стук подбитых гвоздями башмаков, чей-то голос прокричал: "Неттлингер,
Неттлингер, подожди же!" Громкий голос Неттлингера в свою очередь разбудил
над рекой гулкое эхо; разбившись о быки моста, оно вернулось к нам, а
потом затерялось где-то позади в огородах и в складских помещениях;
Неттлингер закричал: "Где же наша овечка и ее пастырь?", и смех,
многократно повторенный раскатами эха, осыпал нас ледяными осколками.
мостом; пока они спускались, их голоса звучали глухо, а когда они пошли по
шоссе, голоса стали звонче, дробясь под сводами моста: "Мяч, который забил
Роберт".
по порядку.
потом дошли до деревянного забора, еще пахнущего свежим деревом и
отсвечивающего желтым; электрическая лампочка над закрытыми воротами
освещала эмалевую вывеску: "Михаэлис. Уголь, кокс, брикеты".
потом играли там внизу у Тришлера. Кем стал теперь Алоиз?
поднял рубаху и повернулся ко мне спиной; при тусклом свете лампочки я
увидел, что его спина сплошь покрыта небольшими красновато-синими рубцами
величиной с фасолину - правильней было бы сказать, усеяна рубцами, подумал
я.
казарме на Вильхельмскуле, Бен Уэкс и Неттлингер. Они называют себя
вспомогательной полицией; меня они схватили во время облавы на нищих,
которую устроили в районе гавани; за один день там взяли тридцать восемь
нищих, среди них был и я. Нас допрашивали, избивая бичом из колючей
проволоки. Они говорили: "Признайся, что ты нищий", а я отвечал: "Да, я
нищий".
потягивая апельсиновый сок с таким видом, словно это запретный напиток;
бледный мальчик, прислонившийся к двери, походил на статую; от лилового
бархата ливреи лицо его казалось зеленым.
взирало время с большого календаря, с которым мальчик каждое утро возился
- он переворачивал большую картонную цифру и вдвигал под нее табличку с
наименованием месяца, а еще ниже - года; было "6 сентября 1958 года". У
Гуго кружилась голова, все эти события произошли задолго до его рождения,
и это отбрасывало его на десятилетия, на пятидесятилетия назад - 1885,
1903 и 1935, эти годы были скрыты в глуби времен, и все же они реально
существовали; они воскресли в голосе Фемеля, который, прислонясь к
бильярду, смотрел на площадь перед Святым Северином. Гуго крепко держался
за перила и глубоко дышал, как человек, который выплыл на поверхность;
потом он открыл глаза и быстро шмыгнул за большую колонну.
поношенная кожаная безрукавка закрывает ей грудь и бедра, от девушки
пахнет овечьим навозом; сейчас она примется за пшенную кашу с черным
хлебом, съест несколько орехов и будет пить овечье молоко, которое хранят
для нее в холодильнике; она возит с собой термосы с молоком, возит
маленькие коробочки с овечьим навозом, который заменяет ей духи; она
пропитывает им свое грубое вязаное белье из небеленой шерсти; после
завтрака она часами сидит в холле внизу, вяжет, вяжет без конца, прерывая
это занятие только для того, чтобы подойти к стойке и взять стакан воды;
скрестив голые ноги на кушетке, выставив на всеобщее обозрение грязные
мозоли на ступнях и покуривая короткую трубочку, она принимает своих
отроков и отроковиц, которые одеты так же, как она, и пахнут, как она; они
усаживаются вокруг нее на ковре, скрестив ноги, и вяжут, время от времени
открывая маленькие коробочки, которые дает им Госпожа, и вдыхая запах
овечьего навоза с таким видом, словно это самый изысканный аромат; через
определенные промежутки времени, не вставая с кушетки, она откашливается и
спрашивает своим детским голоском:
из отроков подлетает к стойке и приносит Госпоже стакан холодной воды, и
снова с кушетки доносится кроткий девичий голосок: "В чем блаженство
мира?" - и все хором отвечают: "В овце".
треском вспыхивал магний и скрипели перья журналистов, быстро строчивших
что-то на листках своих записных книжек.
шла в зал завтракать: Гуго боялся ее, он видел, какими жесткими
становились ее кроткие глаза, когда она оставалась с ним наедине,
перехватив его на лестнице или у себя в номере, куда приказывала Гуго
принести ей молоко; она встречала его с сигаретой во рту, вырывала у него
из рук стакан и, смеясь, выплескивала молоко в раковину, а себе наливала
коньяк и с рюмкой в руках подходила к нему, заставляя его медленно
пятиться к двери.
золото, глупый ты мальчик? Хочешь, я сделаю тебя агнцем божьим в моей
новой религии? Ты будешь знаменит и богат, они падут пред тобой ниц в еще
более шикарных отелях, чем этот. Ты, видно, здесь новичок и плохо знаешь
людей - их скуку можно разогнать только какой-нибудь новой религией, и чем
глупее, тем лучше, - нет, убирайся, ты слишком глуп.
завтракать и кельнер держал перед ней дверь. Тогда Гуго вышел из-за
колонны и медленно направился в зал, сердце у него все еще сильно билось.
твой доктор. На тебе коньяк, и побыстрее сматывайся, за тобой охотится по
меньшей мере два десятка старых и молодых баб. Да живее, одна из них как
раз спускается по лестнице.
была в золотистом платье и золотых туфлях, в шляпке и с муфтой из львиного
меха. Стоило ей появиться, как всех охватывало отвращение, некоторые
суеверные постояльцы закрывали себе лицо. Из-за нее отказывались от места
горничные, кельнеры не желали ее обслуживать. И только Гуго, когда ей
удавалось его настичь, вынужден был часами играть с ней в канасту
[карточная игра], пальцы ее походили на куриные когти; единственно
человеческое, что в ней было, - это сигарета, торчавшая во рту.
решительно все дают мне понять, что я вызываю только чувство омерзения.
Мать проклинала меня десять раз на дню, не стесняясь, выражала мне свое
отвращение. Моя мать была красивая молодая женщина; мой отец, мои сестры и
братья тоже были молодые и красивые; если бы у них хватило мужества, они
бы меня отравили, они говорили, что "такой, как я, не следовало родиться".
Мы жили высоко на горе в желтой вилле над сталелитейным заводом; вечерами
тысячи рабочих покидали завод: их ожидали веселые девушки и женщины;
смеясь, рабочие спускались вместе со своими подружками по грязной дороге.
Я вижу, слышу, чувствую, я ощущаю запахи, как все другие люди, я умею
писать, читать, считать; я различаю, что вкусно и что невкусно, но ты
первый, кто оказался в состоянии провести со мной больше получаса,
слышишь, первый".
бросив ключ от номера на конторку, она крикнула бою, который заменял
Йохена: "Гуго, где же Гуго?" - а когда бой пожал плечами, пошла к
вращающейся двери; кельнер, который толкнул дверь, опустил глаза; как
только женщина вышла на улицу, она закрыла лицо вуалью.
пусть за мои деньги смотрят мне в лицо, но прохожие... они этого не
заслужили".
освобождал его до одиннадцати; благодаря Фемелю он уже познал чувство
вечности; разве так не было всегда, разве уже сто лет назад он не стоял
здесь у белой блестящей двери, заложив руки за спину, наблюдал за тихой
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Русанов Владислав
Березин Федор
Березин Федор
Посняков Андрей