Чтение 10–й страницы книги ~Черная беда~

И уже нянечкам:

-- Ладно, девочки, вы люди подневольные, поехали.

Он вцепляется здоровой рукой в колесо коляски. Его тело выгибают
судороги, ему очень больно, но отцепить его руку от спиц коляски практически
невозможно. Нянечкам приходится тащить коляску с намертво закрепленным
колесом. Они в голос ругают учительницу, но тянут коляску, незлобиво матеря
Сашу.

А Саша поет. Он поет про русский корабль, не сдавшийся перед
превосходящими силами противника.

Врагу не сдается наш гордый "Варяг".

Пощады никто не желает

Его привозят в спальный корпус, выгружают на пол. Учительница рада.
Назавтра двойки Саше обеспечены.

Вечером, когда дети поели и сотрудники детдома садятся ужинать, Саша
выползает во двор и ползет в школу.

Зима. Снег. Вечер.

До школы недалеко -- метров триста. Здоровой рукой он загребает под
себя снег и осторожно переставляет больную руку. Хуже всего то, что снега
намело совсем немного, и его больная рука все время скользит по обледенелому
асфальту, быстро ползти не получается.

Одет он как и все мы, неходячие. На нем трико и рубашка. Рубашка
расстегнута. Расстегнута она не для форсу -- просто рубашка все время
сползает на одно плечо, и пуговицы отваливаются.

Он заползает в здание школы, затем в свой класс и читает уроки на
завтра.

Нянечки обнаруживают пропажу ребенка, идут по следу, зовут учительницу.

-- Иди сама с ним разбирайся.

Она заходит в класс, смотрит на Сашу.

-- Что ты тут делаешь?

-- Реализую свое конституционное право, готовлю уроки.

-- Но зачем ты полз по снегу?

-- У меня не было другого выхода. Я должен был доказать вам, что меня
невозможно победить грубой силой. Да, и распорядитесь насчет транспорта,
назад я не поползу.

Учительница выбегает. Нам рассказывают потом, что у нее случилась
истерика, она долго плакала, но мы не верим. Мы не верим, что учителя
способны плакать из-за такой мелочи.

x x x

Через несколько лет я приезжаю к Саше в гости.

-- Мама, неси водку, мы с Рубеном немного выпьем.

-- Но ты же даже на Новый год не пил.

-- Новый год каждый год бывает, а Рубена я шесть лет не видел.

Мы пьем водку, разговариваем, и я задаю ему самый главный вопрос:

-- Саша, ты рад, что в твоей жизни был детдом?

-- Нет. После детдома я стал другим человеком. Лучше бы его не было.

-- Но в детдоме у тебя друзья были, ты со мной познакомился.

Саша думает.

-- Ты извини, Рубен. Ты хороший парень, мой друг, я рад, что с тобой
познакомился. Но лучше бы детдома не было.

Нью-Йорк

В очередной раз классный руководитель проводит с нами политзанятия. Нам
рассказывают об ужасах западного образа жизни. Мы уже привыкли и ничему не
удивляемся. Я абсолютно уверен, что большинство людей в Америке живут на
улицах в картонных коробках, что все американцы поголовно строят
бомбоубежища, что в стране очередной кризис.

На этот раз нам рассказывают о Нью-Йорке. Приводится статья из
"Нью-Йорк таймс" про бесплатную раздачу сыра безработным. Было роздано
несколько тонн сыра по 100 граммов на душу. Учительница особенно
подчеркивает, что эти бедолаги в течение следующего месяца ничего не
получат.

Я спрашиваю, не умрут ли они тогда все от голода.

-- Конечно умрут, -- отвечает учительница. -- Но им на смену придут
новые толпы уволенных рабочих.

Я верю.

x x x

Мы одни в классе -- я и учитель истории. Он что-то пишет в классном
журнале, я читаю. Он сидит за учительским столом, я -- лежу на полу
неподалеку от него.

-- Вы очень заняты?

-- Что ты хотел?

Он поднимает голову от работы. У учителя очень добрые и умные глаза,
чуть седые волосы. На лацкане пиджака -- значок.

-- Вопрос задать.

-- Задавай.

-- Нам на политинформации рассказывали, что люди в капиталистических
странах живут в глубокой нищете на грани голодной смерти. Я тут немного
подсчитал, все сходится. Миллиардеры в Америке есть, но их очень мало. Так?

-- Так.

-- Миллионеры тоже есть, их немного, но все-таки во много раз больше,
чем миллиардеров. Людей среднего достатка -- лавочников, парикмахеров --
должно быть во много раз больше, чем миллионеров, рабочих -- во много раз
больше, чем лавочников, а безработных -- во много раз больше, чем рабочих.
Так?

-- Так. Ничего удивительного. Люди живут там очень плохо.

-- Согласны? Тогда получается, что по приблизительным расчетам
ежедневно на улицах, например, Нью-Йорка умирает несколько сот тысяч
безработных, есть-то им нечего. И это не считая умерших от голода рабочих.
Нью-Йорк просто завален трупами! Кто-то их должен все время убирать. Я не
понимаю этих американцев. Ходить по улицам среди умерших и умирающих от
голода. Почему они до сих пор не свергли своих помещиков и капиталистов?

Учитель встает из-за стола, подходит ко мне, присаживается передо мной
на корточки. Он как-то странно смотрит на меня и улыбается. Он почти смеется
над моей серьезной задачей. Наверное, у него сегодня просто очень хорошее
настроение.

-- Сколько тебе лет?

-- Вы же знаете, десять.

-- Знаю, знаю, -- говорит он уже совсем весело. -- А не рано тебе еще
над такими вещами задумываться?

Я молчу.

-- Не сердись. Это просто еще слишком сложно для тебя.

Учитель встает, берет со стола классный журнал и идет к выходу. Перед
дверью оборачивается, серьезно и строго смотрит, как будто впервые меня
увидел.

-- Ни с кем, слышишь, ни с кем не говори на эту тему. Ты уже большой
мальчик, должен понимать.

На следующий день подходит ко мне, нагибается, кладет на пол толстую
красивую книгу.

-- Почитай. Серьезный исторический роман. Знаю: тебе понравится.

Котлета

Я слушался старших, всегда слушался старших. В конце каждого учебного
года мне торжественно вручали почетную грамоту "За отличную учебу и
примерное поведение". Учился я действительно отлично, а термин "примерное
поведение" означал, что я никогда не спорил с преподавателями. Общаться с
учителями было легко -- они всегда несли полную чушь. Часами нам
рассказывали о совершенно ненужных и бесполезных вещах. От нас требовали
пересказывать все это на уроках. Память у меня была хорошая, пересказать
урок я мог запросто. Учителя думали, что я очень стараюсь. Странные люди.
Мне нравилось учиться в школе, там все было понарошку. Нам давали книжки с
красивыми картинками, тетради в линейку и клеточку. Это была такая игра --
школа. Я играл в нее с удовольствием.

Но слушаться надо было всех старших. Труднее всего было слушаться
нянечек. То, что написано в умных книжках с красивыми картинками, их не
интересовало. Выученное наизусть стихотворение Пушкина или математическая
формула не меняли ничего. От меня требовали одного -- как можно меньше
обращаться за помощью. Примерно с пяти лет мне говорили, что я очень
тяжелый, потому что много ем. "Все жрет и жрет, а нам носи. Совесть совсем
потерял. Нарожали негры, теперь таскай его всю жизнь. Нам-то что мы, русские
бабы-дуры, добрые, вот и терпим от них, заботимся. А родители их умные,
уехали в свою Африку". И так изо дня в день, бесконечно, я слушал про их
доброту и жалость и про моих чернокожих родителей. Немного смешно, но текст
этот мне приходилось слышать во всех учреждениях Советского Союза, в
детдомах, больницах, доме престарелых. Словно читали его по неведомой
таинственной шпаргалке, как школьный урок, как заклинание.

Я старался как мог. Но все, что я мог, -- это меньше есть и пить. Как
жить совсем без еды, я не знал. Спросить было не у кого. У учителей
спрашивать не имело смысла, они были ненастоящие, им не приходилось выносить