- Экие мы гордые. С такой гордостью в хозяйственники не идут.
- Я в хозяйственники, как вам известно, не просился.
- Это меня не касается. А насчет потолка в актовом зале - даю сроку одну неделю. Не отремонтируешь взыщу, не прогневайся.
- Разрешите идти? - спрашивал Ларичев, плохо видя сквозь дымку бессильного гнева.
- Иди. Через неделю доложишь о выполнении. Крутись.
И Ларичев шел крутиться. Изворачиваться. Искать нужного человека. Заводить с ним дружбу. Угощать его по-приятельски, черт бы его побрал. Он научился раздобывать спирт, якобы для промывки приборов, разводить водой, вливать в ненавистные глотки. Пьянел новоявленный приятель, пьянел сам Ларичев, разомлевал приятель, но не разомлевал Ларичев. Разомлевший приятель хлопал его по плечу, обещал помочь…
И все-таки начальству нельзя было угодить. Хвост вытащишь - нос увязнет. Опять звонок, опять тревога:
- Товарищ полковник, в главном корпусе трубу прорвало, лаборатории заливает…
- А я при чем? Звоните дежурному слесарю.
- Уже звонили, его на месте нет.
- А, черт!
Ларичев шел проверять. И в самом деле - дежурного слесаря- водопроводчика на месте не было. Он, как утверждала ночная уборщица, запил и уже с утра такое намерение имел. Ларичев посылал техника-смотрителя к нему на дом. Слесарь доставлялся, но в состоянии, непригодном ни для какой работы. Второй слесарь, оказывается, уехал самовольно в деревню на несколько дней. Выгнать бы обоих к черту, да где сейчас найдешь замену? Начинались звонки, поиски нужного умельца, знакомого с тайнами еще дореволюционной постройки, а вода тем временем хлестала, и все уборщицы, во главе с техником-смотрителем, собирали ее тряпками…
Наутро новый разговор с начальником училища. В гневе он становился официален, переходил на "вы".
- Опять, товарищ полковник, по вашей вине авария. До каких пор можно терпеть? Предупреждаю вас о неполном служебном соответствии.
- Разрешите доложить, товарищ полковник: слесарь Круглов хронически напивается, прогуливает. Вчера ушел с дежурства, никому не сказав.
- Так взыщите с него. Отдайте под суд.
- Легко сказать: под суд. А где я возьму другого?
- Это ваше дело. За пьянство подчиненных отвечает начальник. Вы будете пьянствовать - отвечу я. Но, заметьте, мои подчиненные не пьянствуют.
- Разрешите идти?
- Идите.
=25=
Потолок был низок, комната приземиста и походила на ящик комода. Впервые за долгие годы Вера с Александром Ивановичем жили в одной комнате, спали в одной кровати - другую просто негде было поставить. Кровать была узковата, Вера боялась пошевельнуться. Рядом с нею спал Александр Иванович, горько нахмуренный даже во сне. Иногда он мучительно храпел, метался, скрипел зубами какие-то кошмары его преследовали. Внезапно просыпаясь, он вскрикивал и не сразу приходил в себя. Вера понимала, что он глубоко, до боли сердечной, обижен своим назначением, чертовой этой должностью, на которой или быть жуликом, или всегда виноватым. Когда по радио гремели салюты и голос диктора сообщал о новых победах, лицо Ларичева омрачалось: не его это были победы, не его дело… Его дело - крутиться ужом, исхитряться, добывать, обеспечивать. Несколько раз он подавал рапорта, прося о переводе в действующую армию - кем угодно, хоть солдатом, - и всегда получал отказ. Начальство пожимало плечами: почему человек не может честно работать на том месте, куда его назначили? Вечно что-то нужно этому Ларичеву. Деловых качеств - ноль, а самомнения - уйма.
Он не прижился, не приработался на новом месте. Он не хотел ничем обзаводиться. Вера, со своей всегдашней ловкой приспособляемостью, и здесь готова была, почти ни на чем, создать, украсить семейный угол. Нет, ему этого не было нужно. Заметив на стене коврик, закрывавший трещину, он сказал "не надо" и коврик сорвал. Вера поняла и больше ничего не затевала. Жила, притаившись, стряпала в углу за занавеской на керосинке, которая, чуть недоглядишь, начинала коптить. Шунечка приходил в разное время, но неизменно мрачный, равнодушно съедал обед и, поблагодарив жену казенным поцелуем в самую середину щеки, уходил снова. А она оставалась одна со своими мыслями. Только еще тридцать два года, тридцать третий, а жизнь прожита. Остались одни воспоминания. Как-то ночью ей приснилось, что на кровати рядом с нею лежит Вика - не теперешняя, а грудная, маленькое тельце в сгибе локтя, цепочка выпуклых позвонков, запах легких, пушистых, недавно мытых волос. Вера была счастлива, отлично понимала, что спит, что сон этот блаженен и сейчас кончится. И в самом деле, проснулась - Вики не было, рядом лежал Шунечка; "Но я же его люблю?" - спросила она себя и с ужасом поняла, что разлюбляет, вот-вот разлюбит. Так и случилось бы, если бы не его болезнь.
Однажды вечером Александр Иванович пришел весь красный, встрепанный, с блестящими глазами и ужинать не стал.
- Шунечка, ты болен?
- Ерунда. Здоров как бык, просто устал. Ты мне постели, лягу.
Вера разобрала постель. Тем временем он заснул на стуле, в неловкой позе, раскрыв рот.
- Шунечка, постель готова, можно ложиться.
- А, что? - вскинулся он. - Да, да. - И снова закрыл глаза.
Вера стянула с него сапоги, гимнастерку, кое-как, поддерживая валящуюся голову, довела до кровати. Он был весь горячий и бормотал:
- Оставьте меня в покое. Вы, все, неужели нельзя оставить человека в покое?
Рухнул в постель, поджав колени, застучал зубами. Вера накрыла его одеялом, позвонила в санчасть, вызвала дежурного врача. Явилась миловидная дамочка лет тридцати с модной, высокой спереди, прической и огромными, накладными плечами, распиравшими изнутри халат. Выслушивала она больного, словно бы с ним кокетничая и прядая в сторону, как нервная лошадь.
- Двусторонняя пневмония. Сейчас мы его госпитализируем.
Она позвонила в санслужбу - машины не было. В госпиталь - не было места…
- Я умею ходить за больными, честное слово умею, сказала Вера.
- В данном случае я - за госпитализацию. Но, поскольку места нет…
Ушла, оставив на столе рецепт: сульфидин. В то время это было лекарство редкое, новое…
Как она бежала в аптеку за сульфидином… Как была черна ночь, как ярки звезды, как тверда и звонка под ногами земля… Бежала, задыхаясь, моля: только был бы жив, только бы не умер… Сульфидина в аптеке не было, в другой - тоже. Нигде не было сульфидина. Ночь была черна, как уголь, он умирал. "Дайте мне что- нибудь взамен сульфидина, ну дайте же, дайте, у меня муж умирает". Девушка, похожая лицом на Машу, сказала: "Подождите немного". И вынесла сульфидин. Вера хотела поцеловать ей руку, та не дала, помахала тонкими пальчиками… Домой, домой… Шунечка лежал по-прежнему красный, дышал тяжело. Вера давала ему сульфидин - вялый рот не хотел закрываться, струйка воды стекала по подбородку… Горячий, такой горячий… Она сидела рядом с кроватью, держа его за руку, и молилась, как молятся неверующие, обращаясь по детской привычке к богу и спохватываясь, что его нет… Но невозможно, чтобы не было совсем ничего, никакой инстанции, куда можно обратиться, выпросить, вымолить, так вот, эта инстанция, сделай так, чтобы он был жив, я же люблю его, люблю.
Так просидела она до утра. Жар немного спал. Александр Иванович очнулся:
- Верочка, ты? В чем дело? Почему не спишь?
- Шунечка, милый, ты болен, я сульфидин достала, теперь тебе лучше.
- А, сульфидин. Что у меня?
- Двусторонняя пневмония. - Я не умру. Дай руку.
Она дала ему руку. Он стиснул ее влажными, вялыми пальцами и сказал:
- Ты моя радость. Вера заплакала.
- Верочка, любимая, ты плачешь? Ты меня любишь?
- Ну конечно же, глупый, родной.
Вот тебе и комната с низким потолком, похожая на ящик комода. Боже мой, любовь.
Вера не отдала мужа в госпиталь, ходила за ним сама банки, горчичники, даже уколы, всему выучилась. Шунечка, больной, слабый, потный, был нежен и зависим, как малое дитя, капризничал, целовал ей руки, не хотел никуда ее отпускать - даже в аптеку. "Ну, так и быть, иди, только приходи скорей". Он еще был в опасности - врачи головами качали, советовали все же госпиталь. "Нет", - говорил Александр Иванович ("Ну, куда же я от тебя", - добавлял он ей наедине).
Никогда еще не были они так близки. Шунечка стал сентиментален, многоречив, не жалел слов любви, не боялся быть слабым и вздорным. То и дело припадал лицом к Вериной руке - всей своей небритостью, немолодостью, шершавостью припадал. Стал откровенным, будто прорвало в нем какие-то шлюзы. Рассказывал о своем побеге из плена, о долгом пути домой, опасном, голодном, вшивом, полном страшных и радостных встреч - среди радостных была встреча с женщиной, приютившей и полюбившей его; с этой женщиной он чуть навсегда не остался, но "вспомнил твои глаза и ушел". Рассказывал о проверке, о реабилитации, о нелепом своем назначении, оскорбительном для него, старого командира, о дрязгах квартирно- эксплуатационной части; говорил, кипя, негодуя, порой матерясь, забывая, что перед ним женщина…
А болезнь отступала, по мере того как приближалась весна. Воробьи орали на подоконнике. Солнце каждый день заглядывало в комнату, похожую на ящик комода. Радужно светились шерстинки казенного одеяла. По радио гремели салюты - война шла к победному концу. Шунечка оживал, креп, становился молчаливее, суше; Вера радовалась: это жизнь… И вот наконец Девятое мая - Победа…
Весь городок высыпал на улицы, уминая калошами еще не просохшую ярко-черную грязь. Сверкало солнце. Нежно-зеленые, еще нераскрытые почки дымом овевали деревья. В голубизне неба неслись облака, подпрыгивая от возбуждения. Ветер гнал и трепал, почти срывая с древков, красные флаги. Играл духовой оркестр. Люди целовались, обнимались, плакали.
В этот день полковник Ларичев впервые после болезни вышел на улицу, опираясь на руку жены. Он был бледен, чисто выбрит, подтянут, в ярко начищенных сапогах, четко отвечал на приветствия. А Вера плакала откровенно и радостно, музыка ее так и мотала, так и раскачивала… Хотелось и танцевать, и целовать людей, и размахивать флагом…
Немедленно прекрати, на нас люди смотрят, - тихо и яростно сказал Александр Иванович. - Приведи себя в порядок.
Вера поспешно стала утирать слезы туго скатанным в шарик, давно уже мокрым платком. И по тому взгляду, который Александр Иванович кинул на этот комочек, она поняла, что с нежностями покончено…
Да, еще там, в городке, покончено было с нежностями. А дальше, здесь, - все суше, все суровее…
=26=
Вере снился чудесный сон, будто они с Шунечкой, взявшись за руки, идут по пляжу. Солнце сияет, рыбы прыгают, маленькие крабы боком-боком бегут к воде. Глаза у Шунечки полны любви, над глазами - соболиные брови…
- Слава богу, ты жив, не умер.
- Нет, я умер, но теперь проснулся и жив.
- Смотри, береги себя, будь осторожен, а то опять умрешь.
Резко закричала чайка. Нет, это не чайка кричала, это она сама. Где ты? Шунечка исчез. "Не пропадай, не умирай!" - кричала она и мучилась.
- Вера, Вера, говорил женский голос, - да проснись же.
Вера Платоновна открыла глаза. Рядом сидела Маша Смолина - худенькая, немолодая, усатая.
- Машенька! - Вера кинулась ей на шею, разумеется плача.
- Будет, будет…
Маша оглаживала, охлопывала ее спину.
- Машенька, ты знаешь…
- Все знаю. Прими валерьянки.
Анна Савишна принесла пузырек. Маша накапала лекарство. Вера проглотила - горько, хорошо. Как она оказалась в своей постели? Ведь сидела у гроба. Вспомнила, что в гробу Шунечка, и опять начала рыдать, икая и взвизгивая.
- Ну, вот что, - сказала Маша, - даю тебе десять минут, чтобы прийти в себя. До чего распустилась - стыдно глядеть.
Грубые эти слова почему-то подействовали на Веру, ей стало легче.
Хоронили Александра Ивановича с почетом, с музыкой (играл духовой оркестр). На красных подушечках несли ордена, медали. Откуда-то взялись старые сослуживцы, знавшие Ларичева еще до войны. Над могилой говорились речи. "Он был отличником боевой и политической подготовки", - плача говорил принаряженный отставник с орденами в три ряда на широкой груди. Краснообтянутый гроб, кренясь, опустился в яму. На веревках, на четырех веревках его опускали, да так неловко, ему же неудобно там, в гробу…
"Бросьте", - сказал кто-то и сунул ей в руку комок земли. Она бросила, комок подпрыгнул на красной крышке. Дальше еще и еще комки, и вот уже гроб закидан, и вот уже вырос холмик, и вот уже пирамидка со звездой установлена во главе холмика. Все… Постойте, как же можно так быстро? Дальше - поминки. Гостей собралось множество. Вера и не всех знала в лицо. Хозяйничала Анна Савишна. Было странно и даже как-то приятно сидеть этак, гостьей в собственном доме. Вера не плакала, даже улыбалась - сказывалась долголетняя выучка: люди в доме - улыбайся. Маша поглядывала на нее одобрительно, кивая кудрявой седеющей головой. Гости - скорей неодобрительно. Только что мужа похоронила, а зубы скалит. По правилам вдове полагалось рыдать, падать в обморок и быть уносимой в соседнюю комнату сочувствующими друзьями… Гости ушли. Заснула как каменная. Утром проснулась под чириканье птиц. … - Знаешь что, мать моя, - сказала Маша Смолина, - пора тебе опомниться. Погоревала, и хватит. О жизни надо подумать. Она сидела и курила, заложив ногу на ногу, далеко отводя папиросу в пряменьких, неухоженных пальцах, другой рукою отмахивая дым. - Что ты собираешься делать? - Не знаю… Военкомат предлагает путевку в санаторий. - Ну что ж, поезжай, отдохни. А потом? Что ты будешь делать дальше, всю жизнь? - Моя жизнь кончена, - с надрывом сказала Вера. - Дурища! Не узнаю тебя - до чего же ты омещанилась. Есть такая формулировка: "По случаю потери кормильца". Терпеть ее не могу! Каждый сам себе кормилец. И ты тоже. А жизнь твоя не кончена, только начинается. Вера махнула рукой. - Не махай! От меня не отмахнешься. Не оставлю тебя в покое, так и знай. Пенсии тебе не дадут, сорок пять лет - не старость. Придется тебе, матушка, идти работать. - Бог с тобой, что я могу, что умею? Столько уж лет не работала… - Во-первых, ты работала, хотя и на глупой, общественно бесполезной ниве: обслуживала мужа, содержала дом. Во-вторых, если надо, всему научишься. - Старая я уже…