неизменным деревом посередине, с очагом и крохотным бассейном или цистерной для
воды. Но эти патио, как и знакомый быт небольших городков Латмерики и Южмерики,
не занимали Саймона; он глядел на людей. Белых и смуглых, с кожей оттенка
бронзы или цвета густого кофе, с негроидными или славянскими чертами, с глазами
голубыми, карими и темными, как бразильская ночь, с шапкой курчавых черных
волос или с льняной, выгоревшей на солнце гривой, с каштановыми локонами, с
рыжими патлами, точно такими, как у Пашки Проказы... Это было поразительное
зрелище - не потому, что в Разъединенных Мирах не случалось смешения рас, но
совсем по иной причине: инстинктивно Саймон готов был услышать испанскую речь,
португальскую или английскую, однако здесь говорили по-русски. И это казалось
странным, будто он внезапно сделался зрителем какой-то неправдоподобной
оперетты. Обличья - вавилонское столпотворение, а язык - один... Тот самый, что
вывезен из Одессы - со всем, что уместилось в кораблях... "Где они, кстати?.. -
мелькнула мысль. - Где флот, преодолевший океан? Сгнил? Проржавел? Или пошел в
переплавку?"
прямоугольной, и в дальнем узком ее конце стояла церковь со звонницей -
маленький белый храм о пяти маковках с крестами, в привычном Саймону
православном стиле. Казалось, его должны окружать бревенчатые избы и терема, но
на церкви русский колорит кончался: четыре других строения на площади были
низкими длинными белыми касами, крытыми оранжевой черепицей. Два - слева, два -
справа. Слева - полицейский участок (перед ним слонялся служивый в синей форме,
с кобурой на ремне) л почтовая контора под вывеской: трубящий в рожок всадник;
справа - лавка со всякой всячиной и корчма под названием "Салун". Рядом с
участком виднелось некое странное сооружение, похожее на колодец, - обнесенная
невысокой кирпичной стенкой яма, а над ней - то ли ворот, то ли лебедка с
толстой цепью, на которой болтались кандалы. У полицейских и почтарей узкие
окна были зарешечены, а над крышами торчали антенны. "Значит, есть радиосвязь",
- подумал Саймон, пытаясь в то же время догадаться о назначении ямы и ворота;
лавку украшали три широкие, распахнутые настежь двери, сквозь которые можно
было разглядеть прилавок и полки с товаром, а при корчме имелся навес, на
столбиках с перилами. На перилах сидел бородач с ружьем на колене, а рядом были
привязаны четыре лошади и мул покойного отца Домингеса. Пашка, зыркнув на
бородача, пробормотал: "Здесь они, вражье, семя!" - и вознамерился подхлестнуть
мулов.
мозаичный крест, а под ним - что-то странное: изображение монеты в одно песо,
выкрашенное серебряной краской. Такие же непонятные символы были на остальных
строениях: корчму украшала резная фигура в длинном плаще, лавку - намалеванные
на дверях зубастые крокодилы, почтовую контору - большой деревянный "штык" под
стрехой, а полицейский участок - пушка. Старинная пушка на огромных колесах,
выбитая из жести, напомнившая Саймону нечто знакомое: герб родного. города
Смоленска.
землю, обошел фургон и бережно поднял на руки тело отца Домингеса. Потом
направился в церковь - пустоватую, но опрятно прибранную, - поискал взглядом
место поприличней и опустил свою ношу под иконой Христа-Спасителя.
Дьячок... Пожилой, маленький, тощий, с бородкой клинышком и мутноватыми
глазками... Кожа белая, бородка пегая, однако нос приплюснутый, с широкими
негроидными ноздрями...
этот раз, сын мой?
кошель и сунул его в руку дьячка. - Вот сорок песо. Положить во гроб, отпеть и
похоронить в освященной земле. И крест поставить. Лет ему было сорок три. .
доложу, отцу Якову.
помощника огибаловского. Кобелино-то девку силком взял, дочь Симона-плотника,
но от отцовства не отказался. Редкий случай! Крестины вчерась закатил, упоил
вусмерть, а допрежь всего - отца Якова. А как с ним не выпьешь? Сегодня не
выпьешь, завтра не выпьешь, а после в Голый овраг попадешь. Огибаловские и так
попов не любят...
справедливость держит, а такая вера бандеросам ни к чему. Ни огибаловским, ни
тем, что в столице сидят. Они бы нас всех вырезали, ежели б не дон Хайме... -
Тут он испуганно перекрестился, уставился на Саймона и дрожащим голосом
произнес: - А ты-то, сын мой, из каковских будешь?
и буду служить в семибратовской церкви. Братом Рикардо меня зовут.
Саймона с подозрением.
батюшка ваш Яков - справный поп? Или из тех, что веру на бутылку променяли? И
пьют с бандитами?
жизнь, и семейства...
прибавилось. Перед участком торчали пятеро в синем, один - с серебряными
шнурами, свисавшими на грудь, и в фуражке с лакированным козырьком - опирался
спиной о ворот; у почтовой конторы маячил чернокожий грузный мужчина, тоже в
мундире, а при нем - две хорошенькие девушки, беленькие да румяные; в дверях
магазинчика толпились любопытные, общим числом тринадцать душ, и еще столько же
выглядывали из корчмы-салуна - бородатые, усатые и бритые, простоволосые и в
шляпах с широкими полями, всех цветов кожи, но с одинаковым жадным любопытством
в глазах. А перед корчмой, у коновязи, картинно подбоченясь, стояли трое: Хрящ
с крестом отца Домингеса за поясом и пара его подручных, бородач и коренастый -
тот, который сопровождал Хряща в набеге.
троицы, а, возможно, и третий, знают о гибели брата Рикардо, а значит, стали
ненужными свидетелями. Ведь брат Рикардо жив! И всякий, кто усомнится в этом,
рискует головой. Собственно, почти ее потерял: и как свидетель, и как палач
невинных жертв. Учитывая важность своей миссии, Саймон считал оба эти факта
равновесомыми.
мачете и собственный нож, в руках - огромная винтовка, с плеча коричневой змеей
свисает патронташ. В карманах у него что-то побрякивало, глаза мерцали, а синяк
под глазом и в самом деле светился как фонарь, пылая огнем праведной мести. Не
оборачиваясь, Саймон спросил:
староста выборный, а тут, батюшка, город. Поделенный, значится, промеж бандер.
Не знаю, как там у вас в столицах, а тут главаря нет. Есть сержант-вертухай -
видишь рыло с серебряными подвесками у пытошной ямы? - а при нем пяток
смоленских. Вроде бы за порядком присматривают, да все они, блин тапирий, в
доле у огибаловских.
нацелив его в живот Саймону. Скорей пониже, и этот жест был понятен всякому
воину-тай: у них, желая оскорбить, кололи в детородный орган. Так, слегка, для
демонстрации превосходства... И Саймон, невозмутимо взирая на ухмылявшихся
бандитов, вдруг подумал, что у тайят и людей гораздо больше общего, чем
полагают ксенологи. Четырехрукие тайят не стремились к завоеваниям и власти, не
избирали вождей, не верили в богов и не копили богатств, и женщины их рождали
однополую двойню - что вело к иной традиции брака и странной, с точки зрения
ксенологов, организации семьи. Но в главном различий не было: они ненавидели и
любили, ценили отвагу и благородство, славили силy и презирали слабость.
начинались различия: слабые у тайят могли селиться в землях мира, где слабость
не греховна и не влечет опасности и унижений. Сильные спускались в лес, где
слабости не место, и только там она была виной - так как слабый, попавший в
схватку сильных, виноват всегда. Но люди, не в пример тайят, бились всюду, и
всюду сила торжествовала над слабостью, а значит, слабых приходилось защищать.
Или хотя бы мстить за них, за всех невинно убиенных, коль не в обычае людей
делить свои земли на мирные и не мирные.
карабина уперся ему в промежность.
не резали? - Брови Хряща приподнялись в издевке, но взгляд оставался волчьим,
настороженным.
упомнишь! А вот этот, - он ткнул пальцем в Проказу, - из семибратовских
мозгляков. Этот за фонарем приперся. Чтоб, значит, с обеих сторон светило.
подозрением - может, вспоминая вопль, долетевший из придорожных кустов. А
может, был он от природы молчалив и разговорам предпочитал стрельбу: ствол его
карабина глядел Проказе между глаз.
нужна? - Он прищурился, потом отвел карабин и вскинул его на плечо. - Ну, раз
хочешь крестик, выкупи, сучара. Что там у тебя в карманцах брякает? Не песюки?
А может, камень самоцветный завалялся?
Нортон Андрэ
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Каргалов Вадим
Куликов Роман