Чтение 10–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

...Целый учебный год, с осени до весны, я метался, как заяц, из
Литературного Института в Студию, а потом снова в Институт и снова в Студию
- благо хоть находились они недалеко друг от друга.

Перед весенними экзаменами меня остановил Павел Иванович Новицкий,
литературовед и театральный критик, который и в Институте, и в Студии читал
историю русского театра, - и характерным своим ворчливым тоном сказал:

- На тебя, братец, смотреть противно - кожа да кости! Так нельзя... Ты
уж выбери что-нибудь одно...

Помолчав, он еще более ворчливо добавил:

- Если будешь писать - будешь писать... А тут, все-таки, Леонидов,
Станиславский - смотри на них, пока они живы!

И я бросил Институт и выбрал Студию.

Не пройдет, между прочим, и месяца, как я в первый раз - а впоследствии
не однажды - пожалею об этом решении.

...Теперь, когда мне уже не надо было мчаться с лекций в Институте на
занятия в Студию, у меня неожиданно образовалось свободное время и я мог,
спокойно, не торопясь, совершать обходы букинистических магазинчиков,
которых в ту пору было на Тверской превеликое множество.

Однажды в дверях одного из таких магазинчиков я столкнулся с Леонидом
Мироновичем Леонидовым.

Устремив на меня свой знаменитый прищуренный "пулевидный" правый глаз,
он зловеще сказал:

- Ага, так, так! Книжечками интересуетесь?

- Да, - виновато признался я.

- Прекрасно! - сказал Леонид Миронович и взял меня под руку. - Здесь
сегодня ничего хорошего нет, а вот, говорят, напротив, у Кузьмича...

Леонидов был страстным книжником и знал по имени-отчеству всех
букинистов Москвы. Он собирал издания "Академии" и книги по театру, а я
поэзию. Мы, так сказать, не были конкурентами (да и возможности у нас были,
разумеется, разные), и после занятий - а Леонид Миронович репетировал с нами
"Плоды просвещения", где я исполнял роль гипнотизера Гроссмана - он иногда,
если был в хорошем настроении, предлагал мне:

- Пройдемся, Саня, по книжкам? Один из таких походов я запомнил
особенно хорошо, этот пронзительный весенний день - с холодным ветром и
ярким солнцем. Только что, на занятиях, Леонидов похвалил меня за какой-то
этюд - и теперь я шагал рядом с ним, возбужденный, радостный, и без умолку
трещал о ролях, которые я мечтаю сыграть.

Я не слишком утруждал свою фантазию, а просто, почти без изменений,
повторял репертуар легендарного провинциального актера на амплуа

"неврастеников" Павла Орленева, мемуарами которого мы все тогда
зачитывались: Треплев в "Чайке", Освальд в "Привидениях" Ибсена, "Орленок"
Ростана.

Леонидов шагал, посмеиваясь - большой, грузный, постукивал палкой. А
потом он вдруг остановился, положил руку мне на плечо и сказал:

- Вот что... Ты теперь уже взрослый, на второй курс переходишь...
Можешь попросить завтра в канцелярии - скажи, что я разрешил, - свое
заявление о приеме и мою на нем резолюцию? Почитай!..

...Я держал в руках свое заявление, я читал и перечитывал надпись,
сделанную Леонидовым, - красным карандашом, крупным, угловатым, каким-то
готическим почерком:

- "ЭТОГО принять обязательно! Актера не выйдет, но что-нибудь
получится! Л. М."

Сердце мое было разбито. На несколько дней. Свойственное мне до седых
волос легкомыслие и вера в то, что все еще как-то обернется к лучшему,
заставили меня усомниться в справедливости слов Леонидова.

Я пробыл в Студии еще целых три года.

...Странное это было заведение - последняя Студия гениального мастера,
последнее детище величайшего актера и режиссера, одного из основателей
Московского Художественного театра, создателя прославленной и изучаемой во
всем мире "Системы Станиславского".

Странное это было заведение, очень странное!

Ну, например, - едва ли не треть педагогов Студии состояла из близких и
не очень близких родственников самого Константина Сергеевича Станиславского.
Предмет "Мастерство художественного чтения" вела Зинаида Сергеевна Соколова
- несостоявшаяся актриса, родная сестра Станиславского. Брат - милейший
старик - Владимир Сергеевич Алексеев занимался с нами и вовсе загадочной
дисциплиной - правилами истинно-московского произношения.

Был Владимир Сергеевич рассеян до чрезвычайности. Однажды мы
поднимались с ним вместе из гардероба на второй этаж, где находились учебные
классы Студии.

И вот, пройдя несколько ступенек, Владимир Сергеевич, с которым я уже
здоровался в гардеробе, остановился, поглядел в мою сторону, мило улыбнулся
и протянул руку:

- Здравствуйте, голубчик, здравствуйте! Как поживаете?

- Спасибо, Владимир Сергеевич, здравствуйте, хорошо !

Пока мы успели подняться наверх, эта процедура здорования повторилась
раз пять, не меньше.

Была еще в Студии какая-то сгорбленная и скрюченная старушенция, уже из
дальних родственников, которая обучала нас пластике движения. Была и другая
старушка - шепелявая, картавая и злая, - она занималась с нами постановкой
голоса.

Уроки эти мы ненавидели страстно - в течение часа старуха негнущимся
пальцем выдалбливала на рояле простейшие трезвучия, а мы должны были, с
разной степенью громкости, тянуть за нею:

- Ми - ма - мо!.. Ми - ма - мо?..

Но конечно же, конечно - были и Станиславский, Леонидов, Подгорный,
Книппер-Чехова, были опытнейшие педагоги и воспитатели Раевский и Карев,
были студийные вечера, на которых мы, совсем рядом, могли видеть и слышать
великих актеров Москвина, Качалова, Тарханова...

И тем более, многие причастные к Студии - и я в том числе - не раз
задумывались над таким простейшим вопросом: как случилось, как могло
случиться, что из тридцати человек, отобранных из трех тысяч (потом еще было
два набора, и всего на драматическом отделении - а существовало еще и
оперное - занималось человек пятьдесят), что из этих избраннейших из
избранных, из этих счастливчиков, которым завидовали студенты всех
театральных школ - как случилось, что из них не вышло ни одного, ни единого
сколько-нибудь значительного актера, за исключением разве что Михаила
Кузнецова, который сразу же по окончании Студии ушел работать в кино.

Ответ, как я теперь думаю, прост: никого по-настоящему и не
интересовало - станут студийцы актерами или не станут. Нам преподавали
актерское мастерство, как же иначе! - но были мы, в сущности, деревянными
фигурками на шахматной доске, именуемой пышно "Театром - Храмом", мы были
подопытными кроликами, на которых Константин Сергеевич Станиславский
проверял свою последнюю теорию - "теорию физических действий".

Писалось об этой теории достаточно много, а в двух словах сводилась она
к следующему: правильные физические действия должны привести исполнителя к
правильному поведению, правильное поведение - вызвать правильное состояние,
правильное состояние - помочь обрести правильные слова.

Я сам каждую неделю принимал участие в репетициях "Гамлета" под
руководством Константина Сергеевича.

Распределение ролей никакого значения не имело : роль Гамлета была
почему-то поручена девушке, Ирине Розановой, я - восемнадцатилетний,
худющий, как щепка, изображал короля Клавдия.

Заучивать шекспировский текст нам было строжайшим образом запрещено.
Предполагалось, что если мы будем правильно действовать, в соответствии с
сюжетом пьесы, то и найдем, в конце концов, правильные слова.

Разумеется, многие из нас жульничали. И я жульничал чаще других.

Пользуясь своей хорошей памятью, я время от времени вставлял в ту
чудовищную ахинею, которую мы все несли, - подлинные, хотя и слегка
ритмически измененные шекспировские слова, и тогда Константин Сергеевич
радостно улыбался, хлопал в ладоши и с глубоким удовлетворением говорил:

- Вот, видите - Саня правильно действовал и он нашел почти правильные
слова.

...Много лет спустя, когда я, наконец, прочту удивительный "Театральный
роман" Булгакова, я узнаю и этот особняк в Леонтьевском переулке, и
фойе-прихожую с вечно раскаленной печкой, и маленький домашний театральный
зал, и кабинет Константина Сергеевича, где проходили наши репетиции.

Но если в годы действия "Театрального романа" еще возможно было такое
чудо, как приезд Ивана Васильевича (то-бишь Константина Сергеевича) на
репетицию в театр, то в годы последней Студии Станиславский никуда и никогда
из дома не выходил.

Запершись в своем особняке, отгородившись от всего света, он жил в
иллюзорном, совершенно нереальном мире, где единственной святыней, началом
всех начал и смыслом всех смыслов было некое "Театральное Искусство" с
большой буквы, которому он истово продолжал служить до глубокой старости,
тогда как "там"...

Презрительная усмешка и великолепный жест большой выхоленной руки
давали нам понять, что под словом "там" подразумевается нынешний
Художественный театр, которым заправляет единолично Владимир Иванович
Немирович-Данченко и где ставятся какие-то немыслимые современные пьесы,
названия которых и запомнить-то невозможно.

У нас в Студии подобные глупости не допускались. Если художественное
чтение - то "Семейное счастье" Толстого или, на худой конец, - "Герой нашего
времени" или "Стихотворения в прозе" Тургенева.

Если пьесы, то - "Три сестры", "Плоды просвещения", "Гамлет" и "Ромео и
Джульетта".

И покоренные великим талантом нашего великого учителя, завороженные его
неслыханным обаянием, величием его имени и человеческой мужской красотой, -
мы тоже жили в придуманном, нереальном, иллюзорном мире. Нет, конечно же, у
нас бывали комсомольские собрания, мы читали газеты - Константин Сергеевич