пожалеет его: неуклюжие, исступленные ласки, на которые ей придется
отвечать, - это и будет ее платой, - прямо среди противней для пирожных и
облитых шоколадом свинок будет он нашептывать ей свои гимны; среди
холмиков кокосовой муки, среди обсыпанных сахарной пудрой ромовых баб он
улыбнется ей, вне себя от счастья, и она будет принимать восторженные,
слюнявые поцелуи человека, который ненавидит продажную любовь, а
наслаждаться супружеской не может с тех пор, как его жена возненавидела
мужчин; жена - худая, коротко остриженная красавица с горящим, суровым
взглядом, пальцы вечно на рукоятке кассового аппарата, как у капитана на
штурвале; у нее твердая, маленькая рука со "скромным" украшением -
холодные, зеленые камни, почти прозрачные и очень дорогие, ее руки похожи
на руки Лео. Стройная богиня с мальчишеской фигурой, всего десять лет
назад - стройная и властная - она маршировала во главе отряда девчонок в
коричневых куртках и гордо пела высоким, красивым голосом: "На берете реют
перья" и "Смелый барабанщик". Ее отец хозяин "Красной шляпы", а мой отец
по пятницам пропивал там половину своей получки. Теперь она похожа на
амазонку: ноги у нее как у шестнадцатилетней, а по лицу ей дашь все сорок,
и она старается изо всех сил казаться не старше тридцати четырех,
непреклонная и любезная нарушительница супружеских обязанностей, это она
довела серого и печального человека в подвале до гимнов отчаяния.
противоположной стороне улицы зубного врача у светло-желтой, исцарапанной
бормашины; он орудовал бором, и поверх занавески она видела его светлые
волосы, и темную тень на стене, и усталый затылок человека, обремененного
долгами. Пить кофе было очень приятно, и сигареты оказались превосходными.
него и денег больше, но порвать с Лео и оставаться жить рядом с ним - это
ужасно прежде всего для детей, и потом надо будет судиться с Лео из-за
алиментов на девочку, которые он теперь выплачивает в Ведомство охраны
младенчества, а она получает их оттуда и тайком снова подсовывает ему.
"Разве я этого хотел? Ведь нет же, ты должна честно признать". У кондитера
одна комната наверху пустует, там раньше жил подручный, но он куда-то
сбежал, и теперь кондитер не хочет нанимать другого. "Ты заменишь мне
подручного".
так, как прежде: у него совсем другие глаза, когда он смотрит на нее, нет
прежнего открытого взгляда. Она знала, что это началось с того дня, когда
Лео обвинил его в утайке денег; хорошенький белокурый постреленок
ненавидел Лео, и Лео ненавидел его. Лучше всего остаться бы одной с
детьми: ей давно уже тягостна близость Лео, и она втайне завидовала
кондитерше, которая могла позволить себе так упорно ненавидеть мужчин. Они
с мальчиком как-нибудь перебьются. Она часто пугалась, видя, какой он
смышленый: как он точно считает, как он здраво учитывает все расходы, и
хозяйство он умеет вести куда лучше, чем она. Трезвая голова, застенчивое
лицо и взгляд, который вот уже неделю избегает ее взгляда. А у кондитера
пустует комната.
такие аккуратные трубочки макарон, темно-синие коробки и огненно-красные
открытки - маслено-желтые волосы Зигфрида, маргариновые волосы Кримгильды
и глаза Гагена, черные, как монгольская бородка Атиллы, черные, как тушь
для ресниц; ухмыляющееся круглое лицо Атиллы, желтое, как свежая горчица,
и наконец розовокожий Гизельгер и человек с лирой в коричнево-красном
уборе, Фолькер - такой красивый, красивее, на ее взгляд, чем сам Зигфрид;
и языки пламени в горящем замке - красное и желтое смешались, как кровь и
масло.
мороженое - пятнадцать пфеннигов порция, еще можно пройтись с Генрихом,
облаченным в форму танкиста, до "Осы", где царят сверкающие желтые трубы:
улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер, улыбающийся фельдфебель
сгорел прямо в танке где-то между Запорожьем и Днепропетровском, мумия -
без солдатской книжки, без часов, без обручального кольца, не вернулся с
задания и не попал в плен.
смеяться даже ночью, в самые интимные мгновенья. С войны он привез трофеи
- семнадцать пар ручных часов, и все, что он делал, он делал смеясь. Он
смеялся, заравнивая гипс при облицовке дома, и, когда он обнимал ее, она
видела в темноте его смеющееся лицо, склонившееся над ней, иногда его
улыбка была печальной, но все равно он улыбался. Потом Герт перекочевал в
Мюнхен: "Не могу так долго сидеть на одном месте". Он был лучший друг
Генриха, единственный человек, с которым иногда, не стесняясь, можно было
поговорить о муже.
выкурил очередную сигарету - толстую самокрутку. Триста марок задатка - да
каждый месяц сколько? Надо будет поговорить об этом с мальчиком - он
подсчитает и прикинет. Ведь сумел же он как-то поужаться за счет питания,
сэкономил на туфли, чулки и сумочку, и платок. Сто пятьдесят марок он
отложил из денег на хозяйство, и ему удалось наскрести их так, что этого
почти не почувствовали: он экономил на картофеле, на маргарине, на кофе,
на исчезнувшем из рациона мясе.
сообразит. Но тысяча двести марок - это испугает даже его. "Тебе надо было
раньше следить за своими зубами, - скажет Лео, - каждый день съедать лимон
и чистить как полагается, вот так", - тут он продемонстрирует ей, как надо
чистить зубы. "Мое здоровье - это все, что у меня есть, поэтому я не могу
не заботиться о нем". Но макаронной фабрики Бамбергера больше нет и в
помине, прошло двенадцать лет: Бамбергера умертвили в душегубке, его
превратили в сморщенную, обгорелую мумию, мумию без собственной фабрики,
без счета в банке. Темно-синие коробки, ярко-желтые макароны,
огненно-красные открытки. Как звали того осанистого и очень симпатичного
бородача с красновато-коричневым лицом, похожим на леденец? Дитрих фон
Берн. Насчет Вильмы, которая с десяти часов сидит у фрау Борусяк,
беспокоиться нечего.
восемь лет. Среди ночи вдруг приступ - искаженное страхом лицо, пальцы,
судорожно сжимающие ее руку, налитые кровью глаза, форма штурмовика в
шкафу, робкая ласка и робкий ответ на нее, и в награду за ласку какао,
шоколад и страх, когда он вдруг ночью пришел в ее комнату; брюки небрежно
натянуты поверх ночной рубашки, босиком, чтобы его мать не услыхала,
полубезумный взгляд - она поняла, что сейчас произойдет то, чего она не
хочет. Только год прошел после смерти Генриха. Она не хотела этого, но
ничего не сказала, и Эрих, который, вероятно, ушел бы, скажи она хоть
слово, не ушел: он был удивлен ее покорностью, а ее не оставляло гнетущее
чувство, что все это неотвратимо. Эрих же воспринял случившееся как
любовь, которую - без всяких на то оснований - ждал от нее. Он погасил
свет. Свистящее дыхание, в темноте, на фоне блеклой синевы ночного неба
она видела его беспомощную и нескладную фигуру, когда он, остановившись
перед кроватью, снимал брюки. Еще не поздно было сказать: "Уходи!" - и он
ушел бы - ведь это был Эрих, а не Лео. Но она ничего не сказала, ее
сковывало чувство, что так все и должно свершиться, почему же тогда не с
Эрихом, который к ней хорошо относится?
ей: "Какая ты красивая!" - а сам с таким трудом дышал.
не был за это вознагражден.
окно и снова пустил в ход колесо бормашины: триста марок задатка,
изумительные, но очень дорогие уколы, после которых чувствуешь себя такой
молодой и бодрой. Гормоны - это слово вызовет на лице Лео омерзительную
усмешку.
газету. Не отрываясь от газеты, он совал ребенку ложку в рот, и ребенок
вылизывал ее.
деньги, выданные ей Генрихом, - он отдавал ей половину денег, отложенных
на хлеб, который теперь не надо было покупать: хлеб им давал кондитер. Но
почему Генрих уже целую неделю не является в пекарню и ей одной приходится
таскать тяжелую сумку?
значит, Лео еще не ушел. Пожалуй, лучше рассказать ему, в чем дело. Все
равно он узнает, возможно, ему дадут ссуду, но разве мало на свете молодых
красивых женщин с ослепительно белыми, здоровыми, ухоженными, бесплатно
подаренными природой зубами?
паренек, первый, кто поцеловал ее, - небесная лазурь и отдаленная музыка
из ресторана в парке, вспыхнувший над городом фейерверк, золотой дождь
сыплется с колоколен, неумелый поцелуй Вилли. Позднее он сказал: "Не знаю,
грех ли это, - думаю, что нет, поцелуй не грех, грех совсем другое".
лицо; обвитое зеленью, бледное, убийственно серьезное лицо, а вдали
очертания города - башни церквей, запутавшиеся в облаках, и ожидание,
робкое, исступленное ожидание всеми воспетого наслаждения, которое так и
не пришло: разочарование на влажном лице Генриха среди зеленых ветвей;
отброшенный в сторону мундир танкиста с испачканным розоватым кантом.
неулыбающегося, безгрешного расклейщика плакатов, поглотило Черное море
между Одессой и Севастополем, его обглоданный скелет погрузился на дно и
лежит там среди водорослей и тины; Бамбергера сожгли в газовой печи, и он
стал пеплом, пеплом без золотых зубов, а у Бамбергера были такие крупные
сверкающие золотые зубы.
Лукьяненко Сергей
Никитин Юрий
Белов Вольф
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Каменистый Артем