увлечением сказал:
вот что хотелось: например, если бы запрячь в коляску штук пять балерин...
так прямо в трико и газовых юбочках... и прокатиться по Морской. Вот это был
бы шик, это красиво!..
срамиться!..
водоворотик.
вообразите: розовые ножки, газовые голубые юбочки торчком и голые спинки!..
Можно слегка подхлестывать!.. Нет, знаете, надо только фантазию, а то
хо-орошую штуку можно сочинить!..
его все время сохраняли мрачно брезгливое выражение. И чем дальше, тем
становилось ему скучнее и противнее. Тоска начинала переходить в какое-то
острое режущее чувство. Но он все сидел и сидел. Ему было страшно остаться
одному, чтобы не думать, не желать чего-то непонятного, не желать бессильно
и тяжело.
противно. Купеческий сынок, похожий то на барина, то на играющего с мышью
толстого кота и думающий, что счастье заключается в том, чтобы пороть голых
балерин и издеваться над несчастной курортной кокоткой... жирный биржевик,
чмокающий, точно сладострастно пережевывая и пересасывая рубли...
действительно талантливый Опалов, топчущий свою тонкую художественную душу,
чтобы пристроиться под благосклонность богача... И Мижуеву было страшно
думать, что это настоящие люди и что среди них он должен будет жить еще
много лет. Он вспомнил Марусина и Четырева и с холодной грустью представил
себе их непримиримые, далекие, что-то свое, ему непонятное, знающие души.
Болезненная злоба опять начинала кипеть в нем. Один Подгурский, занятый
ликером и сигарой, внушал ему слабую непрочную симпатию.
Усталость стала сказываться в беспокойном возбуждении. Эмма сильно
раскраснелась и вспотела. От нее возбуждающе пахло женщиной, пудрой и
духами. Гладкая мягкая кожа на плечах и груди казалась уже совсем мокрой и
тянула к себе. И уже она сама начала чувствовать истому ожидания. Желтые,
как у кошки, глаза ее стали влажны и бесстыдны. Она садилась на колени,
танцевала матчиш, щипала за руки, прижималась голыми плечами к самым губам.
Мужчины начинали свирепеть. Сидели только Мижуев и Подгурский, невозмутимо
цедивший свой ликер. Остальные лезли к ней, и уже видно было, что сейчас она
достанется кому-нибудь из них на пищу самой голой разнузданной страсти.
женщину кто-то из них станет раздевать, сознание того, что она готова к
этому, и желание быть первым возбуждали мужчин до дрожи в ногах.
долетал возбуждающий запах под ее голыми руками, был бледен, как больной. Он
знал, что она достанется не ему, но похотливая крохотная надежда не
оставляла его.
затылка, как у вас, мне грезились во сне... ах, если бы сон был наяву! -
тихо говорил он, и сквозь намеренное рыцарское желание показать, что он
"все-таки" уважает ее, жалко и дрянненько звучала одна мысль: "Ну, отдайся
мне... отдайся!.. Тебе ничего не стоит один раз отдаться так... только мне
одному!.. Отдайся!.."
досадно.
мгновенными прикосновениями голых рук и горячих ног, ее кошачьи глаза зорко
следили за Пархоменко и биржевиком. Мижуев тяжело смотрел на нее, и так же
жалка и противна была и она: ее сильное женское тело, видимо, тянулось к
Опалову и соединение их было бы, должно быть, ярко и сильно, хотя и была она
уже кокотка давно. Но она не смела отдаваться влечению и, как раба, ждала,
кто захочет между прочим взять и опачкать ее своей равнодушной похотью.
одиноким чувствовал самого себя.
шептал Опалов, и лицо его покрывалось красными пятнами.
Ни-ичего вам не будет!.. Это кушанье не для нас с вами!
возбуждение его мгновенно пропало, но, чтобы скрыть неловкость, он
попробовал взять наглый тон:
погрузились в глаза Эммы. Она засмеялась, откинувшись назад, и взгляд ее
стал русалочьим, а открытая, нежная, как пух, грудь и сильные привычные
бедра изогнулись в тайной истоме. Но она сейчас же испугалась, чтобы этого
не заметил Пархоменко, и исподтишка взглянула на него.
лице сверкнула прежняя жестокость. Он несколько мгновений смотрел ей в лицо,
слегка подергивая уголком глаза, и вдруг весь засиял беспощадным восторгом.
не слышит.
разыграть Эмму!
аукцион! Это забавно!.. Кто больше!.. Кто больше "за ночь любви и
наслаждений"!..
стул... Кофточку долой!.. Товар лицом!
нее брызнули холодной водой. Но сквозь притворный смех Мижуев, как давеча,
увидел на лице ее слабый румянец.
Пархоменко, сам возбуждаясь от своей затеи.
возбуждающе нелепая сцена.
затравленного убогого стыда, и щеки покрылись розоватыми пятнами.
Пархоменко, уже сопя и вздрагивая, почти насильно стащил кофточку с ее
полных блистающих плеч, и вдруг две упругие, молодые, чуть-чуть только
располневшие груди, освободясь от тесного корсета и кружева шелковой
рубашки, вздрогнули и заколыхались перед жадными глазами мужчин.
Опалдава, с задыхающейся жадностью напрягшегося, как струна, чтобы не
пропустить ни одного движения обнажающегося женского тела. И когда голую до
пояса женщину подняли на стул и она инстинктивно закрылась руками, Опалов
покачнулся, Мижуеву показалось, что он готов броситься и оторвать эти
закрывающие руки.
голову!.. Все должно быть видно! Аукцион... так нельзя!
борьбу в женщине, которая за деньги отдавалась всем. Было что-то в этой
сцене, выходящее за пределы ее сил, и оттого еще больше воспалялось желание
сладострастия и жестокости у мужчин. И даже Мижуев почувствовал, как горячая
мутная волна поднимается в голове его.
беспомощное, ненавидящее выражение... И она медленно подняла руки.
Тело бесстыдно изогнулось назад, груди поднялись, и только потемневшие глаза
на мертво улыбающемся лице смотрели почти холодно и жутко. Она была и
красива, и страшна, и дико было думать, что это только кокотка, певичка из
казино.
звенящего резким страдальческим звоном. - Продается с публичного торга
женщина по имени Эмма!.. Покупатели могут осматривать и даже трогать
руками!.. Оценка... - он замялся и решительно, на удалую, закончил: - Ну,
триста рублей!.. Кто больше?..
стало сразу и жадным, и бесшабашно-сладострастным.
него мелькнула безумная идея - занять у кого-нибудь денег. И в кошмарном
бессильном сплетении пронеслось перед ним разом то, что завтра надо платить
за номер, обратная дорога в Москву, и бледное злое лицо жены. Но голое
прекрасное женское тело стояло перед ним, круглясь и сверкая.
время отчетливо знал, что нигде не достанет, что надо ехать домой, что он не
посмеет этого. И совершенно жалкая унизительная улыбка исказила его красивое
тонкое лицо.
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Мурич Виктор
Каргалов Вадим
Чернецов Андрей
Майер Стефани