А солнце тем временем выползало из-за горизонта, с каждым мгновением утрачивая хорошее настроение, быстро становясь злым и палящим, каким и надлежит ему быть летом.
Спеши, Мокеке, спеши!
Скоро уже се-ле-ни-е.
Совсем близко…
— Ой! — сказал Мокеке, оборвав песню. Остановился. Совсем по-звериному жадно потянул носом воздух.
Он пришел, да! Таким вкусным дымком пахнет только в поселках, где ждут своего Мокеке добрые люди. Поселок еще не близок, ну и что?!
—Ух!
Юродивый высоко подпрыгнул и, гримасничая, пошел быстрее. Однако почти сразу вновь замер, словно степной арбаган у норки. Прислушался. Затем, испуганно бормоча, отскочил в сторону, присел на корточки и, выставив перед собой палку, крепко зажмурился, оставив, однако, один глаз приоткрытым…
Мокеке умный, да! Мокеке хитрый! Мокеке все увидит!
Из-за высоких камней показались люди.
Много. Еще больше.
Все больше и больше людей.
Недобрых. Незнакомых.
Рядами — в каждом ряду столько человеков, сколько пальцев на руке Мокеке — вытекали они из-за скал, словно медленная река, безмолвно и неторопливо, а во главе все больше вытягивающейся по тропе колонны ехал на большом-пребольшом белом ооле хмурый и сосредоточенный человек с длинными, ниже широченных плеч спадающими волосами, и рядом с ним, почти не отставая от оола, бежал вприпрыжку на поводке еще один, не похожий на остальных…
Юродивый в ужасе вновь смежил веки, на сей раз — — взаправду.
Этот, бегущий рядом с оолом, — один из Могучих, да!
У него светлые глаза, и кожа у него светлее, чем у простых человеков.
Мокеке видел настоящих Могучих только однажды, издали, давно, но навсегда запомнил, каковы они есть, и он жалобно заскулил, понимая, что эти, идущие непонятно откуда, уже увидели его и обязательно обидят…
Это нельзя! Это неправильно!
Пусть пожалеет бедного Мокеке страшный человек на белом ооле!
Юродивый ждал своей судьбы, сжавшись в комочек.
А потом чьи-то сильные руки схватили за плечи и потянули куда-то, и Мокеке понял: ему сделают плохо.
Но ошибся.
— Ты кто? — глядя сверху вниз, спросил восседающий на ооле.
— Гу-гу! — жалобно отозвался Мокеке. — Аг-гы-гы!
И его поняли.
Сильные руки разжались, а во рту появился вкус лепешки.
Эти люди знали законы Тха-Онгуа и чтили их.
Они не обидели Мокеке.
Поэтому Мокеке осмелился открыть глаза.
И когда взгляд его встретился с пылающим взором всадника, юродивый, взвизгнув, упал в пыль…
А колонна двинулась дальше, к выходу из оврага.
Ряд за рядом.
Молча.
И только цоканье оольих копыт, изредка ударявших о потеющие росой камни, да мерный глухой топот ног нарушали тишину…
Когда же мерный топот утих, а колонна скрылась за поворотом, ведущим к селению Кшантунгу, Мокеке, доселе лежавший неподвижно, зашевелился.
Привстал. Осмотрелся.
Никого.
Только плетеная корзинка стоит совсем рядом.
Забыли? Подарили?
Осторожно принюхался. Облизнулся.
Засунув ладонь под крышку, извлек желтый маслянистый ломоть.
Анго!
Вкусно!
Добрые, хорошие люди!
Мокеке задрал голову к высокому, совсем уже светлому небу и радостно, благодарно завыл. И будь живы родители его или окажись рядом кто угодно из местных, подкармливающих беднягу, удивлению их не было бы предела.
Ибо вместо привычного воя с уст несчастного срывались слова.
— М'буула М'Матади!! — кричал Мокеке. — Тэлл М'буула М'Матади-и-и…
И эхо, прыгая по отвесным стенкам оврага, соглашалось с юродивым:
— Сокрушающий Могучих! Идет Сокрушающий Могучи-и-их!
Но некому было его услышать.
Все обитатели обширного Кшантунгу толпились в этот час на берегу илистой Кшаа, были здесь, впрочем, и посланцы иных поселков — люди из Кшанги, Кшамату, Кшатлани, Кшарти Верхнего и Кшарти Нижнего, празднично одетые, вышли к реке. Даже женщины — не только почтенные старухи, но и молодые, были здесь, хотя стояли, понятное дело, отдельно, в почтительном отдалении от мужчин. И хотя большинство гостей Кшантунгу явились, как положено, загодя, но изредка появлялись группки запоздавших. Молодые помогали старейшинам спешиться, отводили в сторонку оолов и вливались в толпу ровесников, старики, степенно оглаживая узкие бороды, занимали почетные места у самой воды.
Солнце взошло и мгновенно побелело.
Близость Кшаа, этой бурной, а порою и бешеной реки, кормилицы равнинного края, слегка охлаждала раскаляющийся воздух, но все равно с каждым мгновением духота делалась все невыносимей. Жар усиливался, и люди, потные, разгоряченные, с тоской посматривали на небо.
Зря.
Синева, как и в минувшие дни, оставалась безоблачной и беспощадной, и только далекие, никем из равнинных людей не виданные снежные вершины еще поили влагой обмелевшую Кшаа, не давая ей умереть…
Звонко и ясно пропела труба.
От толпы отделились двое, оба — крепкие, с полуседыми бородами, похожие друг на дружку, словно близнецы, только одетые по-разному: один — в белую жреческую накидку, второй — в короткие светлые штаны и такую же куртку, густо усеянную блестками. Тотчас утих негромкий говор мужчин и гомон женщин, без умолку сетовавших на невиданную сушь.
Ступая медленно и торжественно, старики подошли вплотную к присмиревшей реке, необычно тихой, обмелевшей настолько, что обнажились груды камней, обломков гранита и валунов на ее полуиссохшем дне.
— Люди нгандва! — подняв руки над головой, зычно выкрикнул один из стариков, тот, чье одеяние невыносимо сияло на солнце. — Пусть все, кого это касается, и все, кто страдает от гнева Тха-Онгуа, молчат и слушают нас!
Теперь притихли даже дети, и только чуть-чуть постанывала Кшаа, стиснутая валунами, да, шурша, ссыпались с гранитных валунов мелкие камешки.
— Я, Око Подпирающего Высь, назначенный надзирать за вами, говорю: каждый из вас видит: Тха-Онгуа, великий и милостивый, отвратил от вас свое лицо и карает вас за ваши проступки. Мы огорчили его, чем — знает каждый, так как свои грехи мы держим в тайне, внутри себя. Но есть и общий грех, касающийся всех вас, возделывающих равнину Кшаа, и грех этот известен каждому…
Замолчав, старик сурово оглядел собравшихся.
Столкнувшись со взором его, мужчины отводили глаза, женщины истерически всхлипывали.
Он был прав, деревенский староста, почтительно именуемый сородичами Оком Подпирающего Высь.
Каждый из пришедших на берег знал: всем бедам, рухнувшим на равнины в это лето, виною — Ваяка.
Семь весен назад велели Могучие людям нгандва быть навеки вместе. Не пожелавших подчиняться убили громкими палками. Смирившиеся живут ныне под крылом Подпирающего Высь, властителя Сияющей Нгандвани, чей счастливый долг — исполнять волю Могучих…
Кто стал Подпирающим Высь?
Непутевый лежебока из селения Уурру, что лежит на берегу тихой Уурры, в десяти, десяти и еще десяти пеших переходах от великой Кшаа…
Почему он?
Потому.
Так приказали Могучие…
Кто стал Правой Рукой Подпирающего Высь?
Мертвоглазый хитрец Сийту из поселка Аммтаа, затерянного в холмах.
Кто стал Левой Рукой Подпирающего Высь?
Крепкорукий парень Ваяка, рожденный в Кшантунгу.
Осмотрев, увезли его с собой Могучие и дали новое имя — Канги Вайака, что означает Ливень-в-Лицо, и поставили начальником над теми из людей Подпирающего Высь, которые носят на груди громкие палки…
Гордились тогда земляком люди, живущие на берегах Кшаа!
А совсем недавно долетели совсем иные, скорбные вести.
Черной неблагодарностью отплатил за добро парень Ваяка, навеки опозорил родимое Кшантунгу. Из уст в уста передавали люди: оскорбил негодяй Могучих, впал в немилость к Подпирающему Высь, а будучи ввергнут в подземное узилище, не пожелал покорно терпеть заслуженную кару и — слыханное ли дело? — бежал из ямы, подговорив стражников уйти с ним.
— Каждый из нас, сородичи, пусть и ни в чем не виновный, несет на себе часть великой вины, — продолжал меж тем староста, хмуря брови. — Да! Каждый из нас провинился перед Могучими, и на весь Кшантунгу простер крыло гнева своего Подпирающий Высь, ибо ныне грех умножен многократно!
Толпа застонала.
Все правда. Все!
Бежав из позорной ямы, не спрятался парень Ваяка, не унес грехи свои в пещеры далеких холмов. Много хуже поступил он. Отказавшись от славного имени Ливень-в-Лицо, назвал себя — страшно и повторить! — М'буулой М'Матади, Сокрушителем Могучих, и ныне, по слухам, бродит с кучкой отпетых негодяев по равнине, подговаривая пахарей не повиноваться Подпирающему Высь…
Как возможно такое?
Почему не посылают Могучие свои летучие лодки? Почему молчат их громкие палки?! Отчего не пойман еще неблагодарный изменник?!!
— Не один из нас, но все мы, взрастившие подлеца Ваяку, провинились перед Тха-Онгуа, ибо Могучие — суть посланники Его, а Подпирающий Высь — настник Его в равнинах Нгандвани. И горе тем, кто не понял еще грозного предостережения, кто грозную засуху и великие горести считает случайностью. Нет, это Тха-Онгуа наказывает нас и грозит еще большими бедами…
Староста потряс над головой кулаками и закрыл ладонями лицо, и в полной тишине над мертво молчащей толпой звенели злобные мухи.
— Вуэй-а, вуэй-а… — не выдержав, похоронно завыли старухи.
Око Подпирающего Высь медленно огляделся.
— Я вижу, вы устыдились, и это хорошо. Во искупление общей вины должны мы отныне посылать втрое больше пищи в склады Подпирающего Высь и вдвое больше юношей в войско его…
Стон прокатился по толпе, но никто не посмел возразить.
— Если же объявится здесь гнусный предатель — а он придет неизбежно! — пусть будет незамедлительно связан, и скручен, и предан в руки мои! Пусть ни друг, ни родич не усомнятся ни на миг, творя это благое дело! Клянетесь ли, что поступите так?
— Да-а-а… — единым духом выдохнула толпа. Против обычаев равнины было такое. Своего наказывают свои, так велось испокон, и очень скверное дело — отдать своего чужим. Но никто не промолчал — ни друзья детских лет Ваяки, ни отдаленные родичи; да и что могли они возразить, если проклинал, и заклинал, и требовал клятвы не кто иной, как родной брат покойной матери бывшего Ливня-в-Лицо?
— А теперь сделаем так, как делали наши деды, как исстари просили они у Тха-Онгуа благодатного дождя, — высоким надтреснутым голосом заговорил второй старик, и длиннополая жреческая накидка, свисающая с его плеч, слегка всколыхнулась, а погремушка в правой руке издала треск. — Напоим мать нашу Кшаа сладкой кровью; пусть простит нас, и пусть небо прольет слезы свои на иссохшую землю. И да будет благословен великий и благой Подпирающий Высь, ибо, жалея нас, позволил он взять из загонов своих упитанного нуула!
Жрец, замолчав, поклонился старосте, Око Подпирающего Высь важно кивнул в ответ. Оба шагнули вперед и, став около большого валуна, круто нависавшего над мутной Кшаа, вымыли в воде руки. Затем негромко, не торопясь, прочли молитву, глядя поверх воды в сторону востока, туда, где располагались никем из жителей равнины никогда не виданные горы.
Люди напряженно молчали. Женщины, не мигая, ловили каждое движение старцев. Дети замерли на местах.
Уже семь лет, с тех самых пор, как по воле Могучих возникла Сияющая Нгандвани, все оолы, и все нуулы, и девять из десяти частей всех трех урожаев принадлежат не обитателям селений, но Подпирающему Высь, и суровые люди в одеждах, похожих на одеяние старосты, приезжая трижды в год, забирают положенное, оставляя пахарям то немногое, что предписано не забирать…
А плоть жертвенного нуула обычай велит съесть немедля после свершения обряда. Значит, сегодня каждому доведется отведать жареного мяса! Пусть понемногу — ведь нуул невелик, но все равно, взрослые вспомнят его вкус, а юные узнают его сладость. Воистину, и малая радость велика в годину большой беды…
Да будет славен щедрый Подпирающий Высь!
— Ведите жертву! — среди общего безмолвия громко и отчетливо произнес жрец. — Приступим!
Из толпы вывели… нет, скорее, вынесли на руках благородно-серого, совсем еще юного длинноухого нуула, испуганно и туповато косящего по сторонам темно-лиловыми выпуклыми глазами.
Обнажив небольшой, слегка изогнутый нож, жрец попробовал на ногте остроту лезвия и поднял клинок над головой.
— Да воздается тебе за дар твой, о Подпирающий Высь, и да будет эта жертва услышана тобой, о великий и милостивый Творец, обитающий на вершинах гор, ты, Тха-Онгуа, наш создатель и покровитель, и пусть она будет принята тобой!
Он еще говорил, а юноши, охраняющие покой Ока Подпирающего Высь, уже уложили нуула на валун, головой к воде. Задние, трехпалые ноги его крепко держал младший жрец, на передние коленом встал сам староста.
— Услышь нас! — Теперь жрец почти пел. — И пусть Дожди обильно и скоро прольются над нашими пашнями и садами, так же, как обильно и быстро потечет кровь нашей жертвы…
Короткое движение.
Хрип.
Горло нуула распахнулось, обнажив сокровенную плоть.
Все благоговейно и выжидательно смотрели, как взметнулись багряные брызги, как утихли алые фонтанчики, как медленно потекла темная кровь, крупными каплями падая в тусклую воду Кшаа…
— Жертва принята! — возгласил жрец.
Толпа всколыхнулась.
Зарезанного нуула подхватили и унесли, а люди, сбросив оцепенение, заулыбались, зашушукались, женщины понемногу смешивались с мужчинами, юноши принялись обливать девушек водой, набирая мутную влагу в пригоршни, и очень скоро среди собравшихся трудно было найти хотя бы одного, оставшегося пристойно сухим. Теперь нельзя было думать о плохом! Серый нуул принял смерть молча, не сопротивляясь и не крича, а значит — Тха-Онгуа не отверг дара людей и ныне пришло время веселья!
С выкриками, с прибаутками на середину реки, туда, где течение, несмотря на мелководье, было еще достаточно быстрым, вытащили маленький плот с соломенной куклой, обряженной в яркую домотканину, и подпалили с трех сторон. Кукла, промокшая насквозь, дымилась, никак не желая загораться, ее смешная, несоразмерно туловищу большая голова, увенчанная уродливой широкополой шляпой, подрагивала и тряслась — точь-в-точь так же, как у несчастного бродяжки Мокеке-Пустоглазого, и это было смешно!
Женщины затянули веселую песню, детвора, визжа, захлопала в ладоши, и даже взрослые пахари, кто — чуть смущенно, кто — бесшабашно, завопили, заулюлюкали, закричали вслед медленно отплывающему, то и дело цепляющемуся за острогранные камни плотику:
— Прочь, прочь! Уходи прочь! Пусть сгорит с тобой вместе проклятая сушь, пусть вода зальет тебя, как ливень заливает землю! Ай-ай-ала-лай!
Устав дрожать, люди смеялись и пели, забыв ненадолго о смутных страхах, навеянных речью старосты.
Даже все усиливающийся зной не смущал их, нечто легкое, праздничное разлилось в воздухе…
Тха-Онгуа принял жертву!
Не о чем больше беспокоиться!!
Ай-ай-ала-лай!!! Тррай-трра-лалай!!!
Ай-ай-ала-ааа…
Тррай-трра-ла-лаа…
Тр-р-р-р-р!!!
Короткий сухой треск ворвался в веселый гомон и оборвал его, словно горошины грома раскатились по выжженной земле.
На валуне, где изнывала еще под лучами солнца липкая кровь жертвенного нуула, стоял, подбоченясь, хмурый молодой парень, одетый, как положено быть одетым тому, кто служит в войске Подпирающего Высь. Не обращая внимания ни на кого в отдельности, стоял он, с небрежной лихостью держа в левой руке громкую палку, и над круглым дуплом в торце ее медленно курился дымок.
Стихли шутки и смех. Люди замерли, встревоженными глазами глядя на разрушителя веселья. Спустя несколько мгновений лысоватый низкорослый старик, близоруко щурясь, выбрался из толпы.
— Я рад видеть тебя здесь, Вииллу, сын моего двоюродного брата. Мы, люди из Верхнего Кшарти, помним тебя и гордимся тобой. Слухи о твоей верной службе Подпирающему Высь доходят до наших равнин. Если тебя отпустили на побывку, это хорошо: то, что ты успел к празднику, это очень хорошо; но почему твое оружие говорит сегодня на берегу Кшаа?
— Молчи, — сухо перебил его Вииллу и, полуобернувшись, указал вдаль, туда, где стояли незаметно пришедшие люди. Много людей. Никак не менее пяти, а то и шести десятков. — Видишь? Это М'буула М'Матади. С ним — Инжинго Нгора, Истинно Верные, поклявшиеся исполнить волю Тха-Онгуа и прогнать с нашей земли тех, кто называет себя Могучими. Мы пришли в Кшантунгу!
Короткий сухой треск вторично вспорол знойный воздух.
— Склоните головы перед М'буулой М'Матади!
Спустя краткое время колонна пришедших двинулась к берегу. Впереди на большом грязно-белом ооле — высокий всадник. А у ноги его, на коротком поводке, подфыркивая и отплевываясь…
(— Ох-х!'— всхлипнула толпа.)
…бежал Могучий…
(— Ай-яй! — взвизгнула толпа.)
…самый настоящий Могучий, светлоглазый, носатый и пепельноволосый!
А пока люди ошеломленно круглили глаза, не умея осознать увиденное, человек на ооле приблизился к ним почти вплотную, и люди Кшантунгу, узрев лицо всадника, изумились вдвойне.
И более всех — почтенный староста, Око Подпирающего Высь.
Сына старшей сестры своей видел он всяким. Пребывая в ничтожестве, глядел Ваяка почтительно, тупил долу темные очи. Возвысившись до Левой Руки властителя Нгандвани, надменно кривил губы Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, проходя мимо сородичей и брезгуя принять корзинку со скромными дарами к Дню Сотворения. И все это было понятно. А ныне — нездешним суровым огнем пламенели широко раскрытые глаза, и жесткая улыбка на устах казалась вовсе не надменной, но и обращена была не к людям, а к кому-то невидимому, стоящему в отдалении от всех…
Но все-таки это был он, предатель, оскорбивший Могучих!
— Убей его! — стряхнув оцепенение, приказал Око Подпирающего Высь стражу, стоящему рядом, и тот, хотя и бледный до синевы, не смея ослушаться, вскинул громкую палку.
Сухой щелчок, словно ветка треснула в костре.
И никакого быстрого грома.
— Попробуй еще раз! — спокойно и звучно повелел всадник.
Стражник ловил ртом жару, словно рыба, выпрыгнувшая на берег. Руки его тряслись, и громкая палка по-лягушечьи прыгала, отбрасывая яркие лучики.
— Ну же! — повысил голос тот, кто восседал на ооле.
Взвизгнув, стражник выстрелил снова.
Сухой щелчок.
И опять — сухой щелчок.
— Довольно, — усмехнулся всадник, отводя взгляд от синеющего лица несчастного юноши. — А теперь… — голос его еще более окреп, — слушайте меня, люди нгандва, дети Тха-Онгуа!
Лукьяненко Сергей
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Орловский Гай Юлий