вкушать Passer domestiens, (воробей домашний), а не каких-то вульгарных
"воробушков". Если природа создала кота птицеедом, то Френсиса его
собственное естество неудержимо влекло к знаниям. В ту пору школы были
только в монастырях, поэтому он и надел рясу послушника. Зачем же теперь
воображать, будто посвятить свою жизнь Ордену ему повелели Природа и сам
Господь?
И чем бы еще он мог заниматься? На родину, в Юту, Френсису пути не было.
Еще ребенком его продали шаману, который воспитал бы из него своего слугу
и ученика. Но мальчик сбежал, и теперь на родине его ждал бы суровый суд
собственного племени. Он осмелился похитить собственность, принадлежавшую
шаману, - то есть самого себя. Вообще-то в племени Юта воровство
почиталось делом благородным, но украсть у колдуна, а потом еще и
попасться - хуже преступления быть не могло. Да и не захотел бы теперь,
после монастырской школы, Френсис возвращаться к убогой жизни
невежественного пастушеского племени.
Куда же тогда податься? Континент был малонаселенным. Френсис вспомнил
карту, висевшую на стене в библиотеке: редкие закрашенные пятна, где
располагались области, пусть не цивилизации, но хотя бы относительного
порядка, где существовало хоть какое-то подобие законности, а не просто
дикарство и дикость. На прочем пространстве разрозненными кланами жили
люди лесов и равнин - не столько даже дикарские племена, сколько просто
маленькие общины охотников, собирателей, примитивных земледельцев. Уровень
рождаемости был столь низок (если не считать мутантов и выродков), что
численность населения едва-едва сохранялась от поколения к поколению. За
исключением обитателей нескольких приморских областей, жители континента
занимались исключительно охотой, земледелием, войной или колдовством.
Других "профессий" не существовало, а последняя считалась, самой
перспективной для юноши, желающего чего-то добиться в жизни.
Учеба в монастыре не дала Френсису никаких навыков и знаний, которые могли
бы пригодиться в темном, невежественном, тяжко живущем мире, где не ведали
грамоты. Зачем общине был нужен грамотный юнец, не умевший пахать или
воевать, или охотиться, или искусно воровать, или находить воду и залежи
металла? Даже в немногочисленных княжествах, где существовало нечто вроде
государственного устройства, грамотность Френсиса была бы никому не нужна,
кроме церкви. Бароны иногда нанимали на службу писцов, но это случалось
крайне редко, и вакансии, как правило, занимали монахи или специально
обученные в монастырях миряне.
Более всего писцы и секретари были потребны самой Церкви, негустая
иерархическая сеть которой охватывала весь континент. Подчас она достигала
и заморских берегов, но тамошние епархии, по сути дела, были совершенно
независимы от Нового Рима, хоть номинально и признавали власть Святого
Престола. Объяснялось это не схизмой, а просто безбрежностью океана,
пересекать который удавалось нечасто. Для поддержания порядка по всей этой
обширной сети нужна была система связи. Так Церковь - ненамеренно и даже
случайно - стала единственным передатчиком новостей и сведений из одного
края земли в другой. Если на северо-востоке континента начиналась эпидемия
чумы, то со временем об этом узнавал и юго-запад из рассказов посланцев
Нового Рима.
А если где-нибудь на северо-западе дикие племена угрожали нашествием
какому-нибудь христианскому княжеству, со всех амвонов юга и востока
зачитывалось папское послание, предостерегавшее об опасности и обещавшее
апостольское благословение людям любого сословия, "искусным в обращении с
оружием, кои имеют средства пуститься в дальний путь и благочестиво
решатся прийти на помощь возлюбленному сыну Нашему такому-то, законному
правителю той земли, и служить ему верой и правдой столько времени,
сколько понадобится для защиты христиан от языческой орды, варварское
жестокосердие которой общеизвестно, ибо она, к величайшему прискорбию
Нашему, замучила, убила и пожрала живьем тех пастырей Божьих, коих Мы
направили к ним со Словом, дабы дикари вступили агнцами в Божье стадо,
пастырем которого на Земле являемся Мы. И хоть Мы не оставили надежды и
молений об обращении сих детей тьмы в светлую Веру Христову и мирное
присоединение их к державе Нашей (ибо не следует изгонять пришельцев из
сей пустой и обширной земли, а, напротив, всячески приветствовать
приходящих к нам с миром, пусть бы даже не принадлежали они к видимой
Церкви и Божественному ее Основателю, а лишь бы в сердцах их был записан
Закон Природы, духовно роднящий с Христом любого из людей, хоть бы и не
слышавших Его имени), все же уместно и разумно будет, если Христианство,
не оставляя молений о мире и обращении язычников, выступит на защиту
северо-западного края, где скапливается орда и участились набеги дикарей.
А посему на каждого из вас, возлюбленные дети Наши, кто возьмет оружие и
отправится на северо-запад, дабы присоединиться к тем, кто готовится
оборонять свои земли, дома и церкви, простираем Мы в знак особой милости
Апостольское Наше Благословение".
Френсис подумал, не отправиться ли ему на северо-запад, если не удастся
найти свое призвание у альбертианцев. Он был довольно крепок и неплохо
владел мечом и луком, да вот только статью не вышел, а язычники, говорят,
ростом по девять футов каждый. Может, и врут, конечно. А что, если нет?
Впрочем, кроме гибели на поле брани, ничего больше в голову не приходило -
зачем Френсису жизнь, если он не сможет посвятить ее Ордену?
Нет, он не разуверился в своем призвании, лишь слегка заколебался. В том
повинны суровый настоятель, отхлеставший его указкой да еще мысль о
птицеведе, которого природа сотворила птицеедом. От мысли этой послушник
пришел в такое расстройство, что не смог устоять перед искушением. В
Вербное Воскресенье, когда до окончания поста оставалось всего шесть дней,
приор Чероки услышал от Френсиса, - точнее, от высохших, обожженных
солнцем останков оного, в которых каким-то чудом еще теплилась жизнь, -
самую короткую за все время исповедь, несколько хриплых всхлипов:
- Благословите, отче... Я ящерицу съел...
Приор, имевший многолетний опыт исповедования отшельников, привык ко
всякому и, не моргнув глазом, деловито спросил:
- Во-первых, было ли это в день полного воздержания от пищи? И, во-вторых,
зажаренной ты ее съел или сырой?
Страстная неделя была куда разнообразнее первых шести недель Великого
поста, но к этому времени отшельникам было уже все равно. А между тем
предпасхальную литургию служили за стенами монастыря, в пустыне, чтобы
духовно укрепить постящихся. Дважды в пустыню выносили святые дары, а в
Великий Четверг настоятель в сопровождении отца Чероки и еще тринадцати
монахов сам отправился в объезд, совершив обряд омовения ног перед каждым
из отшельников. Аббат Аркос прикрыл свое пастырское облачение клобуком;
лев изо всех сил старался изобразить смиренного агнца, обмывая и целуя
ноги своих постящихся подопечных. При этом он был весьма скуп в словах и
движениях, зато свита пела антифоны. В Страстную пятницу процессия монахов
с завешенным распятием обошла всех отшельников. Перед каждым, из них
покров с креста приподнимали очень медленно, чтобы те лицезрели, а хор тем
временем распевал "Укоризну": "Народ мой, что сделал я тебе? И чем обидел
тебя? Ответь... Вознес я тебя силой добродетельной, а ныне распинаешь меня
на кресте..."
Потом пришла Святая суббота.
Монахи несли отшельников на руках - те бредили от истощения. Френсис за
время поста похудел на тридцать фунтов и ослаб до последней крайности.
Когда его принесли в келью и поставили на ноги, он покачнулся и упал.
Братья подняли Френсиса, умыли, побрили, умастили обожженную кожу маслом.
Послушник все это время бормотал что-то нечленораздельное про некое
создание, одетое в мешковину, называл его то ангелом, то святым, без конца
поминал имя "Лейбовиц" и просил за что-то прощения.
Монахи, которым настоятель запретил разговаривать на эту тему, только
обменивались многозначительными взглядами да с таинственным видом качали
головами.
Дошли слухи об этом и до настоятеля.
- Приведи его сюда, - рявкнул он писцу, как только узнал, что Френсис в
состоянии передвигаться.
Писца словно ветром сдуло из комнаты.
- Ты отрицаешь, что говорил подобные вещи? - прорычал настоятель.
- Я не помню, что говорил это, господин настоятель, - ответил послушник,
глядя Аркосу в глаза. - Я мог бредить.
- Ну ладно, допустим, ты бредил. А сейчас ты можешь повторить это?
- Что паломник был Блаженный? О нет, мой господин!
- Тогда подтверди обратное.
- Я не думаю, что паломник был Блаженным.
- Ну почему не сказать просто - "он не был"?
- О, я никогда не видел Блаженного Лейбовица и я не могу...
- Хватит! - приказал настоятель. - Это уж слишком! Я не желаю видеть и
слышать тебя как можно дольше! Вон отсюда! И вот еще что. Не надейся стать
монахом в нынешнем году вместе с другими послушниками. Разрешения не будет.
Френсису показалось, что его ударили здоровенным бревном под дых.
6
В монастыре отныне запрещалось вести какие-либо разговоры о паломнике.
Конечно, на реликвии и радиационное убежище запрет распространяться не
мог, он касался одного лишь Френсиса, которому не разрешалось вступать в
беседы и на эту тему, и вообще предписывалось поменьше размышлять о столь
опасных материях. И все же послушник волей-неволей узнавал о том, что
происходит в монастыре. В одной из мастерских монахи трудились над
обнаруженными документами - и теми, из ящика, и другими, найденными в
древнем письменном столе. А потом настоятель приказал убежище закрыть.
Закрыть?! Брат Френсис не верил своим ушам. Ведь убежище осталось
практически нетронутым. После него никто толком и не пытался проникнуть в
тайну подземелья - лишь взломали стол, который он не сумел открыть, и все.
Как так - закрыть? И даже не поинтересоваться, что там, за внутренней
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Земляной Андрей