спасительную мелодию, за которой заставлял себя следить. Я лег в совершенном
бессилии на кровать - и вдруг вспомнил "Неоконченную симфонию"; она звучала
в вечернем безмолвии моей комнаты, и через несколько минут мне стало
казаться, что я вновь в концертном зале: черный фрак дирижера, сложный
воздушный танец его палочки, за движениями которой, в побежденной тишине,
идут музыкальные переливы-струны, смычки, клавиши, - очередной и, в
сущности, почти чудесный возврат далекого вдохновения, остановленного много
лет тому назад тем же слепым и беспощадным законом, в силу которого рука
Микеланджело стала неподвижной. Наступала ночь, на небе появились звезды,
внизу спали консьержки, светилась вывеска "Au panier Fleuri", и на углу
двигалась, как маятник, Мадо, и все это проходило сквозь "Неоконченную
симфонию", не омрачая и не нарушая ее, постепенно расплываясь и исчезая в
этом движении звуков, в этой призрачной победе воспоминаний и воображения
над действительностью и над очевидностью.
разговаривал. Мне все хотелось выяснить, в частности, как он мог дойти до
этого состояния, в котором находился, когда я его встретил, и как, дойдя до
этого состояния, он сумел сохранить то, что так резко отличало его от
товарищей по несчастью. Я знал, что человеку, ставшему нищим, обычно путь
назад отрезан навсегда, не только в смысле возвращения к матерьальному
благополучию, - многие нищие были сравнительно богаты, я неоднократно видал
таких, - но главным образом в том, что называлось общественной иерархией:
оттуда люди не поднимались. Я никогда, конечно, не ставил этого вопроса
прямо, я даже не намекал на это. Но, сопоставляя некоторые из почти всегда
случайных высказываний Павла Александровича, я составил себе об этом
представление, не лишенное правдоподобности. Что-то произошло в начале его
жизни за границей, я никогда не мог узнать, что именно, какая-то катастрофа,
связанная, как мне казалось, с женщиной. После этого он начал пить и спился
совершенно. Так продолжалось много лет, и, вероятно, ничего не могло бы его
спасти, если бы он не захворал. Он свалился однажды ночью на улице и
пролежал так несколько часов, пока его не подобрали и не отвезли в
госпиталь. Там его подвергли всестороннему осмотру, сделали все анализы,
которые были необходимы, лечили несколько месяцев, и когда он наконец
почувствовал себя значительно лучше, врач ему сказал, что он может
существовать только при одном условии-полном воздержании о г алкоголя. Павел
Александрович тотчас же убедился в том, что доктор говорил правду: выпитый
стакан вина немедленно вызывал у него рвоты и мучительное заболевание. Он
отказался от всяких напитков и через некоторое время стал почти нормальным
человеком. Его вс грече со мной в Люксембургском саду предшествовало полтора
года его жизни, в течение которых он не пил. Он давно уже понимал тягостный
позор своего положения; но он был не молод, физически слаб, в его прошлом
было много лет того существования, какое и теперь вели его товарищи, и он
полагал, что если в ближайшем будущем ничего не изменится, то ему остается
только один выход - самоубийство.
мне казалось, и другое - постоянное и пассивное сопротивление той
несомненной культуры, которая была для него характерна, этому глубокому
падению, какой-то внутренний, быть может почти бессознательный, почти
органический стоицизм, который он сам так упорно отрицал.
я ее ни разу не видел, и Павел Александрович никогда не обмолвился об этом
ни одним словом. Но я неоднократно замечал следы ее присутствия: в
пепельнице лежали окурки, на которых отпечатались накарминенные губы, едва
ощутимый запах духов иногда оставался в комнате. В конце концов, что могло
быть более естественно? И вот однажды, когда я пришел, как всегда, к восьми
часам вечера, на столе было не два, а три прибора.
вы ничего не имеете против этого.
шаги, повернул голову - и вздрогнул от удивления и необъяснимо тягостного
чувства, мгновенно меня охватившего: я увидел молодую женщину, в которой
тотчас же узнал дочь Зины, хотя с того дня, что я встретил ее на улице
вместе с ее матерью и мышастым стрелком, она изменилась совершенно. Она была
хорошо одета, на ней было синее шелковое платье, довольно широкое, в крупных
складках, белокурые волосы были завиты, губы накарминены, глаза немного
подведены. Но в ее лице оставалось то же самое, что я заметил, когда увидел
се впервые, и что было чрезвычайно трудно определить - нечто притягательное
и неприятное одновременно.
говорить по-русски. Она картавила и во время разговора действительно все
сбивалась на французский язык, - и тут она была беззащитна. Она говорила
приблизительно так, как говорят на улицах бедных парижских окраин, и я опять
вздрогнул, услышав эти знакомые интонации, эту движущуюся звуковую массу,
убогую и вместе с тем чем-то неподдельно трагическую. Впрочем, она больше
молчала, изредка поднимая то на Щербакова, то на меня свой взгляд, несколько
раздражавший меня выражением какой-то вздорной, как мне казалось,
значительности. Ей было двадцать шесть лет, на вид ей можно было дать,
однако, больше, потому что кожа ее лица успела потерять упругую свежесть
ранней молодости, и оттого, что в ее голосе слышалась легкая хрипота, когда
она его понижала. Но и в этом была своеобразная привлекательность...
уже не было в живых. У меня. впрочем, оставались другие источники
осведомления, которыми я воспользовался несколько позже: я пригласил в кафе
одного из русских бродяг, которого знал по виду, и на третьем стакане вина
он рассказал мне многое об ее жизни. Но это произошло через пять или шесть
дней после нашего обеда втроем.
несколько глотков. Зато Лида выпила четыре стакана. После ужина Павел
Александрович спросил меня, люблю ли я цыганские романсы. Я ответил
утвердительно.
бывать. На полу лежал бобрик, стены были оклеены синими обоями. В гостиной
стояло пианино. Павел Александрович сел перед ним, несколько раз дотронулся
до клавиш и сказал:
музыкальна, что она не способна сфальшивить или ошибиться в ритме. Через
минуту она, казалось, забыла о нас и пела так, точно была одна в комнате, -
одна или перед многочисленной аудиторией. Я знал почт весь ее репертуар,
довольно обширный, в который входили французские песенки, цыганские романсы
и множество других вещей самого разного и случайного происхождения. Но до
этого вечера я не представлял себе, что это может звучать именно так. В свое
исполнение, которому никак нельзя было отказать ни в некотором искусстве, ни
в музыкальной убедительности, она вносила никогда не изменяющую ей, никогда
не прерывающуюся, тяжелую чувственность, которой эти вещи были чаще всего
лишены. В звуках ее голоса, то протяжных, то коротких, то глубоких, в самых
разных его оттенках повторялось все одно и то же, с такой неотступной
настойчивостью, что под конец это перерастало и пианино, и пение, и
последовательность рифмованных слов и становилось просто тягостным. В этом
было необъяснимое звуковое бесстыдство, и когда я закрывал глаза, передо
мной сразу возникала белая пропасть воображаемой кровати и в ней голое тело
Лиды и смутный и неверный силуэт мужчины, склоненный над ней. Но самым
неприятным в этом было нечто, похожее на личное напоминание, - на то, что
каждый ее слушатель тоже не был и не мог быть совершенно чужд этому
чувственному миру, в котором было нечем дышать. И уже тогда я понял, слушая
ее пение, что было бы достаточно, быть может, одной случайности, и меня
неудержимо потянуло бы к ней, и против этой притягательности могли бы
оказаться бессильны и мое невольное к ней презрение, и упорная моя душевная
болезнь, влекущая меня в то холодное и отвлеченное пространство, от которого
я не мог уйти. Я думал обо всем этом, и мне вдруг стало бесконечно жаль
Павла Александровича; надо было полагать, что в том мире, которого она была
живым и непреодолимым напоминанием, ему была суждена печальная роль ее
бледного спутника, - как в этом звуковом соединении рояля и голоса он мог
быть только аккомпаниатором. Я внимательно смотрел на Лиду, - на ее красный
рот, на ее глаза, принимавшие время от времени какое-то сонно-влажное
выражение, на ритмическое покачивание ее узкого тела, которым она
сопровождала свое пение.
беззубый рот и потухший глаза и ревматические ноги в ночных туфлях. Затем я
перевел взгляд на Лиду, черты ее лица на секунду расплылись и удалились, и
тогда со внезапным холодком в спине я увидел мгновенно исчезнувшее сходство
Лиды с ее матерью. До этого, однако, было пока что далеко - и надо было
думать, что в течение нескольких долгих лет еще много раз узкое тело Лиды
будет двигаться в этом колеблющемся ритме и чьи-то другие глаза будут
смотреть на нее с таким же жадным вниманием, с каким я смотрел на нее
теперь. Когда она кончила петь, у меня было впечатление, что я пьян; почти
тотчас же после этого я ушел, сославшись на необходимость готовиться к
экзамену, и только на улице я почувствовал себя свободным.
пожилого русского стрелка, которого я издали узнал, потому что его нельзя
Каменистый Артем
Никитин Юрий
Пехов Алексей
Сапковский Анджей