решительнее нажимать на меня. И вот уже я сажаю ее в свою машину и везу в
Линкольнвуд - там Мотя и Рива живут в доме, построенном на манер ранчо.
скрюченными, будто хотела крикнуть "ура!", и сказала:
был приветливым. Она недолюбливает Юнис, а ко мне вот уже лет пятьдесят
относится скептически, симпатизирует - это так, но все еще ждет, когда же
наконец я буду вести себя - и не по видимости только - как нормальный
человек. Я же с годами стал относиться к ней как к славной, а впрочем,
весьма своенравной старушке. Я помню Риву брюнеткой с формами, полненькой,
со стройными ногами. Теперь ее фигура приобрела совершенно иные очертания.
Колени разошлись ромбом наподобие распорки. Она все еще пытается двигаться
шустро, точно идет вприсядку за той Ривой, какой была прежде. Но она уже
не та Рива. Круглое лицо ее вытянулось, в нем проглядывает нечто
вольтеровское. Ее голубой взор говорит напрямик: отгадай загадку этого
нелепого превращения - седых волос, надтреснутого голоса. Моего
перерождения и, кстати говоря, твоего. Где твои волосы, почему ты
согнулся? А вдруг тому имеются некие общие предпосылки? Не исключено, что
эти метаморфозы плоти раскрепощают ум. Я могу пойти дальше в своих
предположениях: когда общественный порядок треснет по швам, вековые оковы
будут сброшены, исторические спайки, с позволения сказать, лопнут, стены
треснут по углам, связи распадутся, и мы будем вольны думать
самостоятельно - при условии, если не предадимся скорби, а найдем в себе
силы воспользоваться предоставившейся нам возможностью улизнуть через
образовавшиеся бреши и забраться на верх этой рухнувшей громады.
она не была бабушкой по призванию. Деловой женщиной, вот кем она была. Они
с Мотей из жалкой пекарни, всю продукцию которой можно было развезти на
двух фургонах, создали большое дело. Шестьдесят лет назад Мотя, наш
родственник, и его брат Шимон вместе с моим отцом, их двоюродным братом, и
немногочисленным отрядом наемных польских пекарей снабжали не одну сотню
иммигрантских бакалейных лавчонок хлебом, булочками и пирожными -
хворостом, наполеонами, кексами, бисквитами, эклерами. Чтобы произвести
это изобилие, у них в распоряжении и всего-то было что три печи,
топившиеся отходами с лесопильни - еще неошкуренными чурками в штабелях
вдоль стен, - мешки муки и сахара, бочки варенья, ушаты масла, решета яиц,
длинные корытообразные дежи и четырехметровые лопаты, шуруя которыми они
вытаскивали хлебы из пламени. Все ходили запорошенные мукой, кроме Ривы,
она сидела в конторке под лестницей - там у нее хранились бухгалтерские
книги, - выписывала счета, зарплату. В пекарне у моего отца было звание
управляющего, но пышущие жаром печи, хлебный дух, разносившийся по всему
кварталу, ни с каким управлением не вязались. Отец решительно не мог ничем
управлять. Средоточие нервов и тревог, вот какое звание ему бы подошло. У
него на лбу было написано, как он озабочен, озабоченность была чем-то
вроде третьего глаза: неровен час, ночью в его дежурство что-нибудь да
стрясется. Они создали крупное дело (без участия моего отца, он решил
действовать на свой страх и риск, но заметных успехов не достиг), и дело
расширялось, пока не дошло до предела возможностей своего времени, а там
уже не смогло приспособиться к условиям работы с супермаркетами -
рефрижераторным перевозкам на дальние расстояния, единообразию продукции,
размаху (поставке булочек миллионами дюжин). Так что компанию пришлось
ликвидировать. Ничьей вины тут не было.
покое - Флорида и все прочее, края, где теплый климат благоприятствует
мечтам и где, если суетливость испортила тебя не вконец, ты еще можешь
вернуть себе былую радость жизни. Но такого, как нам всем известно, не
бывает и быть не может. Что ж, Мотя всерьез пытался стать хорошим
американцем. А хороший американец, какое бы обличье ни заставила его
принять жизнь, может служить отличной рекламой. В Чикаго Мотя ежедневно
ездил в центр - поплавать в своем клубе. Он там слыл колоритным
персонажем. И лет десять потешал членов клуба анекдотами. Отличными
анекдотами. Я чуть не все их слышал от моего отца; чтобы их понять, надо
было знать их жизнь на той, бывшей родине, - Талмуд, Тору, притчи,
пословицы. Во многих из них речь шла о делах чуть ли не доисторических, и
если, скажем, ты не знал, что в черте оседлости правоверные евреи,
управляясь по хозяйству, бубнили себе под нос псалмы, без разъяснений ты
ничего не понимал. Мотя хотел - и по праву, - чтобы в нем видели славного,
бодрого, преуспевшего в жизни старика, лучшего в городе пекаря,
состоятельного, великодушного, славящегося своей порядочностью. Но
сверстники его повымирали, а кто, кроме них, прошедших такой же путь, мог
оценить, как многого он достиг. Мотя - ему уже было под девяносто -
по-прежнему не давал никому прохода, рвался рассказывать смешные истории.
Они ему служили взамен подношений. Он повторялся. Маклерам, политикам,
юристам, специализировавшимся на исках по травмам, подручным рэкетиров,
мастерам на все руки, коммивояжерам и импресарио, которые приходили в клуб
тренироваться, он им всем не давал житья. В раздевалке завернутый в
простыню Мотя не радовал глаз. Никто не мог взять в толк, о чем он
говорит. В его canto [пении (ит.)] слишком явно слышался китайский,
прованский прононс. Клуб попросил семью попридержать его дома.
прошений о приеме, ходатайств о защите и что, паясничая в раздевалке, он
совершает насилие над своей природой. Помоложе он был вовсе не таким
словоохотливым.
мальчишка, восхищался Мотей. Нагишом он походил на индейского воина.
Курчавый гребень волос стоял поперек его головы. В нем ощущалось природное
достоинство. Теперь от гребня волос не осталось и следа. Мотя скукожился,
лицо его осунулось. В ту десятилетку жизнерадостности, когда Мотя плавал и
сиял - само добродушие - улыбкой, он неизменно радовался мне. Он говорил:
проплываю бассейн из конца в конец, - и продолжал: - А этот ты слышал?
так одна грязь.
пятно и говорит: "А это что? Цимес? Принесите".
его за галстук и говорит: "Ты ел цимес". Клиент рыгает, а она говорит: "Ты
же еще и редьку ел".
раз сто, он становится явлением мифическим, все равно как ворон, тот
самый, что залезал в жену и оказывался в просторных палатах. Но как бы там
ни было, а теперь анекдотов больше не слышно.
брату-законнику - теперь не одну сотню ваших привлекут к уголовной
ответственности.
она упражняется в остроумии. Она любит потешаться надо мной - ей ясно, что
я бросил и юриспруденцию, и музыку, и все, чем прославился (исключительно
в кругу семьи). Потом она говорит - и выражается по-прежнему четко:
скопится жидкость. Врач велел его привязывать.
ужасно переживаю. И не только я...
Первый мой порыв, наплевав на указания врача, освободить его. Врачи
продлевают жизнь, но как Мотя относится к их предписаниям, нам не дано
знать. Он делает отрывистый знак - его и кивком не назовешь, - что заметил
наш приход, и отворачивается. Унизительно, когда тебя видят в таком
состоянии. И тут меня осеняет: ведь не случайно же в письме судье Айлеру я
вспомнил, как Танчик на своем креслице молча выпрастывался из пут, полный
решимости во что бы то ни стало освободиться.
визитом - вот и наносим визит. А мне-то что нужно от Моти, зачем я-то
потащился из "Петли" в такую даль - чтобы мучить его? Лицо Моти стало
совсем крохотным с тех пор, как я его видел в прошлый раз, - это последнее
явление genio и figura [нрава и лица (ит.)] - они вот-вот исчезнут. Мотя
возвращается назад, к природе, общается со смертью напрямую. И прийти,
чтобы быть тому свидетелем, - не такой уж и добрый поступок.
Теперь Юнис высокая, маленькой стала Рива. У Ривы хмурый вид. Бог знает, о
чем она думает. Телевизор выключен. Его выпуклый экран кажется лбом
соглядатая, укрывшегося со своими коварными тайнами за заменяющим наркоту
(мертвенно-серым) лоснящимся экраном. За задернутыми шторами -
Норт-Ричмонд-стрит, омертвевшая, пустынная, как и все приличные улицы
жилых кварталов, интерес людей утекает туда, где действуют силы более
мощные, где их основные занятия. Все, что с ними не связано, увядает и
обречено умереть. Мотя, когда его дело было ликвидировано, стал комическим
стариком. Где они нынче, те формы, в которые могла бы отлиться жизнь?
учености, в умении давать советы. Мало того, не иначе как она хочет нас
посмешить. Она говорит:
Контровский Владимир
Херберт Фрэнк
Каргалов Вадим
Майер Стефани
Шилова Юлия
Афанасьев Роман