Чтение 10–й страницы книги ~Смилодон~

в чем - одни в обносках, похожи на бомжей, другие при параде, в камзолах и при
шпагах. М-да, город контрастов. Только вот какой город-то?

Скоро, увлекаемый попутчиками и толпой, Буров выплеснулся на
вытянутую, языком вдающуюся в реку площадь, глянул на открывшуюся перспективу,
хмыкнул и улыбнулся - впрочем, невесело. Он узнал остроконечные, отливающие
золотом башни Нотр-Дама. Собора Парижской Богоматери. А вот Эйфелевой башни
было что-то не видно... Значит, Париж. Между девятнадцатым и... А хрен его знает,
когда был построен этот Нотр-Дам. То ли в двенадцатом, то ли тринадцатом, то ли
четырнадцатом - роли не играет. Раз в ходу шпаги, а не мечи, значит, время
ближе к девятнадцатому. И, судя по гонору их владельцев, о гильотине они еще не
слыхали, значит, революция впереди. Ничего, ребята, ничего, вы еще
познакомитесь с гражданином Робеспьером.

А на площади между тем становилось все многолюдней. Огромная толпа
шумела у ограды, построенной вокруг высокого помоста, люди облепили крыши
близлежащих домов, теснились на балконах, в проемах окон. Глаза их горели
нетерпением, звериным интересом и жаждой крови. Да, зрелище того стоило.
Казнили крепкого, хорошо сложенного мужчину - казнили неторопливо, с чувством,
с толком, с расстановкой. Вначале подручный палача сорвал с него всю одежду и
голого, в орнаменте кровоподтеков, привязал к лежащему на козлах кресту. Затем
за дело взялся палач - точь-в-точь такой, каким его изображают в кино -
широкоплечий здоровяк в красном капюшоне. Он с достоинством обошел фронт работ,
взял эффектную паузу, вынудив толпу замереть, и вдруг резко опустил лом на руку
своей жертве. Явственно хрустнула кость, лопнули сухожилия и связки,
томительную тишину разорвал дикий крик.

- Ух! - восторженно выдохнула толпа, церковник в черной рясе
перекрестился, на эшафот весело, тонкой струйкой полилась моча. Люди
зачарованно смотрели на спектакль, к вящей радости воров, не забывающих о
пропитании. А палач размахнулся снова, и опять захрустели кости, от
нечеловеческого крика остановились облака, люди, словно хищники, почуявшие
кровь, вздрогнули, заволновались, как морской прибой. И так - двенадцать раз.
Ровно по числу апостолов. Наконец, дав жертве помучиться, а публике вдосталь
насладиться, кат отдал свой лом подручному и разом опустил занавес - ловко
удавил казнимого шелковой нитью. Все, финита ля комедия. И люди сразу заскучав,
начали расходиться, звериный интерес в их глазах сменился вялым разочарованием
- как, и все? Так скоро?

"Да, весело тут у них", - Буров покосился на вора, ввинчивающегося
ужом в толпу, сплюнул и тряхнул попутчиков, чтобы вывести их из ступора. Те
стояли не шевелясь, с гнусными ухмылочками, и не отрываясь смотрели на эшафот.
В мутных глазах их светилось счастье. Похоже, знакомого увидели. Из
конкурирующей фирмы. Однако, понукаемые Буровым, они все же вышли из нирваны и
повели его все теми же узкими, пахнущими мочой, гнилым деревом и отбросами
улочками любоваться местными красотами.

Впрочем, любоваться особо было нечем - мрачные фасады, тесные дворы,
гигантские, до самых крыш, поленницы буковых дров. Наконец лента мостовых
привела их на рынок. Здесь было все так же смрадно, однако куда веселей. Над
прилавками шум, гам, в поисках клиентов задумчиво бродили шлюхи, нищие трясли
лохмотьями, обнажали струпья и требовали мзду. Амбалов здесь знали, и знали
хорошо. Без всякого сопротивления они произвели экспроприацию - набрали хлеба,
овощей, яиц, сваренных в уксусе, жареной рыбы, разжились глиняным кувшином с
имбирным пивом и, не обидев себя, приволокли добычу Бурову. А тот чваниться не
стал, вкусил, не мудрствуя, от рыночных щедрот. Пиво было пресным, рыба не
соленой...

Он уже заканчивал свою импровизированную трапезу, когда из толпы
вынырнул вертлявый человек в атласном, необыкновенно грязном костюме. Казалось
бы, ничего особенного в нем не было, но амбалы-попутчики сразу подобрались,
сделались как-то ниже ростом и перестали жевать. Чувствовалось, что аппетит у
них пропал напрочь. А вертлявый тем временем подошел, что-то быстро спросил,
поглядывая на Бурова, и со скверной улыбочкой придвинулся к нему, указывая на
кошелек. Весь его наглый вид как бы говорил голосом Остапа Бендера: "Дэньги
давай, дэньги!"

"Да хрен тебе!" - Буров тоже оскалился и молниеносно взял вертлявого
на болевой, так что тот вначале привстал на цыпочки, а затем, дико заревев,
грохнулся на землю. Затылком. Вот так, нечего руки тянуть. А потом, все эти
блатные тонкости Бурову были хорошо известны - стоит лишь отдать самую малость,
остальное сдерут вместе со шкурой. Плавали, знаем. Верно, братцы? Только
братцев-амбалов уже и след простыл - наверное, вертлявый в отключке был им куда
страшней Бурова в добром здравии. Эх, видимо, он слабо вчера врезал им по
мозгам... Так что допил Буров пиво и в одиночестве побрел знакомиться с Парижем
дальше. В общем-то, везде было одно и то же - грязь, вонь, серое, на грани
нищеты, существование. Плавно струила свои воды Сена, с ленцой баюкала баркасы
и суда, густо отдавала тиной, тухлятиной и клоакой. И это воспетая поэтами
"серебряная лента, изящно перехваченная пряжками мостов"? Уж не цыганским ли
золотом крыт тысячелетний кораблик Лютеции?

Однако стоило Бурову пересечь Сену и очутиться в квартале Сорбонны,
как уровень жизни подскочил до небес - пошли богатые особняки с высокими
оградами, укрывающими садово-парково-фонтанное великолепие. Все чаще стали
попадаться кареты, четырехконные, с лакеями на запятках, за ними, словно шлейф,
тянулись запах корицы, кориандра и розовой воды. Не тухлятины и дерьма. И
обувались здесь большей частью не в веллингтоны и башмаки - в щегольские туфли
с пряжками, а кое у кого и с красными каблуками. Да, Париж был всегда городом
контрастов...

До вечера шатался Буров по улицам, присматривался, примеривался,
вслушивался в чужую речь, правда, так ни черта и не понял. Ясно было одно - вся
эта парижская грязь, вонь и отсутствие электрификации неизмеримо лучше
зоновского прозябания. Какая-никакая свобода. Осознанная необходимость, такую
мать...

Наконец, вдоволь набравшись впечатлений, Буров кинул взгляд на шпили
Нотр-Дама, весело подмигнул какой-то шлюшке, нацелившейся на него, и взял курс
на кладбище. Мысли о горячей бараньей похлебке делали его шаг на редкость
энергичным. Конечно, если по уму, то возвращаться на погост не следовало бы,
особенно после эксцесса на рынке, хотя, с другой стороны, местные картуши
Бурова не впечатляли - так, босота, шелупонь, вульгарные ложкомойники. Право
же, не стоит таких брать в расчет, если речь идет о дымящейся похлебке и
мягкой, на лепных ногах постели. Номер их шестнадцатый.

Однако же на кладбище Бурова ждали не харч и койко-место, а крепкие,
недобро щурящиеся исподлобья молодцы. Числом не менее десятка. Возглавлял их
рябой, одетый так же, как и Буров, в малиновое, дядька. Только вот камзол у
него был повнушительней, подлинней, аж до самой земли, да еще с капителью
позумента и двойными строчками золоченых пуговиц. Сомнений нет - самый шик по
местной уркаганской моде. В руке же рябой держал инкрустированную трость, да
сразу видно, не простую, а с секретом. Как пить дать, в ней сидело фунтов
тридцать отточенной стали.

- Бу-бу-бу, - резко, не по-нашему, спросил он у Бурова, в лающем его
голосе слышалось возмущение: "Ты чьих будешь, смерд? Куда Гриню дел?"

Тут же, не дожидаясь ответа, он извлек трехгранный, очень похожий на
огромное шило клинок, его недобры молодцы выдернули булатны ножички, и дело
стало принимать для Бурова очень нехороший оборот. Одному против десяти
выстоять проблематично. Да и судя по тому, как молодцы держали ножички, были
они совсем не первогодки - не шелупонь, и не босота, и не вульгарные
ложкомойники. Писари еще те, с практикой и со стажем. Однако делать нечего, на
базаре тут не съедешь - взялся Буров за свой кошкодер да и начал выписывать им
восьмерки, а сам пошел, пошел, пошел по кругу, стремительно смещаясь от центра
к периферии. По вытянутой спирали, чтоб не взяли в кольцо. Только не так-то все
просто - молодцы были начеку и не лыком шиты, а рябой так и норовил ткнуть
своей рапирой куда-нибудь под ребро, и пришлось Васе Бурову несладко. Впрочем,
и противникам его было не до смеха - один быстро успокоился с перерезанной
глоткой, другой держался за распоротый живот, третий в прострации смотрел на
окровавленную ширинку. Однако время работало против Бурова - когда-нибудь, как
ни крути, он устанет, снизит темп, сделает ошибку и вплотную познакомится или с
ножом, или с огромным шилом на элегантной рукояти. С дальнейшей перспективой
быть изрезанным в куски. И сгинуть бы Васе Бурову, пропасть во французской
стороне, если бы не вмешался его величество случай в лице, вернее в багровых
рожах, двух пьяных, неизвестно откуда вывернувшихся похоронных дел мастеров.
Пошатываясь, горланя что-то, они мотались меж могил, тем не менее крепко держа
баланс и главные орудия своего производства. Лопаты! Господи, лопаты!!!

"Аллилуйя!" - Буров, возликовав в душе, разорвал дистанцию, в длинном
кувырке выскочил из боя и, стремительно метнувшись к ближайшему могильщику, без
зазрения совести позаимствовал у него лопату! Крепкую, с хорошо заточенным
штыком и буковой, отполированной ладонями рукоятью. Практически ничем не
отличимую от алебарды. Такая в умелых руках без труда вскрывает животы,
разваливает черепа, отрубает конечности и срезает пальцы.

Что-что, а руки у Бурова были умелые. К тому же большая лопата была
его любимицей среди прочего шанцевого инструмента. И началось. И очень скоро
закончилось. Кому-то Буров прокопал колено, кому-то располовинил ступню,
кому-то разрубил локоть, выломал плавающие ребра или сделал ямочку на
подбородке. Нестерпимо пикантную, глубиной в пару дюймов. Кое-кому повезло чуть
меньше. Рябой главнокомандующий, например, схлопотал лопатой в пах, щедро, на
полштыка и, скрючившись, перестал тыкать своим шилом. Да и дышать вроде тоже.
Виктория была полной.

- Это вам, суки, за Бородино!

Буров глянул в спину ретирующемуся неприятелю, в количестве двух
негодяев улепетывающему с поля боя, сплюнул, вытер кровь с порезанного плеча и
подмигнул могильщикам, трезвеющим от увиденного.

- Спасибо, отцы! С меня причитается.

Потянулся к поясу и невесело рассмеялся - чертов кошелек, из-за
которого, собственно, все и началось, пропал, сгинул куда-то во время боя. Ну
да и ладно, фиг с ним. У рябого-то кошелек оказался повместительней, потяжелей,
а когда Буров вытащил монету - не глядя, наобум, - и швырнул ее с ухмылочкой
могильщикам, те, оторопев, протрезвели окончательно, разом поклонились и
бросились бежать. Буров и не подозревал, что осчастливил их луидором [Золотая