский группы оперативного реагирования,
облачившись в защитный жилет, черную кожаную куртку, форменную
фуражку и сунув в кобуру свой боевой "глок", отправился,
посвистывая, на свою ментовскую работу, столкнувшись у подъезда с
женщиной, выгружавшей из такси, стоящего рядом с ожидавшей меня
патрульной машиной, большой хорошо знакомый мне чемодан.

- Извините, - сказала она, тронув меня за рукав.

- Ничего, Ингред, не беспокойся, - ответил я по-немецки.

Некоторое время она стояла с открытым ртом, глядя оторопело то на мою
форму, то на полицейскую машину, где виднелся мой напарник,
призывно махавший мне рукой.

- Ты... - молвила она упавшим голосом.

- Да, я. Тороплюсь на утренний развод. - Подхватив ее
чемодан, я донес его до стойки портье.

- Ты служишь в полиции?..

- Тебе не нравится?

- Толья... Мне нравится, но...

- В квартире, - поведал я, - мои мама и папа. Скажи им
"доброе утро". И еще скажи, что ты моя невеста. Если я прав,
конечно, в таком определении...

Она обняла меня, приникнув всем телом к моей угловатой
полицейской амуниции. Покатилась по полу свалившаяся с головы
фуражка с серебристой эмблемой...

И сердце мое вдруг тронул ледяной крысиной лапкой внезапный
страх: все слишком хорошо, а потому - надолго ли?..

Оттрубив дневную смену, я подъехал к дому и сразу же отправился в
гараж - взять из "беретты" отвертки, дабы подвинтить
разболтавшуюся дверцу кухонной полки.

Открыл багажник, склонился над ним, и тут тихий голос за моей
спиной со смешком произнес:

- Вот как проходит, оказывается, срочная служба у некоторых
дезертиров...

У меня, находящегося в положении крайне беспомощном,
возникла, конечно, идейка потянуться к пистолету, но идейка была
явно бессмысленной...

Я разогнулся, увидев стоящего поодаль... Михаила
Александровича.

- Ну, привет, изменник Родины, - произнес он безразличным
тоном.

Я, разогнувшись, молча кивнул, вспоминая канцелярию
конвойной роты и то, прошлое его лицо на фоне строевого плаца,
серого казарменного кирпича...

- Прогуляемся? - предложил он.

- Да можно и здесь поговорить...

Он закурил, болезненно поморщившись.

- Ну, здесь, так здесь... Олег сказал, что, в случае... ну,
ты понимаешь, в каком-таком случае...

- Олег сказал, - перебил я, - что вы придете за дискетой. И
вы пришли. Так?

- Так.

- Никаких проблем. Дискета у меня.

- Как было дело? - хмуро и резко спросил он.

Я объяснил.

- Ну и что ты собираешься делать теперь? Служить здешним
блюстителем порядка? - спросил он с неприязненным сарказмом.

- А вы хотите предложить мне нечто иное?

- Я могу предложить тебе нечто иное, - с нажимом подтвердил
он.

- Спасибо, не надо, - сказал я. - Мы сейчас на последнем
перекрестке... И дороги наши от него расходятся.

- А ты слабоват оказался, парень, - откликнулся он с явным
презрением. - И пустоват... Увы! В холуи подался, значит...

- Я благодарен вам за искренность, Михаил Александрович, -
ответил я вежливо. - И той же искренностью вам отплачу.
Докладываю: я сделал для себя очень простой и ясный выбор.
Основанный на моих довольно-таки примитивных, возможно, внешних и
внутренних качествах. Я буду планомерно и, надеюсь,
профессионально давить убийц, наркодилеров и грабителей. Получая
за это вполне приемлемую для моих запросов зарплату. И защищая
неискушенных в насилии обывателей. Чтобы они были спокойны за
себя, за дом, за детей. За главные, замечу, человеческие
ценности. Везде и всюду одинаковые. А ваши глобальные сверхзадачи
связаны с кровушкой и с людоедством. Что негативно влияет на мою
впечатлительную натуру - слабоватую и пустоватую, как вы изволили
ее определить.

- Ладно. - Он затушил окурок каблуком. - Дискету!

- Вам придется подняться со мной в дом, она в квартире. Или,
если отпустите меня одного...

- Я не боюсь, что ты начнешь названивать в Эф-би-ай, -
холодно произнес он. - Во-первых, ты знаешь нас... Во-вторых, у
тебя есть собственные общечеловеческие ценности... и рисковать
ими ты никогда не станешь...

Я поднялся в квартиру.

Маман и Ингред готовили ужин. На столе горели свечи. Папаня
предавался распитию пива.

Я взял дискету и спустился с ней вниз.

- Вот, возьмите...

Он принял ее, небрежно сунув во внутренний карман пиджака.
Постоял, задумчиво покусывая губы. Наконец произнес:

- Ну, прощай. Правда, руки тебе не подам, не обессудь.

- Может, оно и к лучшему, - ответил я. - Иногда тебе
протягивают руку, и, пожимая ее, ты обречен протянуть ноги...
Прощайте, Михаил Александрович!

Э П И Л О Г

Осенью одна тысяча девятьсот девяносто пятого года, получив