и рядом ссылались на Лейзеровица, именуя его уже профессором. Но не прошло
и месяца, как "знаменитый ученый" оказался параноиком и был отправлен в
психиатрическую лечебницу. К сожалению, на этом история Лейзеровица не
закончилась. Даже в серьезные, большие газеты проникли отголоски его
фантасмагорической борьбы (он дважды бежал из клиники, причем во второй
раз - уже безвозвратно - через окно девятого этажа), - борьбы за
истинность своего открытия, столь безумного в свете фактов, преданных
огласке, и столь поразительно близкого к правде. Сознаюсь, меня пробирает
дрожь, когда я вспоминаю этот эпизод предыстории Проекта.
бессмысленных, был просто отвлекающим маневром, делом рук многоопытных
профессионалов из ЦРУ. Отрицать всю историю, опровергать ее, да еще на
страницах серьезных газет, означало бы как раз привлечь к ней внимание
самым нежелательным образом. А вот показать, что речь идет о бреднях,
утопить зерно истины в лавине несуразных вымыслов, приписанных
"профессору" Лейзеровицу, - это было очень ловко придумано, тем более что
всю эту акцию увенчала лаконичная заметка о самоубийстве безумца; своим
неподдельным трагизмом оно окончательно пресекало всякие сплетни.
его безумие, его последний шаг из окна в девятиэтажную пустоту не были
подстроены; однако в этом меня убедили люди, которым я не могу не верить.
Так или иначе, уже над заголовком нашего гигантского предприятия была
оттиснута signum temporis - печать времени, в которой, пожалуй, как
никогда ранее, омерзительное соседствует с возвышенным; прежде чем кинуть
нам в руки этот великий шанс, случайный поворот событий раздавил, как
букашку, человека, который, хоть и вслепую, первым подошел к порогу
открытия.
отказался принять крупную сумму за отказ от своих притязаний. Но в таком
случае я и он были одной веры, только принадлежали к разным ее орденам.
Если бы не та большая волна, которая его захлестнула, Лейзеровиц, конечно,
мог бы жить припеваючи, без помех занимаясь летающими тарелками и прочими
загадками бытия в качестве безвредного маньяка, ведь таких людей полно; но
видеть, как у него отбирают то, что он считал своим заветнейшим
достоянием, отнимают открытие, которое изменит историю человечества, -
этого он не выдержал, это словно взорвало его изнутри и толкнуло к
погибели. Не думаю, что его память следует почтить лишь язвительным
комментарием. У каждого великого дела есть свои комичные или до жалости
тривиальные стороны, но отсюда не следует, будто они никакого отношения к
нему не имеют. Впрочем, комичность - понятие относительное. Надо мною тоже
смеялись, когда я говорил о Лейзеровице то, что говорю здесь.
он удовлетворился деньгами. И штраф за него заплатили (только не знаю, кто
это сделал, - ЦРУ или начальство Проекта), и щедро вознаградили за
моральный ущерб - разумеется, сняв с него незаслуженное обвинение в
мошенничестве; тем самым его отговорили от подачи апелляции. И все это для
того, чтобы Проект мог спокойно разворачивать свою деятельность - в
безоговорочно предрешенной изоляции.
4
отражены в официальной версии) происходили, как и все в первый год
Проекта, без моего участия. О том, почему ко мне обратились лишь тоща,
когда в Научном Совете решили подтянуть научные подкрепления, мне
рассказывали так часто и наговорили при этом столько всего, такие веские
приводили соображения, что правды в них, вероятно, не было ни на грош.
Впрочем, я не был в обиде на коллег, включая их шефа Айвора Белонна, за
такое запоздалое приглашение. В организационных вопросах руки у них были
связаны - хотя поняли они это не скоро. Разумеется, явного вмешательства,
откровенного нажима не было. В конце концов режиссурой занимались
профессионалы. В том, что меня обошли, я чувствую влияние кого-то на самом
верху. Ведь Проект почти сразу отнесли к категории высшей секретности - к
числу операций, засекречивания которых требуют высшие интересы
государства. Сами научные руководители Проекта узнавали об этом постепенно
и, как правило, поодиночке, на совещаниях, где тактично взывали к их
патриотическим чувствам и политическому благоразумию.
обещания и аргументы пускались в ход, не знаю: эту сторону дела
официальные документы обходят абсолютным молчанием, а члены Научного
Совета, даже потом, когда мы стали коллегами, не слишком охотно
рассказывали об этой, скорее подготовительной, стадии Проекта. С теми же,
на кого не действовали фразы о патриотизме и высших государственных
интересах, проводились беседы "на высшем уровне". При этом - что было,
пожалуй, еще важнее для психической адаптации - абсолютное засекречивание
Проекта изображалось чисто временной мерой: это, мол, переходное
состояние, которое вскоре изменится. Психологически, повторяю, это было
удачно: как бы настороженно ни относились ученые к представителям власти,
внимание, уделяемое Проекту государственным секретарем, а то и самим
президентом, их благожелательное поощрение, разговоры о надеждах,
возлагаемых на "такие умы", - все это создавало обстановку, в которой
прямые вопросы о сроке" о дате отмены секретности прозвучали бы
диссонансом, показались бы невежливыми и даже грубыми.
проронил о столь щекотливых вопросах, - как достопочтенный Белойн обучал
менее опытных коллег принципам дипломатии, необходимым для сосуществования
с политиками, и со свойственным ему тактом оттягивал мое приглашение и
включение в состав Совета, объясняя наиболее нетерпеливым, что сначала
Проект должен заслужить доверие у своих могущественных опекунов, а уж
тогда можно будет действовать по собственному разумению. Я говорю это без
иронии. Я могу войти в тогдашнее положение Белойна: он старался не
ухудшать отношений ни с той, ни с другой стороной и при этом хорошо знал,
что там, наверху, мне не очень-то доверяют. Итак, я не сразу включился в
Проект, от чего, впрочем - как мне сотни раз повторяли, - только выиграл:
условия жизни в "мертвом городе", в ста милях к востоку от гор
Сьерра-Невада, на первых порах были весьма суровы.
сначала, что происходило со мной перед тем, как в Нью-Гемпшире, где я
тогда преподавал, появился посланец Проекта. Думаю, так будет лучше, ведь
я вошел в Проект, когда многие общие подходы успели сложиться, и мне,
человеку совершенно свежему, приходилось сначала знакомиться с ними,
прежде чем впрячься, как новая рабочая лошадь, в этот громадный - из двух
с половиной тысяч сотрудников - механизм.
факультета, моего университетского однокурсника Стюарта Комптона, чтобы
вести летний семинар для докторантов. Я согласился - нагрузка составляла
всего девять часов в неделю, так что можно было целыми днями бродить по
тамошним лесам и вересковым зарослям. Мне, собственно, полагалось бы
по-настоящему отдохнуть (я только что, в июне, закончил полуторагодовую
совместную работу с профессором Хаякавой), но, зная себя, я прекрасно
понимал, что отдых будет мне не в радость без занятий, хотя бы и
кратковременных, математикой. Всякий отдых поначалу пробуждает во мне
угрызения совести - как напрасная трата времени. Впрочем, мне всегда
доставляло удовольствие знакомиться с новыми адептами моей изысканной
дисциплины, о которой, кстати, существует больше ложных представлений, чем
о любой другой.
слишком часто меня тревожили чужие проблемы. Именно поэтому я работал с
молодым Торнопом (его достижения в антропологии не оценены по заслугам -
он рано умер, а в науке тоже необходимо "биологическое присутствие";
вопреки распространенному мнению, открытия сами по себе недостаточно
красноречивы, чтобы люди могли уяснить их настоящую ценность), а потом - с
Дональдом Протеро (которого, к своему удивлению, я встретил в Проекте), с
Джеймсом Феннисоном (впоследствии - нобелевским лауреатом) и, наконец, с
Хаякавой. С Хаякавой мы строили математический позвоночник его
космогонической теории, которая так неожиданно вторглась затем - благодаря
одному из его взбунтовавшихся учеников - в самую сердцевину Проекта.
заповедники естественных наук. Но польза от них была обычно обоюдная - не
только эмпирики получали мою помощь, но и я, вникая в их проблематику,
лучше начинал понимать, какие пути развития нашей республики ученых
совпадают с направлением главного стратегического удара в будущее.
способностей", ведь здесь их ничем не заменишь; а вот карьера ученого в
других дисциплинах - благодаря связям, протекциям, моде, наконец,
отсутствию категоричности доказательств, которая будто бы свойственна
математике, - есть равнодействующая научных способностей и вненаучных
факторов. Напрасно я объяснял таким завистникам, что в математическом раю,
к сожалению, вовсе не так распрекрасно. Великолепнейшие области математики
- хотя бы классическая теория множеств Кантора - годами игнорировались по
причинам вовсе не математическим.
плохо знаком с теорией информации - здесь, а также в царстве алгоритмов,
деспотически управляемых общерекуррентными функциями, можно было ожидать
феноменальных открытий. Изначальным изъяном классической логики, которая,
вместе с Булевой алгеброй, стала повивальной бабкой теории информации,
была комбинаторная негибкость. Поэтому заимствованные отсюда
математические орудия вечно хромают - они, по моему ощущению, неудобны,
Корнев Павел
Громыко Ольга
Флинт Эрик
Мацумото Сэйте
Афанасьев Роман
Свержин Владимир