тоже рассечены и болят, и зубы слегка шатаются. Это камера полиции, но мы
с Робером и другими участниками побега находимся в ведении гестапо, и
допрашивали нас гестаповцы, и завтра нас перевезут в Париж, чтоб
допрашивать дальше.
ничего? Пить хочешь?
говорит:
придешь в себя. Нам надо сейчас условиться, Клод, все отрицать не удастся,
Фелисьена они заставили проговориться, он сказал, что о списке узнал от
нас с тобой. Придется сказать, что список увидел я, случайно зашел в
канцелярию, - пускай они с коменданта взыскивают за неосторожность, черт с
ним. А насчет бланков и печатей - можно свалить на тех, кто погиб, на
этого Леклерка и на Жана Вермейля. Леклерк тем более знал немецкий язык;
скажем, что он и заполнял бланки.
ведь Геллер им объяснил.
прости, что я втянул тебя в эту историю. Но сейчас уж надо держаться. Нам
все равно отсюда не выбраться, а других подводить нельзя. Ладно, Клод?
плохо представляли себе, что нас ждет. Если б я знал... а впрочем, что я
мог бы сделать, ведь даже самоубийством нельзя было покончить...
том, что Леклерк не вовремя достал зажигалку.
мешках была кое-какая штатская одежда, и всем участникам побега уже выдали
на руки справки об освобождении из лагеря по болезни... Я _увидел_ в
лагерной канцелярии список тех, кого включили в очередной эшелон, я видел
его ясно и продиктовал Роберу имена, и тогда Робер и другие решили, что из
эшелона бежать удобней. Никого не подведешь, да и путь лежит куда-то на
юг, ближе к Парижу. А бланки для справок нам достали писаря из лагерной
канцелярии, датчанин Йоханнес и бельгиец Сегюр, и этих ребят выдавать мы
не могли, а насчет моих телепатических способностей и заикаться не стоило,
теперь оставалось только терпеть и молчать, что бы с нами ни делали. А
если б Леклерк не начал закуривать, стоя рядом с конвоиром, и не выронил
при этом справку об освобождении, мы были бы теперь далеко, кто знает
где...
Робер.
загорается мертвый, тусклый свет вверху, под потолком библиотеки. В дверях
стоит Робер.
выспаться.
меня. - Мне кажется, ты слишком много думаешь...
считаешь нормой в нашем с тобой положении?
сосредоточиваться на... ну, на этом самом нашем положении. Мы не в силах
ничего изменить, и надо принимать это как факт, не рассуждая.
знаешь...
в глаза.
Земле. Но надо надеяться и ждать.
кто остался. О Констанс и о детях в первую очередь. Ты ведь их хотел
сохранить, вот и старайся добиться этого.
мне мерещится, что он в душе подсмеивается надо мной. Здесь, в таких
обстоятельствах? Невероятно! Сколько бы мы ни спорили об этом раньше...
прочная связь, нерасторжимая.
Разве в лагере ты не думал того же о Валери? И разве эти условия не
страшнее той войны?
гляжу на это лицо, такое волевое, гордое. Робер Мерсеро, мой Робер говорит
это? Я молчу, но он понимает меня и без слов.
взволнован. - И на меня, видно, действует эта страшная обстановка. Прости
меня, Клод!
Робера не оговорка, он к этому вел, да и последнюю фразу долго обдумывал,
не сгоряча ляпнул. Но что это значит? Желать смерти Констанс, Натали,
Марку? Даже если он ревнует меня к ним (хотя я этого никогда не замечал),
то ведь сейчас не время сводить личные счеты! Нас осталось всего шестеро.
Может быть, на всей земле. И хотеть, чтобы трое ил нас погибли? Немыслимо!
Даже если бы это был не Робер Мерсеро, а кто угодно другой... разве что
опасный маньяк... И вдруг я чуть не вскрикиваю от ужаса: а что, если Робер
сходит с ума?
знал? Как нелепо вышло! Как он волнуется, бедняга! Что же делать? Нет, с
Натали ему говорить сейчас нельзя".
тихо, я один в библиотеке. Который час? Сколько я проспал? И где все
остальные? Почему все-таки я потерял способность видеть их? От
непрерывного напряжения и страха? Возможно. Я на время терял уже эту
способность - сразу после выхода из лагеря и разрыва с Валери. Почти на
год. Констанс сначала и не подозревала об этом. Только когда я узнал, что
она беременна, и стал все время думать о том, где она и не случилось ли с
ней что плохое, способность видеть вернулась. О Констанс я знал все в
любую минуту. Ее это сначала очень пугало, и я стал скрывать свое знание,
но мне это плохо удавалось. Потом она привыкла. Потом сама стала...
постепенно.
тяжело. Я медленно шел по улице Мира, невдалеке от Вандомской площади, и
толстая консьержка, стоявшая у дверей, прокричала мне в самое ухо: "Вот
счастливая парочка, не правда ли?" Я поднял глаза - и застыл на месте.
Валери с мужем. Они шли счастливые, нарядные, красивые, им ни до кого не
было дела. Мне было так больно, что я не мог двинуться с места и все
стоял, а консьержка трубила мне что-то в ухо, и я думал, что хорошо бы
сейчас умереть или хотя на время потерять сознание, сойти с ума, - что
угодно, лишь бы не эта боль. Совсем так же, как тогда, в лагере после
побега. Нас подвесили вниз головой, язык распух и душил меня, голова
разрывалась от боли и казалась горячей и громадной, втрое больше всего
тела, и я хотел умереть или потерять сознание, но мне не удавалось ни то,
ни другое. И тогда, на улице Мира, я не упал в обморок и не умер от боли,
а неподвижно стоял и вдруг услышал далекий, но ясный голос Констанс:
"Клод! Клод! Где ты, отзовись, отзовись!" Тогда меня это не удивило и не
обрадовало, но боль немного утихла, я прошел дальше, к Вандомской площади,
и попробовал ответить Констанс. Она уловила мой ответ и немного
успокоилась. Я подозвал такси и поехал домой. Только по дороге я
сообразил, что произошло, - и так обрадовался, что забыл о недавних
мучениях...
права, я вовсе не искал в ней черт Валери, меня привлекали ее цельность,
ее спокойная сила и ясность... Впрочем, кто знает... Констанс понимает,
возможно, больше меня самого. Ведь были такие дни, когда ее спокойствие
казалось мне слишком невозмутимым, почти мистическим, лишенным
человеческого обаяния. В самой сильной и верной любви есть свои черные
дни, есть полосы кризисов, и я не раз уже думал, что Констанс рассудочна,
равнодушна, что ее спокойствие опирается не на силу, а на отсутствие
эмоций, что нет в ней истинной доброты, нет живого огня. Было и такое, и
она это знала. Не путем телепатии; ведь она раньше, до катастрофы, могла
воспринимать мои мысли и чувства либо в момент какого-то очень высокого их
напряжения - как при встрече с Валери, - либо когда я сам сознательно
передавал ей что-то на расстоянии. Просто она всегда была внимательней,
проницательней, тоньше...
избыток женских гормонов и психика у меня скорее женская, чем мужская.
Может быть, это и так; ведь принято считать, что повышенная