Чтение 10–й страницы книги ~На чужом пиру~

- Хак-хак, - сказал я с благодарностью.

- Хак-хак, - задорно ответила она и повесила трубку, даже не спросив, с кем, собственно, говорила. Свой, это ясно - ну и, стало быть, все в порядке, и хак-хак в натуре.

Чудны дела твои, Господи... Но я слишком умотался, чтобы всерьез анализировать новую ошеломляющую информацию. Успею, лицемерно утешил я себя, и подремал четверть часа на любимом своем ещё с детских лет диване - девяносто процентов всех книжек в жизни было прочитано на нем. Потом, очнувшись и ощутив настоятельную необходимость в стимуляции, снова принял душ. Вчерашнее безмятежное и безудержное веселье ещё давало о себе знать - отвратительной квелостью. Горячая вода расширяет сосуды и тем подстегивает работу мозга. Сколько раз замечал. Именно под душем мне пришла в голову довольно очевидная мысль относительно того, как играть дальше. Поддавки поддавками, но надо же сориентироваться и насчет того, чем играем - шахматами, шашками, картами, домино... костями. Пока похоже, что костями. Свеженькими.

Коля...

Тоня. Нет, завтра. Деньги будут завтра - вот завтра и позвоню. Смогу ли я завтра позвонить?

Жив буду - смогу. А нет, так и ладно. Тогда уж с меня взятки станут весьма гладки.

Жаль, что светлая мысль не посетила меня чуть раньше, в машине, например. Теперь, наверное, придется опять идти из дому вон, а я, честно сказать, уже пригрелся на диванчике под торшерчиком...

Прежде всего я позвонил на работу.

- Как обстановка?

- Нормальная, Антон Антонович, - бо??ро ответствовала Катечка. - Новых не было. Первую психогруппу Борис Иосифович уже отпустил, все нормально прошло, сейчас обедаем. Вторая - по плану.

- Молодцы. А я сегодня не приду.

- Вовремя сообщили, Антон Антонович, - почти до предела выбрав дозволенный мною в моем заведении ресурс демократичности, иронически сказала Катечка. - А то мы до сих пор не догадались!

- Важные дела возникли.

- Ну, разумеется! Как же иначе!

- Иронизируешь, дитя природы? Вот тебе за это пеня. Пообедаешь когда... Да обедай не торопясь, со вкусом, прожевывай пищу тщательно и переваривай с любовью...

- Будет вам, Антон Антонович! Я вас слушаю!

- У меня идея. А у тебя - лишняя работа, довольно нудная и хлопотная.

- Поняла, - без энтузиазма ответила она.

- Хочу завести статистику на наших бывших пациентов. Это, как ты понимаешь, чтобы лучше себе представлять эффективность лечения.

- У, ё! - старательно произнесла Катечка. Она была славная девушка и никогда не матюгалась, во всяком случае - в присутствии сотрудников-мужчин; но тут была явная нарочитость. Таким образом она дала мне прочувствовать свое отношение к моей идее. И тем самым выбрала ресурс демократичности окончательно и на двое суток вперед.

- Смир-рна! - негромко сказал я.

- Яволь. Роняю ложку и встаю, - угрюмо откликнулась она. И через мгновение: - Встала.

Врала, конечно. Но условности были соблюдены.

- Вольно, - разрешил я. - Продолжать питание. Так вот. Мне нужны самые общие сведения: здоров ли, работает ли по специальности и, если удастся выяснить, успешно ли. Если не работает, то остался ли в городе или съехал куда. Тут важны не подробности, а широта охвата. Статистика, сама понимаешь. Так что покончишь с питанием - и садись на телефон. Надеюсь, архив ты не потерла?

- Нет! - возмущенно фыркнула Катечка. - Натюрлихь, нет!

- Значит, координаты всех бывших пациентов у тебя под рукой. Так что тебе и трубка в руки. Полученные данные, золотая моя, по мере поступления протоколируй, но домой мне не перебрасывай. Сегодня, когда закончишь, скинь все, что успела, на дискетку, а из машины удали. Хакер не дремлет. Завтра приду с утра и посмотрю. Вопросы есть?

- Вопросов нет... товарищ Сухов.

- Вот и славно. Творческих успехов, Катечка.

- Антон Антонович, вы млекопитающий? - не утерпела она. И пока я думал, что ответить на этот неожиданный вопрос, ехидно сказала: - В таком случае, приятного млекопитания.

И повесила трубку.

Это какая-то цитата, как и Сухов, сообразил я. Только Сухова я понял, а млекопитание - нет. Я принялся набирать новый номер, краем сознания вспоминая выдернутый из памяти упоминанием Сухова мамин рассказ о том, как кто-то из её факультетской демокрухи во времена перестроечных самоуничижений интеллигентно горячился: пройдет ещё год-два, и вы поймете, что этот фильм порядочному человеку просто нельзя смотреть! Вы поймете, что этот Сухов ваш - бандит, профессиональный убийца, у него руки по локоть в крови! Не такие ли вот порядочные, подумал я вдруг, считанные годы спустя ляпали на Басаевские деньги кинище, немедленно получившее - в отличие, кстати, от "Белого солнца" - уйму отечественных и заграничных премий... как его бишь... будто наш солдатик, волею судеб принявший ислам, возвращается ?? родное село, и там его терроризируют дрынами страшные и тупые, вечно пьяные русские за то, что он не потребляет алкоголя и, в отличие от них, как и всякий, понимаешь ли, нормальный мусульманин, не корыстолюбив совсем и за долларами не гоняется...

Ох, понимаю Вербицкого, не к ночи он будь помянут. Как это он лихо формулировал: коллективное стремление к духовному самоубийству... Интересно, позвонил он маме, или слабо?

Как жизни людям калечить - так мужества выше крыши, а как исправлять - ой, живот схватило.

- Привет, - сказал я. Чуть не сказал хак-хак.

- Привет, - сказал настоящий журналист.

- Есть подвижки?

- Ни малейших. Все говорит за то, что он случайно напоролся на каких-то обкуренных. Ни мотива, ни свидетелей, ничего. Но ты же понимаешь - на это вообще практически все убийства, кроме самых громких, можно списать с легким сердцем. Менты пока не хотят сдаваться. Но дело осложняется тем, что никто, даже Тоня, не знает, как он оказался в то время в той части города. Зачем его на юг понесло? - он запнулся, потом сказал: - Один ты, наверное, знаешь. Но молчишь. В его голосе был явственный упрек.

- Я уж думал об этом, - честно ответил я. - Но не знаю, как можно было бы информацию перекинуть ментам и при этом остаться в тени. А потом, я уверен, что это им не поможет. Я бы тебе рассказал, а ты, может, как-то попробовал бы пустить дальше. Но не хочу по телефону.

- Ничего себе ты ввязался в дела, - сказал журналист.

- Да, - согласился я.

- Я могу чем-то помочь? - подышав и поразмыслив, спросил он.

- Да, - ответил я. - Нам надо встретиться, и как можно скорее. Куда скажешь, туда и подъеду. Я сейчас бездельничаю.

Мы встретились минут через сорок. Раньше не получилось - начинался час пик, и было не протолкнуться. Бедная моя "Ладушка", когда я её покинул, напоминала жертву селевого потока. Не то что днище - и крыша, и даже, по-моему, антенны жалобно истекали бурой дрянью.

Мы взяли по мороженому, и медленно пошли вдоль Фонтанки. Впереди посередь мутных небес угадывалась над крышами скругленная тень - купол Троицкого собора.

- Вид у тебя несвежий, - пытливо взглянув мне в лицо, сказал журналист.

- Вечор согласно легенды, утвержденной ГРУ, необходимо кушал водку. Он немного принужденно засмеялся.

- Какие теперь легенды славные! Надеюсь, расходы оплатят?

- Фига с два, за свои. Так вот. Коля должен был вступить в контакт с неким Вениамином Каюровым, соседом одного нашего пациента, попавшего в странную беду. Незадолго перед несчастьем пациент сказал, что собирается с этим Каюровым дружески посидеть. А наутро его нашли на улице в устойчиво невменяемом состоянии, без памяти и речи. Журналист присвистнул.

- Более того. У меня есть непроверенная информация, что сразу после этого и сам Каюров приказал долго жить.

- Змеюшник какой-то зацепили... - пробормотал журналист.

- Похоже на то.

- Знаешь... Мне почему-то всегда казалось, что раньше или позже это должно случиться. Нелегальщина к нелегальщине тянется, подполье в России большое, но узкое. С кем-нибудь да стукнешься локтями.

А я вспомнил Сошникова опять: заниматься преступной деятельностью, не переплетаясь с уже наличествующим преступным миром, невозможно... Я его скоро чаще родителей вспоминать начну и цитировать, как китайцы - Мао, подумал я и, конечно, разозлился на себя. Слава Богу, это пока не про нас. Скорее уж про "Бандьеру".

- Ссылаться на тебя и твои слова, если вдруг затеется журналистское расследование, мне, конечно, нельзя, - почти без вопросительной интонации сказал он.

- Упаси тебя Бог, - ответил я. - Вообще не суйся в это дело. А вот если изыщешь способ сориентировать ментов на Каюрова - будет славно. Правда, вряд ли они его найдут, но хоть дело сдвинется.

- Помозгую, - ответил журналист, задумчиво глядя на черную воду. Помолчал. - А тебя, значит, не упаси Бог. Ты, значит, сунулся.

- Так получилось, - ответил я. - Сам не рад.

- Рад, не рад... Не в этом дело, - голос у него был почти равнодушный. - Если тебя завтра где-нибудь найдут в столь же прохладном состоянии, мне-то что делать?

- Да перестань, - с досадой ответил я.

- Мне перестать несложно, - в голосе появились нотки раздражения. - Но перед дуэлью ты, как порядочный человек, обязан, пользуясь выражением предков, привести в порядок свои дела. В частности, оставить мне хоть какие-то инструкции.

- Какой ты деловой, - сказал я.

- Дурак ты, Антон, - ответил он. - Я же переживаю.

- А ты не переживай, - посоветовал я. Он снова помолчал.

- Слушай, - проговорил он уже совершенно иным тоном. - Я тебя знаю. Только ради того, чтобы осчастливить меня этой актуальнейшей, но для меня практически бесполезной информацией, ты бы задницу от дивана не оторвал. Что от меня требуется?

- Действительно, мне кое-что нужно - но так, ерунда, тебе это раз плюнуть, - льстиво залопотал я. Он только покосился на меня. Взгляд был полон дружелюбной иронии.

- Ну, похоже, придется мне по меньшей мере начинать газетную кампанию за эксгумацию Андропова, - сказал он. - И желательно к утру чтобы было готово. Угадал?

- Нет. Мне нужны слухи и сведения о несчастных случаях, странных заболеваниях, исчезновениях и прочем подобном среди творческой братии города. Пока, во всяком случае, только города. Года за два последних. И отдельно разложить вот по какому параметру: кто из таких вот пострадавших собирался отчаливать за бугор, на время или навсегда - все равно. А кто - нет.

Журналист, словно бы и не услышав меня, продолжал некоторое время смотреть на гладкую и черную, будто нефть, воду Фонтанки, медленно и тяжело прущую к заливу. Потом опять присвистнул.

- Вот даже как, - сказал он.

- Похоже, так, - ответил я. - И ты совершенно точно предугадал - к утру чтоб было готово. На комп мне данные не сбрасывай. Распечатку передашь из рук в руки - договоримся, где пересечься завтра в первой половине дня.

- Черт знает что, - пробормотал он. - Слушай, Антон, пошли пива выпьем. Для конспирации хотя бы. А, - вспомнил он, - тебе же сегодня... - мазнул меня вызывающим взглядом. - А может, тебе как раз сегодня...

- Нет, - я улыбнулся. - Я же на колесах. Запой отложим.

- Знаешь ты, что такое запой... - пренебрежительно сказал он.

Ни страха, ни вообще какой-либо слабины даже не мигнуло в нем, когда я все это рассказывал - только ненависть к подонкам и желание победить. Я чувствовал гордость за него. Сам я не мог похвастаться такой решимостью. Запах недавнего убийства, которым веяло от моего вчерашнего собеседника... Опасности тогда я не чувствовал, на меня у них смертяжкиных видов покамест не было - это факт. Но сам этот запах...

Что же все-таки происходит? Нет, мало данных. Не сметь думать. Схему какую-нибудь дурацкую измыслю, потом ломай её. Ждать надо. Хотя бы ещё сутки. Уже смеркалось, когда я вернулся в свою нору и разложился наконец на диване, от всей души надеясь, что в третий раз вылезать наружу мне нынче больше не придется. Устал я. И психически, и физически. Хотелось чего-то спокойного, большого и чистого. И стройного. И лучше в неглиже.

Господи, Кира, как ты мне нужна. Да, в суете и замоте я об этом часто забываю; но если накатывают тоска и беспомощность, и в общем-то где-то даже - страх... если провисаешь в пустоте, если в жутких потемках пытаешься нащупать хоть что-то определенное...

Понятно было, что не дадут мне там ни спокойного, ни тем более чистого в неглиже, причем я же сам и виноват в этом - но я все-таки позвонил Кире. Хоть голос услышать. Может, Глебчик подойдет, перекинемся парой фраз.

Никто не взял трубку. Сумерки размеренно откачивали из комнаты свет, а я лежал, заложив за голову руки, и тупо глядел в потолок. Почитать что-нибудь от мозгов? Музыку послушать? Баха, например, или Генделя. Кого-нибудь из тех времен, когда не знали ни героина, ни, скажем, лоботомии, а вместо шарашек были блистательные дворы просвещенных монархов.

Кто бы нынче взялся печатать, например, Вольтера - разумеется, при условии, что это не переиздание уж двести лет всем известного бабника, а неопробованный свежак, новье? Убыточная же литература!

А он в ответ сотовик свой цап! - и прямо к Фридриху Великому. Але, Фриц, тут одни козлы требуют под "Кандида" полную предоплату! Сделаешь? Блин, отвечает из Сан-Суси Фридрих, нет вопросов, Франсуа Мари Аруэ! Я им, в натуре, такую на двух пальцах предоплату сделаю - будут не жить, а тлеть!

Так началась Шестилетняя война... Или - Семилетняя?

Чего-то я вдруг засомневался. Не хватает эрудиции - даже для того, чтоб грамотно пошутить. Мамино, скажем, поколение в этом смысле нашему сто очков даст вперед, свалка памяти у них забита не в пример обильнее. Иногда - завидно. В комнате вконец смерклось.

Это сколько же развелось черных кошек в нашей комнате! Уму непостижимо. Куда ни встань, наступишь на какой-нибудь хвост. И сразу - невесть чей истошный мяв, и когти из мрака...

Наверное, я снова чуток придремнул, потому что курлыканье телефона прозвучало, как набат; меня буквально подкинуло над диваном. И такая тоска меня, видно, взяла по жене, так мне хотелось, чтобы это был от неё звонок, что, когда в трубке раздался мужской голос, я спросонок поначалу подумал, будто кто-то ошибся номером.

- Антон Антонович? - заговорщически произнесли там.

- Да, - буркнул я, торопливо пытаясь сконцентрироваться.

Как выражаются, по слухам, вьетнамцы - сконцентрируем идеологию.

- Это Никодим Сергеевич, доктор.

Сконцентрировал. Аж в брюхе похолодело. На всякий случай, будто ожидая, что вот сейчас придется немедленно куда-то бежать, я даже спустил ноги с дивана и отчаянно завозил ими по полу, нащупывая тапки.

- Слушаю, доктор. Что-то случилось с нашим пациентом?

- Нет, с пациентом как раз все по-прежнему. А вот у вас появился, - он иронически шмыгнул носом, - конкурент.

- То есть как?

- Приходил один господин и очень интересовался.

- Чем?

- Всем. Что случилось, да каковы предположения, да покажите результаты анализов... Представился, между прочим, адвокатом, которого нашла супруга для горячо любимого бывшего мужа, невинно пострадавшего от милицейского произвола.

- Врет.

- Я так и понял, что врет. Поэтому сразу насторожился.

- Что вы сказали?

- Что все анализы, проведенные на предмет обнаружения следов наркотического воздействия, дали отрицательные результаты. Что нельзя с достоверностью утверждать, кто нанес какие травмы - то ли менты, то ли он ещё до вытрезвона в какую-то драку на улице ввязался, так что судиться, увы, не получится. Что серьезных повреждений на башке не выявлено, но, с другой стороны, ничем, кроме как травмой черепа, нынешнее состояние потерпевшего медицина объяснить не может.

- Никодим Сергеевич, а я бы с вами пошел в разведку.

- Спасибо, не надо. Мой героизм имеет строго очерченные границы. Они совпадают со стенами медицинских учреждений, пусть даже прифронтовых.

- Понял. Что он?

- Подчистую забрал бумажки с анализами.

- А разве это можно?

- Оставил расписку, все чин-чинарем. Адвокат же. Ха-ха. Сказал, что для разговора с супругой ему нужны документы на руках. Еще очень интересовался, кто навещает больного. Я сказал, что вы.

- Теперь я вам очень признателен. Мой героизм, знаете ли...

- Я сказал, что посещал больного директор заведения, в котором больной проходил курс психотерапии. Интерес естественный, поскольку нынешнее странное состояние потерпевшего может быть связано с тем его расстройством, с которым он обращался к вам. Или, по крайней мере, усугублено им.

- Тогда ладно, беру свои слова назад. Как он выглядел, адвокат этот? Вот послушайте...

И я принялся набрасывать подробный портрет лже-Евтюхова. Некоторое время Никодим внимательно слушал, потом вздохнул с таким разочарованием, что в мембране оглушающе зашелестело.

- Ничего похожего. Довольно молодой парень, челюсть, скулы, плечи... Интеллигентная бородка, искусствоведческая такая. Глаза синие. М-да. И на Геннадия из "Бандьеры" тоже не похож.

- Ладно, мимо... Что-нибудь еще?

- Да. Он аккуратненько так намекнул, что неплохо бы потерпевшего перевести в больницу получше. Что он даже взял бы это на себя. Я отказал категорически: нетранспортабелен, и шабаш.

- Сильно. А ведь, судя по тому, что я у вас, Никодим Сергеевич, видел, к вам хоть пять, хоть десять человек с автоматами явятся и начнут зачистку палат - никто не заметит.

- Не совсем так. Беззащитных членов семей, которые в неурочное время прорываются родственников навестить, мы гоняем довольно успешно. Особенно когда они без сменной обуви... Вот если террористы со своими тапками придут - тогда все, хана. Мы с удовольствием посмеялись, потом Никодим спросил:

- Нет, Антон Антонович, вы это серьезно - насчет автоматов? У меня же тут, помимо Сошникова, сорок три человека больных на отделении. И персонал. Если начнется пальба...

- Не думаю, что в нашем случае автоматы актуальны, Никодим Сергеевич. Тут дело, похоже, тонкое. Лобзиком будут пилить.

- Знающие люди говорят, это ещё приятнее...

Вот так мы балагурили, чтобы нехорошие мурашки перестали бегать по коже. Удалось. Постепенно острота ощущений снизилась до степени этак предэкзаменационного мандража - когда два, в общем-то, вполне подготовленных студента, то ли считая мандраж хорошим тоном, то ли чтобы излишней уверенностью своей не гневить и не искушать богов, весело трясутся у входа в аудиторию и зубоскалят напропалую.

Тогда только попрощались. Получается, отстаю я, причем даже не знаю, на сколько ходов. Вообще ничего пока не знаю. Мяв и когти из мрака. Тоска, кошмар...

Я снова позвонил Кире. И там снова никто не подошел. Кира работает, отец её работает, Глеб гуляет или у приятелей сидит... Все могу понять. Но тещу-то где носит? Кира работает... Но, коль скоро дома её нет в такое время, то - НЕ НАД ДИССЕРТАЦИЕЙ. По нашему пациенту она работает. Тоска, господа, тоска.

Но, может, и к лучшему, что никого. О чем теперь говорить-то нам? О работе только - но я сейчас работой сыт по горло. Как выразились бы хак-хаки - оверсайзная она уже какая-то стала, работа эта; а запускать драйв-спэйс нету масти. Ожидать услышать чего-то вроде: миленький, замечательный мой Антошенька, да как же я люблю-то тебя, родной мой, да как же я по тебе соскучилась - не приходится. С чего бы это Киру так понесло теперь?

Принял решение, совершил несколько поступков, этим решением обусловленных - так и нечего теперь душу рвать себе и ей. Был в Керчи - так молчи. В Судаке.

Чтобы хоть как-то облегчить себе жизнь на остаток вечера, я попробовал подергать памятью мрачные обугленные четки связанных с Кирой НЕПРИЯТНЫХ воспоминаний. Обидных. Отчуждающих и отторгающих. Как она, прекрасно зная мое культовое отношение к нашей исходной обители, к махусенькому Эдему нашему с коричневыми раздвижными решетками на окнах, которые мы ни разу не сдвигали - хладнокровно и вроде бы даже нарочито замечала: никаких, честно сказать, приятных воспоминаний у меня с этим карцером не связалось, Антон. Тесно, душно. А уж когда Глеб появился - и вовсе невыносимо...

Или как однажды она сорвалась едва ли со злобой: ну нет у меня теперь той беззаветной любви, нет; но я та же, что была! Интересный ход мысли. Или...

Но, хоть убей, не вспоминалось плохого. Ощущалось нечто бесформенное и тяжелое, вроде как угрюмый черный бегемот топтал сердце; но конкретно - нет. Как назло, наоборот, заплескалось яркое, солнечное... За одно я мог поручиться: солнечного было больше в трех начальных годах - собственно, ничего иного там и не было; а черное, как на дрожжах, разрослось в течение трех последних лет, став нынче едва ли не основным. И в одной этой статистике уже был приговор. Мне. Главным образом - мне. К высшей мере. Обжалованию не подлежит.

Ах, Кашинский, Кашинский... Чуешь ли, какое сокровище тебе вот-вот может достаться? Не проворонь, лапша ты этакая!

Взгляд сверху

Когда то ли на излете перестройки, то ли в первый год шоковых примочек - уж не вспомнить точно - Комитет про него забыл, Кашинский поначалу боялся поверить в привалившее счастье. Чтобы именно так, как ему мечталось все эти годы, безо всяких с его стороны усилий и жертв, естественным образом и вследствие внешнего хода вещей, удалось избавиться от унижения, уже казавшегося вечным... Вот так вот само по себе все ползло, расползалось - и доползло до свободы. Сказка! Сердце пело. Недолго оно пело.

Да, всем оказалось несладко, все растерялись и не знали, как быть дальше. Ушел на пенсию после очередного инфаркта Вайсброд; сразу после путча растворился обманчивый гений Симагин... Лаборатория разваливалась на глазах - и развалилась вскоре. Карамышев что-то ещё пытался вытворять, но это уже никого не интересовало, ни дирекцию, ни органы. Вот откуда свалилась свобода. Как в старом анекдоте про Неуловимого Джо: неужто и впрямь Неуловимый? - да нет, просто не нужен никому. Никому не нужен. Не нужен как мужчина. Не нужен как ученый. Не нужен как стукач. Даже как стукач стал не нужен!

Именно это неожиданным образом оказалось горше всего. Ведь именно ЭТО у него получалось лучше всего. Именно вокруг этого, как на поверку-то выяснилось, денно и нощно крутились мысли и переживания; если бы не это, понял Вадим однажды, у них вообще не осталось бы оси. Именно этому он отдавал более всего эмоций - пусть горьких и тягостных, все равно: то и был его внутренний мир, его духовная жизнь, которой ни в малейшей мере не могли ему обеспечить ни наука, ни секс, ни вообще что бы то ни было.

Ведь не только тягостными они бывали, не только горькими. Они давали и чувство полноценности, чувство превосходства хотя бы в чем-то - а без превосходства ХОТЯ БЫ В ЧЕМ-ТО человек жить не может. Ты лучше бегаешь - я лучше прыгаю, значит, все в порядке, никому не обидно, можем дружить. Ты лучше вычисляешь - я лучше за этим слежу... Гармония. Теперь гармония рухнула. Жизнь стала пустой.

Он сменил место работы, потом ещё раз сменил. Но это не помогало. Какое-то всем заметное проклятие, наверное, висело над ним; наверное, эти годы оставили свой неизгладимый след, и он, вроде бы ещё живой, вроде бы ещё не старый и не глупый человек, догнивал во вмятине этого следа расплющенным ошметком. И к нему относились соответственно. Не сразу - поначалу он производил впечатление: обаятельный, интеллигентный, остроумный, начитанный, с какой-то романтической усталостью, с тайной бедой на сердце... но обязательно, непременно, неотвратимо через какие-нибудь два-три месяца его начинали держать за человека второго сорта. За сявку. Уверенные и наглые, не отягощенные никакой рефлексией пацаны, которым он вежливо говорил "вы", начинали бросать ему "ты"; он им по-прежнему, подчеркнуто: "вы" - а они ему по-прежнему, будто и не замечая его потуг поставить себя: "ты"... От одного этого можно было повеситься или взбеситься.

Прошло много лет, и девяностые успели смениться нулевыми, прежде чем он вдруг ощутил, что груз, о давлении которого он и думать забыл... который, оказывается, все ещё громоздился у него на плечах - начал легчать.

Поначалу он не поверил себе. Это происходило настолько медленно, настолько подспудно, что он долго относил происходящее не к климатическим, а к погодным изменениям души; ну, сегодня вроде нет такой тоски, наверное потому, что скоро отпуск, можно будет уехать и никого не видеть; а потом опять будет тоска. Однако изменения оказались климатическими. Оледенение сменилось потеплением.

Пришел день, когда он отчетливо понял, что оставшиеся впереди годы можно, оказывается, прожить, а не со скукой пережидать, пока курносая положит опостылевшему состоянию конец. В этом ожидании не было позерства; он никогда не думал о самоубийстве, тем более - никогда не пугал им окружающих, но подчас, прикидывая возраст, думал устало и безнадежно: это сколько же мне ещё тянуть. А вот теперь...

Теперь надо было наверстывать.

И, вспомнив, как мечтал когда-то в детстве поразить мир выдающимися открытиями, он в безумной надежде записался на некие курсы психотерапии, где якобы умели возвращать утраченные творческие способности. И исправно ходил на них, и то индивидуально, то в группе честно валял там дурака. И ни пожилой психолог, симпатичный, хоть и еврей; ни молодой волчара директор, своей ничем не сдобренной каменной цельностью неприятно напомнивший Кашинскому чекиста Бероева, под которым пришлось ходить долгие годы; ни даже шмакозявка секретарша, наверняка любовница директора, - никто там, в этом "Сеятеле", не говорил Вадиму "ты".

И, вспомнив, каким когда-то грезил стать, он наконец принялся систематически пытаться вести себя увереннее и решительнее. Смешно сказать - принялся следить за осанкой. Принялся стараться не сутулиться! Принялся сгонять обрюзглый тряский жир!

То ли курсы были виноваты, то ли груз потихоньку продолжал отпускать и время приспело, но буквально за несколько последних недель он, дважды попав в довольно нервные и сложные коллизии, выбрался из них с честью. Может быть, даже с блеском. Он не помнил такого с аспирантских времен. Вечно он плыл по течению, вечно лишь рукой махал - будь что будет; сокрушительная какая-нибудь катастрофа, дескать, все равно вряд ли случится, а сияющих вершин все равно, дескать, вряд ли удастся достигнуть... И вот - нет. Он и впрямь начал делаться хозяином своей жизни. Сколько бы её там ни осталось впереди. У него крылья выросли за спиной. И он влюбился.

Смешно сказать. Ему давно перевалило за сорок, он облысел, он страдал колитом и гипотонией, у него уже ломило суставы перед дождем - но он влюбился. Теперь он понимал, что влюбился впервые. Теперь он понимал, что только с крыльями за спиной человек и может влюбиться. У раздавленных ошметков в лучшем случае бывает только похоть. Как и у лишенных рефлексии волчар. Противоположности сходятся.

Он почти ничего не знал об этой женщине. Они пересеклись совершенно случайно, на пролете, и он ей чуточку помог. И поначалу даже не представлял, чем это обернется. Она была молода. Она была красива. Она была умна и остроумна, и умела слушать, и умела отвечать. Она была, как олененок. Она была, как солнечная дорожка на море.

Она была замужем. Теперь он это знал. Теперь он знал, что её сыну скоро пять.

Теперь она с нескрываемым удовольствием ела маслины. Кафе было довольно пристойным, и потому маслины были пухлые и без косточек. От излучины к излучине неторопливо текла спокойная, равнинная музыка - молодежь, случайно знал Кашинский, называет такие мелодии "медляками". Впрочем, вероятно, это выражение тоже успело устареть с той поры, когда Кашинский его услышал, и ныне следовало говорить как-то иначе. Вероятно, эта женщина знала, как.

- Конечно, что-то было. Только, Кира, очень, очень давно. Молодость... - с мужественной печалью говорил Кашинский. - Я-то думал, как это здорово, как славно, что меня любят просто так. Не за то, что я деньги в дом тащу, не за то, что я сопли чадам подтираю денно и нощно, - просто за то, что я, оказывается, вот такой замечательный сам по себе. Ведь из того, что меня любят просто так, очевидно следует то, что я замечателен сам по себе. Логика! Смешно, правда? Но, что греха таить, от этого и сил прибавлялось, и ума, и вдохновения.... Свинство природы в том, что от этого действительно становишься немножко замечательнее!

Они впервые были вместе так непринужденно и неторопливо. Собственно, это вообще была лишь их четвертая встреча, и Кашинскому стоило больших усилий решиться позвать эту женщину поужинать. Но так хотелось, чтобы они наконец перестали быть случайными знакомыми, фактически - до сих пор совсем чужими.

И он решил быть абсолютно откровенным, насколько это возможно. Он решил, что сегодня решится все. И потому нельзя было кривить душой; если какие-то связи завяжутся, они должны завязаться между правдой и правдой, а не между приукрашенными образами. Ведь связи между макияжем и макияжем распадаются, стоит только случайному дождю смыть косметику. И вот он раздевался, а она слушала и понимала его с полуслова. Он был в этом уверен. Только про Бероева нельзя было рассказать.

- А вот однажды я всей шкурой вдруг понял, что любят-то просто в ожидании, когда я брошу распускать свой не Бог весть какой яркий хвост и потащу наконец получку в дом, и начну родившимся наконец-то детям подтирать сопли. И все! Ни за какие там замечательные мои качества!

- Вадим, простите, - перебила она.

Она говорила ему "вы". За одно это он готов был целовать ей туфли. Она смотрела на него мягко и участливо, как мама. И чуть улыбалась.