Чтение 10–й страницы книги ~Человек, который смеется~

испанское слово, то немецкое, то французское, порою - валлийское, порою -
баскское. Это был язык простонародья, если не воровской жаргон.

Казалось, они принадлежали к разным нациям, но были членами одной
шайки.

Экипаж судна, по всей видимости, состоял из их сообщников; и он
принимал живое участие в приготовлениях к отплытию.

Этот разношерстный сброд можно было принять и за тесную приятельскую
компанию и за шайку соумышленников.

Будь немного посветлее, можно было бы, вглядевшись пристальней,
заметить на этих людях четки и ладанки, наполовину скрытые лохмотьями. На
одной из этих фигур, в которой угадывалась женщина, четки почти не
уступали величиною зерен четкам дервиша; в них нетрудно было узнать
ирландские четки, какие носят в Ланимтефри, называемом также Ланандифри.

Если бы не было так темно, можно было бы также увидеть на носу урки
позолоченную статую богородицы с младенцем на руках. Это была, вероятно,
баскская мадонна, нечто вроде панагии древних кантабров. Под этой фигурой,
заменявшей обычное скульптурное украшение на носу корабля, висел фонарь, в
эту минуту не зажженный: предосторожность, свидетельствовавшая о том, что
эти люди хотели укрыться от посторонних взоров. Фонарь, вероятно, имел
двойное назначение: когда его зажигали, он горел вместо свечи перед
изображением богоматери и в то же время освещал море, - он одновременно
был судовым фонарем и церковным светильником.

Длинный, изогнутый и острый водорез, начинавшийся сразу под бушпритом,
полумесяцем выдавался вперед. В самом верху водореза, у ног богородицы,
прислонившись к форштевню, стоял коленопреклоненный ангел со сложенными
крыльями и смотрел на горизонт в подзорную трубу. Ангел был позолочен, так
же как и богоматерь.

В водорезе были проделаны отверстия и просветы, через которые проходила
ударявшая волна; это было еще одним поводом украсить его позолотой и
арабесками.

Под изображением богородицы прописными золотыми буквами было выведено
название судна: "Матутина", но его в эту минуту нельзя было прочесть из-за
темноты.

У подножия утеса, сваленный как попало, лежал груз, который увозили с
собою эти люди; по доске, служившей сходней, они быстро переправляли его с
берега на судно. Мешки с сухарями, бочонок соленой трески, ящик с сухим
бульоном, три бочки - одна с пресной водой, другая с солодом и третья со
смолой, четыре или пять больших бутылей эля, старый, затянутый ремнями
дорожный мешок, сундуки, баулы, тюк пакли для факелов и световых сигналов
- таков был этот груз. У оборванцев были чемоданы, и это указывало на то,
что они вели кочевой образ жизни. Бродяги вынуждены иметь кое-какой скарб;
они порою и рады бы упорхнуть, как птицы, но не могут сделать этого, чтобы
не остаться без средств к пропитанию. Каков бы ни был их кочевой промысел,
им необходимо всюду таскать с собой орудия своего ремесла. И эти люди тоже
не могли расстаться со своими пожитками, уже не однажды служившими им
помехой.

Им, вероятно, нелегко было спустить ночью свой скарб к подножию скалы.
Однако-они спустили его, что доказывало решение немедленно покинуть эти
края.

Они не теряли времени: шло беспрерывное движение с судна на берег и с
берега на судно; все принимали участие в погрузке; один тащил мешок,
другой ящик. Женщины - если они здесь были (об этом можно было только
догадываться) - работали как и все остальные. Ребенка обременяли
непосильной ношей.

Сомнительно, чтобы у ребенка были среди этих людей отец и мать. Никто к
нему не обращался. Его заставляли работать - я только. Он производил
впечатление не ребенка в своей семье, а раба среди чуждого ему племени. Он
помогал всем, но никто с ним не заговаривал.

Впрочем, он тоже торопился и, подобно всей темной шайке, к которой он
принадлежал, казалось, был поглощен одною только мыслью - поскорее уехать.
Отдавал ли ребенок себе отчет в происходившем? Вероятно, нет. Он торопился
бессознательно, видя, как торопятся другие.

Урка была палубным судном. Всю кладь быстро уложили в трюм, пора было
выходить в открытое море. Последний ящик был уже поднят на палубу,
оставалось только погрузить людей. Двое из них, чем-то напоминавшие
женщин, уже были на борту; шестеро же, в том числе и ребенок, находились
еще на нижнем уступе скалы. На судне началась суета, предшествующая
отплытию; владелец урки взялся за руль, один из матросов схватил топор,
чтобы обрубить причальный канат. Рубить канат - признак спешки: когда есть
время, канат отвязывают. "Andamos" [идемте (исп.)], - вполголоса произнес
один из шести, одетый в лохмотья с блестками и казавшийся главарем.
Ребенок стремительно кинулся к доске, чтобы взбежать первым. Но не успел
он поставить на нее ногу, как к доске ринулись двое мужчин, едва не
сбросив его в воду; за ними, отстранив ребенка плечом, прыгнул третий,
четвертый оттолкнул его кулаком и последовал за третьим, пятый - это был
главарь - одним прыжком очутился на борту и каблуком спихнул доску в воду;
взмахнув топором, обрубили причал, руль повернулся, судно отчалило от
берега - и ребенок остался на суше.

3. ОДИН

Ребенок замер на скале, пристально глядя им вслед. Он даже не крикнул.
Никого не позвал на помощь. Все, что произошло, было неожиданностью для
него, но он не проронил ни звука. На корабле тоже царило молчание. Ни
единого вопля не вырвалось у ребенка вслед этим людям, ни одного слова не
сказали эти люди ему на прощанье. Обе стороны молча мирились с тем, что
расстояние между ними возрастало с каждой минутой. Это напоминало
расставание теней на берегу подземной реки Стикса. Ребенок, словно
пригвожденный к скале, которую уже начал омывать прилив, смотрел на
удалявшееся судно. Можно было подумать, что он понимает. Что именно? Что
понимал он? Непостижимое.

Мгновение спустя урка достигла пролива, служившего выходом из бухты, и
вошла в него. На светлом фоне неба над раздавшимися скалистыми массивами,
между которыми, как между двумя стенами, извивался пролив, еще виднелась
верхушка мачты. Некоторое время она скользила над скалами, затем, точно
врезавшись в них, совершенно пропала из виду. Все было кончено. Урка вышла
в море.

Ребенок следил за ее исчезновением.

Он был удивлен, он что-то обдумывал.

К чувству недоумения, которое он испытывал, присоединялось какое-то
мрачное сознание действительности. Казалось, это существо, лишь недавно
вступившее в жизнь, уже обладает каким-то опытом. Быть может, в нем уже
пробуждался судья? Иногда, под влиянием слишком ранних испытаний, в
тайниках детской души возникает нечто вроде весов, грозных весов, на
которых эта беспомощная детская душа взвешивает деяния бога.

Не сознавая за собой никакой вины, он безропотно принял совершившееся.
Ни малейшей жалобы. Безупречный не упрекает.

Неожиданное изгнание, которому его подвергли, не вызвало у него ни
одного движения. Внутренне он словно окаменел. Но ребенок не склонился под
неожиданным ударом судьбы, как будто желавшей положить конец его
существованию на самой заре его жизни. Он мужественно вынес этот удар.

Всякому, кто увидел бы его изумление, в котором не было ничего общего с
отчаянием, стало бы ясно, что среди этих бросивших его людей никто не
любил его и никто не был им любим.

Погруженный в раздумье, он забыл про стужу. Вдруг волной ему залило
ноги: нарастал прилив; холодное дыхание коснулось его волос; поднимался
северный ветер. Он вздрогнул. Дрожь охватила его с ног до головы - он
очнулся.

Он посмотрел вокруг.

Он был один.

До этого дня для него во всем мире не существовало других людей, кроме
тех, которые в эту минуту находились на урке. Эти люди только что
скрылись.

Добавим, что, как это ни странно, единственные люди, которых он знал,
были ему неизвестны.

Он не мог бы сказать, кто они такие.

Его детство протекло среди них, но он не сознавал себя принадлежащим к
их среде. Он жил бок о бок с ними, только и всего.

Теперь они покинули его.

У него не было ни денег, ни обуви, лохмотья едва прикрывали его тело, в
кармане не было ни куска хлеба.

Стояла зима. Был вечер. Чтобы добраться до человеческого жилья, надо
было пройти несколько лье.

Ребенок не знал, где он.

Он ничего не знал, кроме того, что люди, пришедшие с ним на берег моря,
уехали без него.

Он почувствовал себя выброшенным из жизни.

Он почувствовал, что теряет мужество.

Ему было десять лет.

Ребенок был в пустыне, между бездной, откуда поднималась ночь, и
бездной, откуда доносился рокот волн.

Он поднял худые ручонки, потянулся и зевнул.

Затем резким движением, как человек, сделавший окончательный выбор, он
вдруг стряхнул с себя оцепенение и с проворством белки или, быть может,
клоуна повернулся спиной к бухте и смело стал карабкаться вверх по скале.
Он стал взбираться по тропинке, потом сошел с нее, но снова на нее
вернулся, полный решимости. Он торопился теперь уйти отсюда. Можно было
подумать, что у него есть определенное намерение. Между тем он сам не