Чтение 10–й страницы книги ~Клан~

- Тогда, может быть, я начну строить крепость просто на излучине? - предложил Биргер. - А храм для тебя мы поставим потом, когда ты выследишь свою главную точку?

- Ты так торопишься строить крепость? - перевел Изекиль взгляд на воина. - Что-то до сего момента я не замечал у тебя страха перед русскими. Ты ни охранения не выставил, ни засеки вкруг лагеря не поставил.

- А чего тут бояться? - пожал плечами стурман. - Кругом одни болота. Новгородцы, если и подойдут, то по реке. С пороками, судовой ратью, лестницами. Засекой от них не загородиться. Нужно крепость ставить, пока они не поняли, что я сюда навсегда пришел, а не просто отсиживаюсь вдали от людских глаз.

- Ты мыслишь правильно, смертный, - кивнул колдун. - Однако же законы войны и законы магии совпадают редко. Чтобы столица оказалась нерушимой, чтобы росла, не боясь ни врага, ни мора, чтобы притягивала к себе слуг со всего мира, она должна быть заложена в центре силы, а не сбоку от него. Поэтому жди. Строить еще рано.

- Безделье разлагает войско, колдун.

- Это не только твоя будущая столица, смертный, но и моя, - покачал головой Изекиль. - И она должна быть заложена с соблюдением ритуала, после которого ее за всю историю никто уже не сможет ни завоевать, ни срыть, ни проклясть. Жди!

Колдун опять осенил воина крестом и неспешно направился к лодке с шестью гребцами, что уже третий день катала его по протокам и ручьям. Стурмап, не удержавшись, раздраженно сплюнул и повернул назад, в свой шатер.

- Да ты что, брат мой, лицом темен, - хохотнул рыжебородый Дидрик, по кожаному поддоспешнику которого темной струйкой текло пролитое вино. - Никак, вместо благословения проклятие получил?

- Сам не знаю, - бухнулся в кресло Биргер, подтянул к себе целиком запеченного цыпленка и попытался разодрать надвое. Однако стурману не повезло и в этом: у куренка оторвалась только лапа. Да и то без мяса - костяшка одна. Глава войска раздраженно швырнул ее в полог шатра и опрокинул в рот высокий оловянный кубок с вином.

- Чего ищет в здешних болотах папский посланец? - осторожно поинтересовался остроносый Пиггинг, пригладив темно-синий бархат бригантины42 на груди.

- Ищет место, избранное Богом для нового города, - грохнул кубком о стол Биргер. - Не дает строить крепость в том месте, что просто удобно для обороны.

- А не послать ли нам этого кардинала... обратно к Папе? - предложил Дидрик и, не дожидаясь ответа, радостно захохотал.

- И правда, - согласился с рыжебородым Хольмгер Кнутссоп. - Что нам мнение какого-то святоши? Он ведь мечом махать не станет, за нашими спинами отсидится. Пусть в церкви командует, а не в походе воинском.

- Его нам в епископы прочат, - наиболее правдоподобно оправдался стурман. - Не хочу ссориться.

- Тогда давайте выпьем! - потянулся к кувшину с вином Дидрик.

Это предложение устроило всех. Воины наполнили кубки, осушили, наполнили еще раз. Настроение главы войска несколько улучшилось, и он снова потянулся к цыпленку.

- Что это там за топот? - внезапно насторожился Пиг-гинг Длинный. - Мы вроде коней с собой не везли?

Биргер, оторвав цыпленку грудку, запихал ее себе в рот - но тут с улицы донеслись крики ужаса, вопли боли, стоны. Стурман замер, прислушиваясь и боясь поверить своим ушам, потом вскочил, метнулся к пологу шатра, откинул его в сторону - и недожеванный кусок вывалился на траву из растерянно открывшегося рта...

Вдоль самой кромки воды неслась кованая конница: островерхие шлемы, низко опущенные копья, щиты со вставшими на дыбы львами, отливающая на солнце сталь плотно облегающих тело кольчуг и зерцал. Куски торфа и глины взлетали из-под копыт выше голов всадников, и так же высоко вскидывались тяжелые сходни: под прикрытием ударных сотен по берегу мчались всадники, которые цепляли сходни боевыми топориками на длинных рукоятях и волочащимися по воде железными "кошками". Еще один отряд, смяв растущий по краю наволока ивняк, молча выметывался на открытое пространство - и это зловещее молчание вселяло в душу мертвенный ужас.

- А-а-а... - Одна за другой в голове стурмана проносились команды, которые требуется отдать, но, еще не успевая их произнести, он понимал, что уже поздно, безнадежно поздно. Строиться к бою? Те кнехты, что находятся в лагере, уже рассеяны, а те, что на палубах - не выберутся без сходен на берег. Переколят их, как лягушат, завязших в тине. Лучники? Пока они схватятся за оружие и изготовятся к стрельбе, все уже смешается, и невозможно будет различить своих и чужих, выстрелить по врагу, не рискуя задеть шведов. К оружию? Поздно сбираться - сеча в разгаре!

Кованая рать, сотня за сотней выплескиваясь из кустарника, мчалась по лагерю, затаптывая шипастыми подковами тех, кто не успел вскочить или споткнулся на скользкой траве; широкие рогатины кололи шведов в спины, вырывали ребра, пробивали насквозь еще живых, но уже безнадежно мертвых людей. Шведы - опытные, отважные воины; многие из них хватались за топоры, вырывав из ножен мечи и пытались сойтись с врагом лицом к лицу, но встречали только смерть. Разве может пеший боец - без строя, без копья, без рожна - хоть что-то противопоставить мчащейся на всем скаку многопудовой махине? Кто успевал закрыться щитом - рогатина прободала насквозь вместе со щитом, кто отбивал наконечник копья - того сшибала с ног конская грудь, а потом на руки, на ноги, на мягкий живот и ребра опускались, дробя кости, тяжелые копыта. Застигнутые врасплох шведы могли только кричать, кричать от боли и предчувствия смерти - или бежать, надеясь на чудо.

Биргер закрыл глаза, снова открыл - но ничего не изменилось. Его храбрую, способную покорить любое государство Европы, рать просто истребляли - быстро, деловито и безжалостно. Шведы ложились под копыта, безоружные и бездоспешные - кто же станет валяться у костра на травке и пить вино в шлеме и с алебардой или копьем, луком на боку, топориком за ремнем или шестопером на поясе, кто станет в такую жару таскать на себе железо без особой нужды? И единственная польза, которую принесла пятнадцатитысячная армия своему командиру - так это то, что русская конница завязла в ее окровавленной массе, которую требовалось рубить и колоть, колоть и рубить. Закованные в железо всадники уже не мчались во весь опор - они двигались неспешным шагом, истребляя тех, кто пытался сопротивляться.

- К оружию! - Стурман вернулся в шатер, снял со столба перевязь с мечом, перекинул через плечо, заткнул за пояс топорик, взял овальный щит с родовым гербом, нахлобучил подшлемник, сверху нацепил шлем - надеть прочие доспехи он просто не успевал. Рядом так же торопливо расхватывали мечи и щиты гости. - К оружию! Трубач, сбор играй! Трубача поблизости не нашлось, но громкие призывы Биргера сделали свое дело: к нему подтянулись пять-шесть десятков воинов, что оказались поблизости, а также остановились несколько улепетывающих, перепрыгивающих костры, кнехтов.

- Копейщики - вперед! У кого щиты на руках? В первый ряд становись!

В ближних шатрах нашлось полтора десятка копий, три алебарды - и маленький прямоугольник, выстроившись в плотную стену, ощетинился жалами. Неожиданную крохотную армию с ходу попытались разметать несколько дружинников, но одному копье пробило ногу, и он вылетел из седла, у второго стальной наконечник пробил грудь коня, третьему скакуну опытный кнехт рубанул мечом по ноздрям - тот встал на дыбы и скинул всадника. Стурман перевел дух, огляделся, громко закричал:

- Ко мне! Все ко мне! Швеция! Швеция!

Если собрать под знамя хотя бы пару сотен бойцов, отойти к берегу, прикрыть корабли, дать им возможность навести сходни и спустить подкрепление... Русских от силы тысячи три, не больше. Силы, оставшейся на кораблях, вполне хватит, чтобы разметать их и вырвать победу.

Между тем свалившийся с коня дружинник вскочил на ноги, обежал шатер, рубанул веревки, удерживающие центральный столб - и огромная, шитая золотом палатка, взмахнув, словно парусами, белым пологом, стала заваливаться на шведов.

- Ко мне! Новгород, Новгород! - На этот раз соратников сзывал юный князь. Он увидел подрубленный Саввой шатер, падающий на свенов, и отлично понял, что это самый лучший, а может, и единственный шанс сломить остатки сопротивления. - Ур-ра-а!!!

Не дожидаясь подмоги, Александр дал шпоры коню и опустил рогатину, разгоняясь на десятке саженей свободного пространства.

Стурман отскочил на несколько шагов, с ненавистью глядя на собственную палатку, так легко развалившую прочное боевое построение, краем глаза ощутил движение, развернулся, увидел налетающего всадника с развевающимся за плечами алым плащом, пронзительно-голубой взгляд, безусое лицо.

"Юнец!" - облегченно мелькнуло в голове, тело наполнилось спокойствием: сейчас он убьет этого мальчишку, и в отряде появится еще одно копье. Рогатина метилась в грудь - Биргер повернулся правым боком, выдвинул вперед меч, готовясь отпихнуть смертоносный наконечник в сторону, чтобы обратным ударом перерубить коню горло. Однако князя не зря обучали лучшие дружинники и воеводы - в последний момент он поддернул копье чуть-чуть вверх, и оно оказалось на вершок перед переносицей врага. Тот дернул головой в сторону, не успевая вскинуть тяжелые меч и щит, - наконечник чиркнул свена по щеке, резанул ухо и ударил во внутреннюю сторону шлема. Страшный рывок швырнул голову врага назад - так, что хрустнули, подобно ломаемой лучине, позвонки. Ремень под подбородком лопнул, шлем сорвался и отлетел к самой Неве, но воина все равно откинуло на несколько шагов назад, да так, что он сбил с ног двух кнехтов.

- Швеция!!! - Слева на князя кинулся долговязый схизматик. Александр, спасая ногу, подставил под удар клинка свой щит, рванул поводья, пытаясь повернуть скакуна для копейного удара.

- Умри! - Яков наконец нагнал князя, наклонился с седла, пытаясь вонзить свой меч в обманчивую беззащитность бархата. Пиггинг чуть повернулся, и остро отточенный булат, распоров ткань, бессильно скользнул по спрятанным под ним стальным пластинкам.

Русский ратник, не ожидавший, что оружие так легко провалится вперед, потерял равновесие, начал заваливаться с седла, и швед с удовольствием добил его, рубанув чуть ниже шеи. Однако потерянных на быстротечную схватку мгновений хватило, чтобы князь повернул коня и со всей силы ткнул врага рогатиной. Прямого копейного удара бригантина не выдержала, и холодная сталь вошла Пиггингу Длинному в сердце.

Александр отпустил засевшую во вражеском доспсхе рогатину, выхватил меч.

- Ой, мама, мамочка... - воя от боли, крючился на земле полоцкий ловчий43.

- Живой?! - обрадовался князь и принялся рубить последних кнехтов, все еще путающихся в ткани шатра.

Тем временем Дидрик, подхватив раненого стурмана на руки, понес его к ближайшему кораблю. Прикрывая толстяка, к берегу медленно пятились, выставив копья, последние полтора десятка сохранивших выдержку шведов. Заметив это безобразие, в погоню кинулся Миша, но никто из новгородцев его порыва не заметил и не поддержал. Всадника благополучно опрокинули в воду, и пока он, отчаянно ругаясь, барахтался в вязком иле, воины забрались на борт. Шнек с раненым военачальником тут же отошел от берега, а следом за ним стали отваливать от залитого кровью наволока и остальные корабли.

Провожая их, князь с окровавленным мечом в руках въехал в реку почти по брюхо коня, словно боялся от пришедших из-за моря разбойников какого-нибудь подвоха. И лишь когда последний шнек скрылся за излучиной реки, он снова выбрался на берег, спешился, опустился на колени и поцеловал освобожденную землю.

Кардинала Гемонда шведы подобрали немного ниже Охты. впадающей в Неву с северной стороны. Священник поднялся на борт, окинул взглядом окровавленных людей, что отдыхали на скамьях для гребцов, и, не задавая никаких вопросов, встал на носу корабля.

- Швеция! - простонал стурман Биргер, качнул головой из стороны в сторону. - Швеция, вперед!

Он взмахнул рукой, ударился ею о лавку и открыл глаза.

- Слава Господу, ты жив, брат мой, - перекрестился Дидрик и с силой дернул себя за бороду. - Клянусь святой Бригиттой, твои позвонки трещали так, что я не надеялся снова увидеть твою голову на плечах.

- Что случилось? - Сын Миннешельда приподнялся на локтях, оглядываясь.

- Русский князь едва не оторвал тебе голову, - охотно сообщил рыжебородый, - но Бог оказался на твоей стороне, и все обошлось парой царапин.

- Куда мы плывем?

- Русские разбили нас, брат, - пожал плечами Дидрик. - Приходится драпать. Хорошо хоть, они пришли без ладей, и нас никто не преследует.

- А-а-а! - Стурман разглядел на носу фигуру кардинала, вскочил, выдернул меч из ножен своего рыжебородого друга, подбежал к монаху и со всего размаха снес ему голову...

Не снес - в последний момент рука подвернулась, клинок прошел чуть выше головы. Биргер ударил еще, со всей силы, меж лопаток - но опять сталь отклонилась и проскочила мимо. Он рубанул вновь - и вновь промахнулся. Казалось, что папский посланец окружен неким коконом, по которому соскальзывает оружие, опасное для кардинала.

- Хватит прыгать, - повернул голову Изекиль. - Свалишься за борт.

- Ты знал, - в бессилии опустился на скамью стурман. - Ты знал все с самого начала, колдун. Заманил меня королевским титулом и превратил в посмешище.

- Ты наивен, как все смертные, сын Миннешельда. Какой прок в знании будущего? Ты знаешь, что добьешься успеха, - перестаешь стараться и терпишь поражение. Ты знаешь, что проиграешь, - опускаешь руки и теряешь даже то, что имел. Знание будущего не приносит ничего, кроме беды, смертный, и даже самые точные из пророчеств еще не принесли удачи тем, кому посчастливилось их услышать. Не надо гадать о будущем. Будущее дблжно делать. Поэтому ты станешь королем, смертный. Я хочу, чтобы ты передал тайну, которую я открыл тебе, своим детям и внукам. А они - своим потомкам. Киев стар, он дряхлеет с каждым годом. А вместе с ним дряхлеет и Русь. Еще одно-два поколения - и она падет. Нельзя дать ей возродиться снова. Вы должны отобрать у русских Неву и построить здесь столицу. Иначе... Иначе мне придется вас наказать. - Изекиль отвернулся от стурмана и зловеще улыбнулся. - И поверь мне, от моего наказания вас не сможет укрыть даже смерть. Колдун сдержал свое слово: стурман Биргер стал сперва ярлом, а потом и королем Швеции. Он оказался мудрым и дальновидным правителем, расширил и укрепил границы страны, построил много городов и новую столицу, ныне известную как Стокгольм, он постоянно и очень много жертвовал церкви, словно пытался загладить некий тайный грех, он провел много удачных и не очень военных походов. Но ни в одном из них он не допустил столь позорных ошибок, как при походе на Неву. Может быть, потому, что рядом с ним больше не появлялся советчик в длинной черной сутане и в красной шапочке кардинала.

Глава четвертая

Любек, гостиница "Рыбий хвост". 12 января 1521 года. Ранние сумерки

Густав Эриксон Ваза, усевшись за темный потертый стол, выложил на него все три своих кошелька и вывернул наизнанку. Оба кожаных были пусты, а из бархатного, с вышитым золотой нитью родовым вензелем Ваза, выпала маленькая медная монета. Последний пфенниг, чудом застрявший где-то в матерчатых складках. Хватит, чтобы последний раз поужинать внизу копченой селедкой и запить ее кружкой жиденького дешевого пива. И на этом - все.

Худощавый дворянин с тонкими усиками и коротенькой бородкой, оставленной только на самом кончике подбородка, встал, подошел к затянутому промасленной парусиной окну, толкнул створки, впуская в комнату холодный уличный воздух. Снаружи, падая с хмурого неба, кружились крупные, белые, пушистые снежинки. Это было единственным его утешением: в Любек пришел мороз. Холод сковал залитые помоями, усыпанные конским навозом улицы, на которые горожане каждое утро, а то и среди дня выплескивали содержимое ночных ваз, не дал растаять чистому покрывалу, выпавшему поверх многовековой грязи из низких туч, и впервые за два года шведскому дворянину удалось вдохнуть полной грудью чистый, свежий воздух, а не гнилостную помоечную вонь. Но Густав Эриксон не мог порадоваться этому чудесному вечеру, который стал самым безнадежным во всей его жизни. Еще никогда, никогда за свои Двадцать пять лет он не ощущал подобной тоски и уныния, не смотрел в будущее с таким страхом. Даже находясь в плену у датчан, даже во время бегства, он всегда знал: можно рассчитывать на помощь отца, на поддержку родственников и друзей.

Однако после кровавой бани44, устроенной шведскому дворянству королем Кристианом Вторым, все изменилось самым печальным образом. Отец мертв, друзья мертвы, родственники мертвы. Если же кто и уцелел - то предпочитает прятаться в укромных поместьях или в чужих странах. Теперь никто не пришлет ни единого цехина, чтобы беглый дворянин не умер с голоду, не похлопочет перед датчанами о помиловании за былую неверность. Все...

- А ведь я теперь стурман, - внезапно сообразил Густав. - Глава дворянского рода Ваза. Умереть от голода, став владельцем всего наследного имущества. Смешно.

В голове промелькнуло шальное желание качнуться вперед, вывалиться из окна и разбиться вдребезги о мерзлую грязь, покончив разом со всеми проблемами, но стурман удержался. И не потому, что убоялся греха самоубийства или безвременной смерти - просто, выпав со второго этажа, он рисковал разве что покалечиться, и ничем более.

- Надеюсь, хоть трактирщик в ближайшие дни не придет требовать плату за комнату, - вздохнул он, поворачиваясь спиной к окну. - Может, чего-нибудь продать?

Однако за время плена, а затем - двухлетнего бегства молодой дворянин не успел обзавестись лишним имуществом. Каждый день он надеялся, что его позовут назад, домой. Либо король проявит милость, помиловав бывших противников, либо умрет, уступив место более доброжелательному наследнику, либо у отца появится успех в его начинаниях и он сможет защитить"Густава хотя бы в собственном замке. Но время шло, а ничего не менялось. Позором было бы заложить свой меч, но мечом Густав Ваза на чужбине не обзавелся. Приемлемо было бы пожертвовать дублетом, но теплая ватная куртка, отороченная лисицей, в такую погоду требовалась ему самому. И единственное, что мог бы продать Густав Эриксон Ваза - так это свою душу.

- Продал бы, - согласился дворянин. - Да только кто ее купит?

- Я, - прозвучал ответ со стороны дверей.

Густав вздрогнул от неожиданности, перевел взгляд с темной фигуры опоясанного тонким кожаным ремешком, непривычно худощавого монаха в темной рясе на дверь. Толстый засов пребывал в том же положении, что и раньше: задвинут на всю длину на случай, если внутрь ввалится пьяный заблудившийся моряк или внезапно появится хозяин с требованием платы.

- Как вы сюда вошли?

- Ты не о том спрашиваешь, смертный, - подошел к столу монах, остановившись напротив дворянина. - Ты должен спросить, какую плату я предложу тебе за твою жалкую душонку.

- Она не жалкая! - моментально вскинулся родовитый дворянин.

- Может быть, может быть, - в голосе гостя прозвучала усмешка. - Это хороший вопрос для торга. Так она продается или нет?

- Ты демон-искуситель?

- Я тот, кто может уйти, если ты не прекратишь задавать глупые вопросы. Так ты желаешь заключать сделку, смертный, или нет?

- Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, - торопливо перекрестился дворянин, после чего начертал крест в направлении гостя: - Сгинь, сгинь, нечистый!

- Да, пожалуй, ты прав, - клокочуще рассмеялся монах, откидывая капюшон, - тебе нужно как-то ко мне обращаться. Ты можешь называть меня "святой отец". Можешь - "ваше преосвященство". А можешь - просто Изекиль. И перестань скликать имена распятого каждую минуту. Если бы не я, его первоапостольской церкви не существовало бы уже лет этак семьсот.

- Если ты священник, то зачем тебе моя душа?

- А разве ты забыл, смертный, что все мы есть пастыри душ человеческих? - Бледные губы, почти не выделяющиеся на фоне белого, как пергамент, лица, растянулись в улыбке. - Так ты готов заключить сделку?

- Чего ты хочешь от меня, монах?

- Ну, наконец-то я услышал хоть один разумный вопрос, - заправил руки в рукава Изекиль. - Я-хочу, чтобы ты начал войну с Россией, захватил у нее земли Невской губы, саму реку и все острова на ней. Я хочу, чтобы ты основал там крепости,, а затем построил столицу в указанном мною месте и признал меня главой церкви своей страны.

- Я? - горько рассмеялся Густав. - И как, по-твоему, я смогу это сделать?

- Это не сложно, - кивнул священник. - Россия издыхает. В ней ныне нет никакой власти. Бояре травят друг друга и прочих смертных. С юга ее рубежи грызут крымские татары, с востока - казанские, с запада - литовцы. Она похоже на перезрелый плод, готовый вот-вот свалится в руки того, кто не поленится раскрыть ладонь. К сожалению, смертные недолговечны, а память их коротка. Они забывают свой долг. Наследники забывают заветы предков, династии теряют троны, как протертые башмаки. Всего триста лет назад я сделал из Швеции крепкую страну, дал ей хорошую династию, указал, как вести себя в будущем. Ан нет - уже ни страны, ни династии, ни тех, с кого спросить за неисполнение указа. Позор: она оказалась провинцией Дании - страны данников, веками плативших Руси серебро за право жить на этих берегах. Вот уж не верил, что судьба извернется столь странным образом. Данники стали хозяевами, вольные варяги - рабами. Почему вы не удержали свободы? Почему не забрали у Руси Неву? Не могу же я делать все сам! У меня хватает хлопот и в других краях и странах по насаждению своей веры. Я не могу сидеть в этом медвежьем углу вечно!

- Возможно, Московия и издыхает, монах, - согласился дворянин. - Но только чем я могу ее так напугать, чтобы она отдала мне хотя бы безлюдные болота? Я могу украсть лодку и доплыть на ней до Невы, ноу меня нет даже меча на случай, если к моему костру выйдет пара тамошних волков.

- Меч? - удивился монах. - Тебе нужен не меч, тебе нужна страна и крепкая армия.

- И где я ее возьму? - оглядел свою комнатушку Густав Эриксон. - В сундуке и под столом я уже искал, а в кошельке больше роты не помещается.

- Ерунда, - небрежно отмахнулся монах. - Ты имеешь знатное происхождение, тебя несложно сделать шведским королем. Я не хочу иметь дела с данниками и их страной. Мне слишком памятно их недавнее прошлое.

- Королем Швеции? - остолбенел дворянин от сделанного мимоходом предложения. - Меня? Но... Но как? Кристиан не позволит даже заикнуться об этом!

- А ты собираешься спрашивать его разрешения? - удивился Изекиль и накинул на голову капюшон. - В таком случае ты куда более глуп, нежели я думал. Прощай.

- Постой! - кинулся за странным гостем дворянин. - Стой! Я понимаю, я знаю. Короли понимают только силу. Но... Но он уже вырезал в Швеции почти всех дворян. Кто может встать на мою сторону? Кому сражаться против датчан? Нас разгромили всего год назад!

- Ну, что же, - остановился монах, - попытаюсь проверить твой ум еще раз. Ответь мне: что необходимо для победы в войне?

- Сильная армия, - торопливо сказал Густав Эриксон, чуть подумал и добавил: - Надежные союзники... Еще нужны деньги.

- А если короче?

- Армия... Деньги.

- Еще короче.

На этот раз дворянин задумался на несколько минут, делая выбор, и наконец решился:

- Деньги.

- Вот видишь, смертный, - кивнул монах. - Оказывается, не все так безнадежно. Какая разница, перебили датчане всех шведов до единого или кого-то оставили на развод, если главным все равно является золото? Будет золото - будет и победа.

- Но где его взять? - Дворянин подобрал со стола свой последний пфенниг и зажал в кулаке.

- Мы сейчас где, в Любеке? Значит, нужно идти в ратушу и просить у них в долг. Отдашь, когда станешь королем.

- Кто же мне поверит? Кто поверит в то, что я стану королем, что верну золото?

- Я пойду вместе с тобой, - спокойно сообщил священник и нехорошо рассмеялся: - И пусть только попробуют не поверить человеку, за которого я поручусь.

Спустя две недели в Данию пришли вести о возникших в подвластных шведских землях, в провинции Даларна, антиправительственных волнениях, во главе которых встал беглый заложник Густав Эриксон Ваза. Посланные на усмирение мятежников войска столкнулись, к своему изумлению, не с местными дворянами и наспех вооруженными землепашцами, а с матерыми немецкими наемниками, не умеющими ничего другого, кроме как воевать. Вдобавок флот Ганзейского союза начал атаковать датские корабли, перевозящие оружие и подкрепление в восставшую провинцию. Зажатые в крепостях и замках, оставшиеся без поддержки, датские гарнизоны один за другим сдавались или истреблялись после осады и штурма многотысячной наемной армией. Уже через два года исход войны был решен окончательно и бесповоротно, и шестого июня тысяча пятьсот двадцать третьего года Густав Эриксон объявил себя королем независимой Швеции.

Московский кремль, Царские палаты. 15 мая 1539 года. Утро

Князь Иван Васильевич Шуйский вошел в светелку стремительным шагом, чуть согнув руки в локтях, чтобы длинные рукава собольей шубы, крытой синим, шитым золотом сукном, не волочились по полу, и без предисловий огрел няньку своим тяжелым, дубовым посохом:

- Почто царевич не одетый?! Послы ляхские, вестимо, со двора своего отъезжают, а встречать их некому! Кнута давно не пробовали, дармоедки? Ужо я вам!

- Сей минут, батюшка, - торопливо закланялись сплошь щекастые, в тяжелых иноземных платьях тетки, приставленные к Ивану.

- Ужо я вас! - грозно повторил князь. - В палатах посольских жду.

Шуйский вышел, и царевич тут же получил от няньки крепкую затрещину:

- Шевелись, гаденыш, бояре ждут! - Тетка принялась стаскивать с мальчишки серую, давно не стиранную рубаху.

- Маринушка, - плаксиво захныкал мальчик, - кушать хочется. Хлебушка дай. Кусочек хлебушка - и пойду я тотчас. Знаю я послов иноземных, сидеть там мне долгонько. За полдень, не менее.

- Поговори еще, выкормыш Телепневский, - отвесила тетка еще одну затрещину. - Буду я тут бегать. Слыхал, что Иван Васильевич сказывал? Спешить надобно. Давай, ферязь натягивай! И попробуй хмыкнуть еще, вмиг розги схлопочешь45.

Поверх расшитой серебряной нитью и подбитой горностаем ферязи на царевича накинули соболью шубку, на шею повесили две толстые золотые цепи, на пальцы нанизали Десять крупных перстней с дорогими самоцветами, поволок-и за руку через сводчатые переходы. Перед резной дубовой дверью посольских покоев царевича встретил обрюзгший от хлебного вина Михаиле Тучков, критически окинул правителя Руси сивым взглядом, сунул ему в руки скипетр и державу, поднес к самому носу пахнущий кислой капустой кулак:

- Смотри, Ванька, не ляпни чего! Молча сиди, не то враз ума добавлю. Давай, к трону иди. Послы польские как раз прибыли, приема ждут.

За дверью послышался громкий голос рынды, возвещающего выход Великого князя, государя Всея Руси. Створки поползли в стороны. Царевич Иван, судорожно сжимая тяжелый шар державы, - скипетр не весил почти ничего, - пересек обширное помещение, на стенах которого красовались худосочные святые, благословляющие присутствующих, уселся на жесткий деревянный трон, стоящий на небольшом возвышении. Склонившие головы чуть не до пола бояре выпрямились, послышался тихий гомон.

- Молчи, царевич, - тихо предупредил возвышающийся по правую руку Иван Шуйский. - Молчи, не то худо тебе будет.

Князь пригладил голову, и на царевича повеяло слабым ароматом жаркого.

- Государь наш, Иоанн Васильевич, милостиво соизволил от дел важных державы своей оторваться и слова брата своего, короля Сигизмунда выслушать, - обратился он к одетым в узкие кафтаны польским послам. Шерстяные чулки на иноземцах делали их похожими на недокормленных цыплят на тонких лапках.

- Его величество король Речи Посполитой Сигизмунд Первый повелел мне, ничтожному рабу своему, передать тебе, Великий князь Московский Иоанн, свои пожелания мудрости, здоровья и долголетия, а так же сие письмо... - Сочно пахнущий копченой рыбой посол подошел ближе, опустился на колено и протянул царевичу туго скрученную и запечатанную шелковой лентой с сургучной печатью грамоту. Ее принял Михаиле Тучков, а князь Шуйский, кротко склонив увенчанную высокой бобровой шапкой голову, ответил:

- И королю Сигизмунду от нас передавай пожелания долгих лет, здоровья крепкого и мудрости в делах Речи Посполитой. Дружбу его государь наш, Иоанн Васильевич, ценит и по мере сил своих готов словом добрым и делом ответить.

- Дело у нас, Великий князь, одно, общее. - Посол, несмотря ни на что, обращался только к царевичу. - Крестоносцы тевтонские рубежи тревожат беспрестанно, разор землям и людям творя. Посему, мыслим мы, единой силой нам супротив ворога стать надобно, ударить на них с востока и запада, научить уму-разуму, заставить позабыть навеки, как на земли славянские с мечом приходить.

- Слова ты речешь мудрые, гость дорогой, - вежливо ответил князь Шуйский, - однако же одна беда не приходит. Земли русские разор терпят от татар безбожных ногайских, от крымского хана, слуги османского. От братьев-славян тоже разор идет, от Великого Княжества Литовского. На одном языке мы с ними речи ведем, одному Богу молимся46, однако же хуже Ордена немецкого нам эти соседи. Намедни на Смоленск покусились, в Новгород лазутчиков засылают, под свою руку зовут. Слышали мы, и королю Сигизмунду они покоя не дают. Рати наши разбросаны по рубежам разным, ратную службу непрестанно несут, а потому сил свободных для войны с Орденом ныне на Руси нет. Вот если бы король польский совместно с ратями нашими княжество Литовское приструнил, тогда и супротив крестоносцев сила бы освободилась немалая.

Посол ответ выслушал внимательно, поклонился:

- Слова сии, Великий князь, до повелителя своего я донесу в точности. С сим ответом поспешать мне надобно, за что прощения прошу.

Гость еще раз поклонился и быстрым шагом направился к дверям, уже на ходу о чем-то переговариваясь с двумя сопровождающими его шляхтичами.

- Все, Ванька, ступай, - уже без особого смущения похлопал князь Тучков царевича по плечу.

Иоанн, проглотив публичную обиду, поднялся - все бояре тут же согнулись до пола, - удалился в ту же дверь, в какую вошел. Здесь не было никого - похоже, няньки не ожидали, что прием закончится так быстро. Царевич сунул державу под мышку, по полутемным коридорам пошел в свою светелку. Здесь скинул на сундук тяжелую шубу, заглянул за занавеску на окне, в шкафчик рядом с привезенным из Франкского королевства бюро, на всякий случай заглянул и в бюро. Нет, тетки не оставили ничего - ни крынки с водой, ни миски с кашей, ни куска хлеба. Иоанн Васильевич забрался на сундук поверх шубы, подтянул к себе ноги, обнял колени. Пытаясь заглушить голод, попытался вспомнить что-нибудь хорошее. Но в голову почему-то лезла давешняя картина с мертвой матерью: царица лежит на постели, раскрыв рот, кожа покрыта темными пятнами, а рядом князья Тучков и Глинский, братья Шуйские роются в ее сундуках, выискивая кошели с серебром.

- Убью... - тихо пробормотал царевич. - Подрасту - всех убью, кого успею. И нянек, и Шуйских проклятых, и Тучкова. Нож украду да зарежу, пока не поняли.

- Нехорошо это, Иоанн. Грешно токмо о мести в жизни думать. Черствеет душа от мыслей таких, черной становится, как туча грозовая. Душно рядом с человеком таким становится, нет к нему ни у близких любви, ни у врагов уважения.

- Любви? - усмехнулся царевич вошедшему в светелку старику в длинной серой рясе, с прихваченными на лбу ремешком волосами и длинной седой бородой, опускающейся ниже опоясывающей чресла простой конопляной веревки. - Может, это у тебя мать отравили, а отца прямо на глазах зарезали? Может, тебя через день кормят да порют, как последнего конюха? Нет им прощенья! Задавлю, всех задавлю, до кого дотянуться смогу.

Появлению странного гостя мальчишка ничуть не удивился. Он привык, что в его комнаты заходят все, кому не лень.

- Прощать нужно, уметь, вьюноша, - покачал головой старик. - Легко быть добрым, коли растешь в сытости и неге. Тяжело душу сохранить, чрез испытания шагая. Нельзя зло безнаказанным оставлять, коли умышленно чинится. Но надобно и заблудших прощать, не пятнать жизнь свою кровью невинной.

- Боишься, всех Шуйских изведу под корень? - злобно зыркнул на гостя мальчишка. - Думаешь, род Тучковых оборву? Не бойся, не дадут. Истребят меня, как к совершеннолетию дело подойдет, побоятся венец великокняжеский на меня возложить. Побоятся к власти допустить. Знают, что памятлив - и не допустят. Потому помыкать ныне и не опасаются. Для них я мертвый уже. Вместо меня на стол иного кого выберут.

- Человек предполагает. Однако не все во власти смертных, царевич. - Старик подошел ближе, оперся на посох, вырезанный из прочного соснового корня. - Есть еще земля русская, воля и желание ее. И коли сочтет она, что достоин ты ее милости, коли люб ей окажешься - не даст тебя в обиду, безвременной кончины не допустит.

- Что-то пока она меня не очень защищает, старик.

- А пока и защищать некого, - небрежно пожал плечами гость, сложив на посохе ладони и поставив на них подбородок. - Не свершил ты пока ничего. Ни широты душевной не выказал, ни мудрости. Тлен земной, не человек. Есть ты, нет тебя - разницы никакой.

- Ступай прочь, старик, - опять уткнулся носом в колени царевич. - И без тебя много кому хаять находится. Сирота - он всегда сирота. Хоть роду княжеского, хоть смерд черный.

- Не скажи, царевич, не скажи, - усмехнулся гость. - И для сироты безродного учителя завсегда находятся. Темному делу учат али от посулов гнусных спасают, но находятся. А уж наследник княжеский, да без дедков, волхвов ученых, травников, да чтецов - и вовсе редкость. Оттого и пришел я к тебе. Слово хочу тебе сказать. Слово малое, но важное.

- Что же ты сказать мне можешь, старик? - хмыкнул мальчишка. - Бог терпел и нам велел? Не судите и несудимы будете?

- Я хочу рассказать тебе, как устроен мир, царевич. - Гость поймал глазами взгляд мальчишки и более уже его не отпускал. - Он огромен, наш мир, и сложен, но одновременно несказанно прост. Живет в нем всего пять народов. За морем-океаном живет народ, что молится правителям своим, как богам. Никто из них не думает о себе ничего, лишь выполняет указы царей тамошних. Указы те цари пишут лишь кровью своей, но более никто, кроме жрецов, проливать ее права не имеет. Даже воины в битвах крови там не проливают, а хватают врагов живыми и ведут жрецам на суд. На восток от нас, за степью разбойничьей, обитают народы труда и красоты. Ничего в жизни они не ценят выше, чем мастерство в работе и красоту окружающего мира. Даже названия своих стран они избрали подобными стихотворным строкам. Страна Восходящего Солнца. Поднебесная Империя. На запад от нас живут народы смерти, ничего не ценящие выше, нежели умение убивать. В убийстве ближнего они видят высшую доблесть, в ограблении слабых - величие. Каждый из них в соседе своем подозревает врага, поэтому печется только о себе и жесток ко всем остальным. В этом мире сами названия стран похожи на купчий. Земля франков, земля бриттов, земля пруссов. На юге живут народы, древностью подобные нашему. Они хитры и наивны, они неспешны, но настойчивы. Доблестью для них считается торговля, а души их настолько чисты, что лишь они избирают себе правителями поэтов и пророков, доверяя красивому слову более, нежели древности родов. И есть в нашем мире еще один народ. Это народ любви. Он не самый трудолюбивый. Его представители трудятся лишь настолько, чтобы удовлетворить свои нужды, посвящая свободное ремя играм и размышлениям. В его землях нет рабов. Войны этого народа сильны и отважны, но никогда не обнажают мечей своих ради порабощения иных племен, а токмо для ащиты рубежей своих, либо племен слабых, подвергшихся нашествию врагов более могучих. Люди эти доброжелательы и часто прощают неблагодарность спасенных от смерти, прощают врагов своих, прибежавших за спасением. Они не отягощают души свои злом и любят правителей, способных к благородству. Волею Создателя любовь эта способна сбираться вокруг тех, к кому обращена. Когда народ этот ценит свою столицу - она на глазах крепчает и растет. Когда народ этот восхищается правителем своим - частица силы каждого человека вливается в его душу, и могущество правителя становится безграничным. Своим взглядом он сможет поднимать мертвых и исцелять живых, своей волей он сможет порождать города и раздвигать границы. Не будет ему равного ни в битве, ни в разуме, ни в благородстве. Потому что не сможет правитель этот обрести любви народной без благородства и ответной любви к простым смертным. Слышишь ли ты меня, царевич? Ежели мысли твои будут токмо о мести и смерти, никогда не заслужить тебе любви на Руси. Научись прощать. Прощать даже тех, кто дважды достоин смерти. Тех, кто исполнен к тебе ненависти. Только тогда люди русские поверят, что нет зла в душе твоей. Только тогда они отдадут тебе свою любовь. И с этого часа не найдется в мире силы, способной тебя одолеть.

- И это все? - переспросил мальчишка.

- Нет, не все, - покачал головой старик. - Есть еше сердце мира, которое бьется в северных пределах русской земли и которое нельзя упустить в руки народа смерти, ибо тогда они зальют кровью весь мир. Но об этом тебе сказывать слишком рано. Твои руки слишком слабы, чтобы защищать или принимать.

- Тебя Иван Вельский прислал, старик? - чуть приподнял голову царевич. - Просил я его сказочника мне при-весть, да токмо через день маменьку отравили, а его самого в поруб посадили. Федора Мишурина, дьяка отцовского, я тоже просил, но его точно убили, сам видел. Мне Василий Шуйский его кровью все шаровары залил, когда глотку резал. Год, почитай, миновал, а ноги все едино сквозь порты жгет. Князя же Вельского, сказывали, голодом заморить хотели, да токмо жив он как-то. Ужель помнит про просьбу мою?

- За сказочника меня первый раз принимают, - беззлобно усмехнулся гость, - такого до сего мига не случалось. Мыслю я, у тебя, как у прочих смертных, веры в слово мое не появится, пока чуда не явлю. Ладно, быть посему. Все едино без чуда сего не обрести тебе мудрости правителя и знания человеческого. Вот, возьми... - Старик протянул царевичу крохотный нательный крестик на завязанной крупным узлом бечевке. - Вместо своего наденешь и носи.

- Зачем? - не понял Иоанн, хотя крест все-таки принял.

- Прислони его к стене.

- К какой?

- К любой.

Мальчишка пожал плечами, прислонил крест к рубленой стене у себя за спиной - и чуть не упал, потеряв опору. Собранная из сосновых, в три ладони толщиной, бревен перегородка сгинула, как и не было, а за ней открылись палаты, размером чуть не втрое больше посольских. Яркий солнечный свет струился из забранных слюдой окон, отражался от выбеленных сводов и растекался по помещению, почти не оставляя темных углов. От стены до стены ровными рядами возвышались шкафы, плотно заставленные книгами.